У ворот толпились мужчины в чапанах и тюбетейках. Скорбный вид, неспешный разговор, покачивания головами. В дом входили все новые и новые люди.
Изнутри голосили женщины. Хрипел девичий голос, причитала старушка. В углу темной комнаты, из которой вынесли всю мебель, безмолвно, словно статуя, вся в черном сидела Мать. Седые редкие волосы покрывал белый платок, обрамляя некогда красивое лицо. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, смотрела невидящими глазами, и лишь едва уловимое подрагивание потрескавших бордово-синих губ свидетельствовало о том, что разум ее не покинул. Она глубоко вздохнула и, медленно поднявшись, подошла к стене, где висел небольшой фотопортрет, закрытый куском цветного ситца. Женщина сорвала ткань, и на лице улыбающегося юноши в военной форме заиграло солнце. С фотографии смотрели по-детски озорные и беззаботные глаза. Оттопыренные уши придавали смешной вид. Трясущимися руками погладила рамку, на мгновение забывшись, провела шершавой ладонью по волосам юноши.
— Мамочка, милая, что с вами? — подбежала Хамро.
Женщина открыла глаза и горько улыбнулась.
— Ой! — вырвалось из груди. Это все, что произнесла она с того злосчастного дня, когда в дверь тревожно постучали.
За калиткой стояли двое военных и один в штатском, при галстуке. Она не дала им и слова сказать, только замахала руками:
— Мой сон, мой сон!
Как очумелая бросилась в дом.
— Я видела сон, я видела сон, — доносилось из глубины комнаты. — За ним пришел мой покойный отец, Он увел его... Будь проклят Афганистан, да будут прокляты те, кто его туда послал! — Она билась головой о стенку, и физическая боль забила боль сердца.
Потом, в ожидании цинкового гроба, Мать не раз теряла сознание. Ее ни на минуту не оставляли одну — многочисленные родственники сутками толпились в доме. Не взяла Мать в рот ни крошки. Кто-то попытался напоить бульоном — ее стошнило.
— Привезли бы поскорее, — рассуждали старики,— нет ничего хуже ожидания. Бедная мать, несчастная мать...
Гроб поставили в гостиной, запретили открывать. Мать, обхватив тяжелый и холодный металл, отказывалась уходить. Скоро похоронная процессия из чужих людей направится на кладбище. Здесь, на аллее Славы доблестных солдат-афганцев, появится еще одна свежая могила.
— Откройте гроб, — попросила мать, — хоть глазком посмотрю на Тимурджона, сыночка моего.
Мать целовала руки военных, ползала возле хромовых сапог. Солдаты тщетно пытались поднять рыдающую женщину.
— Ну сыночек, родной, открой гроб. Я заклинаю тебя, я умоляю тебя. Ведь у тебя тоже есть мать... — Она повисла на руке молодого лейтенанта и безутешно заплакала. Парнишка нежно обнял Мать за вздрагивающие плечи, вложив в этот жест разделенную скорбь.
— Тогда уйдите все! — свинцовым голосом приказала она.
Остался лейтенант, ему глазами было указано: не оставлять.
Мать открыла комод, извлекла старенькую деревянную шкатулку. Дрожащими руками извлекла некогда белый, посеревший от времени носовой платочек.
— Вот, — она протянула лейтенанту свое украшение. На сухонькой дрожащей ладони блеснули золотые с толстой цепью часы. Искусно вделанные рубины и бирюза придавали им неповторимую красоту.
— Это, сыночек, моей бабушке ее отец подарил. Богатые были. Хотела дочке отдать, а когда Тимурджон ушел в Афганистан, поклялась; вернется живым, женю и дочке его подарю. Не вернулся. Бери. Мне не жалко. Только глазком бы взглянуть на него, а? — Она с силой ткнула в грудь растерявшегося лейтенанта семейную реликвию.
— Что вы, — отпрянул юноша, — Не надо, не положено!
Мать безжизненно опустила руки, как-то сразу сжалась, сгорбилась, но уже в следующую минуту поспешно стала снимать золотые кольца.
— Тогда еще вот это...
Лейтенант не выдержал испытания.
— Уберите все обратно. И закройте дверь. Но предупреждаю: вы можете его не узнать, на мине подорвался.
— Покажи! — не унималась Мать.
Резкий запах ударил в лицо. Через узкую щелочку ничего не было видно. Мать заглянула вовнутрь и, изловчившись, быстрым движением извлекла какой-то прутик. Задыхаясь от волнения, она тяжело опустилась на пол.
— Что-то было. Но кто там, что там... — рассматривая палку, нашептывала Мать. Она бережно положила прутик в комод и провалилась в беспамятство.
... Наступила весна. По Тимурджону справили сорок дней и на душе Матери стало легче. Ей казалось, что в этот день она пообщалась с единственным сыночком, на которого после смерти мужа возлагала большие надежды.
Каждое утро Мать подходила к веточке, посаженной в землю. Это была та самая палка из цинкового гроба, которая пустила сок и уже набухала для жизни. Появившиеся почки согревали сердце Матери, и она проводила возле этого ростка долгие минуты. Что же это за ветка? Тополя, чинары, алычи, вишни или другого какого заграничного дерева? А когда распустились глянцевые листочки, водила всех смотреть на свое сокровище.
— Смотрите, это дерево Тимурджона...
Мать никто не осуждал. Как не осуждают путника из легенды, жадно выпившего в пустыне всю воду из озерца. Каждый раз, когда острая боль пронизывала сердце и хотелось бежать из дома куда глаза глядят, она подходила к кустику и роняла слезы. Мать радовалась каждому новому листику, печалилась, когда опадал старый.
К осени веточка окрепла и потянулась к солнцу. И ей уже безразлично было — что растет в саду, главное — это было сыновнее дерево.
Шли годы. Из прутика получилось симпатичное зеленое деревце. Как-то по весне распустилось розовыми цветками. Мать обрадовалась: «Плодоносит, значит быть урожаю, как раз поспеет к дню рождения сына. Угощу родных, соседей, отметим его несостоявшиеся двадцать три...».
Но налетел ветер, зло сверкнула молния, и град с голубиные яйца посыпался с серого неба: Мать выскочила во двор с огромным черным зонтом, подтащила к дереву стремянку и, забрасываемая крупными градинами, раскрыла зонт над деревом. Но спасти завязи не удалось — град их жестоко побил. В глянце листьев спрятался один-единственный цветочек, трусливо дрожащий перед стихией.
Потом все думали-гадали: что же это за зеленый орешек спеет. Листья на орешник не похожи, да и плод большеват.
Мучаясь догадками и боясь очередной непогоды, она попросила дочь: спроси у ботаников, что за дерево растет. Пришла школьная учительница, сорвала лист, долго его рассматривала, нюхала, мяла, да так и ушла ни с чем. Решила Мать поехать в ботанический сад. Отзывчивые работники послали своего представителя.
Парень, увидев дерево, улыбнулся:
— Это, мать, апельсиновое дерево.
Она заплакала, растроганная воспоминаниями. И что же судьба-злодейка все никак не уймется! Когда Тимурджону было десять лет, ее родственник привез из Москвы апельсины. Мальчик не удержался, съел все до одного, не подумав угостить мать и сестренку. Потом ему было очень стыдно, и он подолгу просиживал на корточках у лунки, куда закопал апельсиновые зерна.
— Выращу дерево, — оправдываясь, обещал он, — и всех угощу апельсинами. Всем хватит, только подождите.
Но над лункой поднялся сорняк, и Тимурджон обреченно вздохнул:
— Ладно, когда-нибудь у меня все же будет апельсиновое дерево...
Элеонора Касымова
Басра, Ирак, 1989 г.