За колючей проволокой
Долго предаваться унынию нам не дали. Нас рассортировали на станции, погрузили на полуторки, привезли на территорию, огороженную колючей проволокой с вышками по углам и распределили по баракам. Внутри были двухъярусные нары, а посередине барака стояла печка-буржуйка. Рядом на деревянном помосте находился бачок с водой. Здесь нам предстояло прожить все военные годы. Это был один из типовых лагерей Трудармии, причем не самый худший, поскольку располагался в городе, а не в глухой тайге. Одновременно он служил трудовым резервом номерного завода М4370, причем буква «М» должна была обозначать то ли «металлургический», то ли «машиностроительный», а может и просто была сокращением, чтобы никто не догадался.
Мы с матерью выбрали нижние нары. Соседями оказалась еврейская семья из Кисловодска, Мария и ее дочери Аня и Кармина. Глава семьи был начальником Кисловодских курортов, пошел добровольцем на фронт, и, как выяснилось позже, погиб в одном из первых боев в сорок первом. Евреи не были столь чуждым элементом Советской власти, как поволжские немцы, поэтому им дали на сборы 3 дня. Более того, и лимиты багажа для них были совсем иные. Так, эта семья везла из Кисловодска пианино. Полнятно, что когда всех привезли в Новосибирск и стали распределять по баракам, пианино девать решительно было некуда. И его тут же на вокзале продали местным за три буханки хлеба. Это была совсем смешная цена, поскольку в начале войны хлеб еще не стал такой ценностью, которая позже стала разделять людей на выживших и остальных. Как оказалось впоследствии, из всей их родни, проживавшей в Кисловодске, в живых остались только они, потому что были эвакуированы вовремя. Об остальных, оставшихся на месте, позаботились педантичные немцы. Не наши, конечно, а те, что из цивилизованной Европы.
Нас разбили на бригады и распределили по работам. Мне предстояло работать стружечницей в токарном цехе, а маму из-за слабого сердца поставили учетчицей. Наш сектор завода выпускал снаряды для фронта, а что делалось в других цехах сказать было трудно, поскольку разводили нас на работу после переклички на плацу конвойные, и переход из одного сектора в другой был закрыт для зеков. Работа стружечницы была простой и однообразной. Она была бы даже не очень трудной для меня, если бы не 12-часовые смены и убийственное однообразие. Цех был огромный, и ряды монотонно гудящих токарных станков терялись где-то на горизонте. А возле каждого из них довольно быстро росла гора металлических стружек, которые нужно было грузить совковой лопатой на тачку и вывозить из цеха на площадку для отходов, с которой потом эти отходы отправляли в переплавку. На выходе из цеха стоял часовой с трехлинейкой и примкнутым к винтовке трехгранным штыком протыкал гору стружек, чтобы под ними ненароком не вывезли притаившегося зека, решившегося на побег. Нас часовой пропускал беспрепятственно, поскольку на робе и телогрейках у нас были пришиты лагерные номера и белый прямоугольник, заменяющий нам пропуск из цеха в хоздвор. В других секторах, отгороженных от нашего колючей проволокой, прямоугольники имели иную расцветку, поэтому зека, попавшего в чужой сектор, сразу можно было по этому цвету распознать.
Постепенно жизнь вошла в свою новую колею, нескончаемо длинную и уныло монотонную. Все время хотелось есть и спать. Особенно трудно было зимой, а зимы в Сибири изнурительно долгие. После смены валились на нары во всей одежде, сняв только валенки для просушки у печки, которую дежурные по бараку должны топить всю ночь. Плотно прижимались друг к другу, чтобы меньше тепла утекало из тела в морозный воздух. Пройдя испытательный срок на заводе, я была переведена контролером продукции токарного цеха. Поскольку в школе по физике и математике я имела только отличные отметки, прошла трехмесячные курсы при заводе по основам машиностроения, что значительно увеличило мои шансы на выживание в этой новой жизни.
Ане с Карминой то ли по линии Красного Креста, то ли от каких-то неведомых нам еврейских организаций временами присылали продуктовые посылки. Особенно ценными были большие плитки горького шоколада, которые они резали нитками на маленькие квадратики и обменивали через вольнонаемных на городском рынке на хлеб или даже на мясо. Девушки иногда и с нами делились. Что они могли получить от нас, кроме благодарных взглядов? Я ухаживала за их очень больной мамой.
Заводские цеха работали круглосуточно. Монотонно гудели токарные станки. Люди, работающие за ними, практически не разговаривали, экономили силы. Корпуса снарядов точили из цилиндрических болванок, привозимых на грузовиках из прокатного цеха. Для того, чтобы уменьшить расход стружки при обточке передней части снаряда на конус, болванки следовало обжать на кузнечных прессах, а перед ковкой их нужно было разогреть в специальных печах, которые круглосуточно гудели в соседнем с токарным цехе. Для светомаскировки все окна цехов были занавешены плотным брезентом. Токарный цех хорошо освещался лампами, закрепленными на каждом станке, а печной цех был погружен в густой полумрак, который рассеивали только круглые жерла печей. Цилиндрические заготовки для будущих снарядов засверливались на небольшую глубину с торцов, в эти углубления вставлялись причудливо изогнутые отрезки толстого прутка с палец толщиной, чтобы с помощью такой проволочной скобы волочь болванку в печной цех. Таким образом, из токарного цеха в печной тянулась бесконечная очередь зеков, в каждой руке у которых было по две скобы, и точно такая же очередь с разогретыми болванками тянулась из печного цеха в кузнечный. В печном цехе было довольно жарко, поэтому летом люди раздевались до пояса и волокли болванки, обливаясь потом. Попадая из освещенного цеха в полумрак печного, люди на какое-то время слепли, пока глаза не адаптируются в темноте, и в своем движении ориентировались на спину впереди идущего. Временами я и сейчас иногда вижу в снах эту нескончаемую вереницу теней, которые в абсолютном молчании, нарушающемся лишь рокотом волочимых болванок, медленно и неторопливо шагают во мраке друг за другом. Когда я в послевоенное время прочитала у Данте про восемь кругов ада, никаких новых эмоций у меня не возникло, потому что я видела все это наяву четыре долгих военных года. В цехах работали волокушами все те, кто еще не ослабел от голода и непосильного труда, поэтому в очереди теней женщин от мужчин можно было отличить только по белеющей полоске лифчика. Но и это отличие было не таким заметным, поскольку все мы как бы уже не имели пола, превратившись в безликих зеков с номерами.
Доставив болванки в печной цех, тени засовывали болванки одним концом в свободные жерла печей, затем проходили далее вдоль печей, считая до тридцати, вынимали брезентовыми рукавицами разогретые болванки и волокли их в кузнечный цех. И так всю смену с двумя перерывами на еду. И не было ничего вкуснее баланды и слаще сна, в который проваливаешься, едва добредя до своих нар.
Человек, однако, может привыкнуть к чему угодно, если только в процессе этого привыкания не сдохнет по недосмотру лагерной администрации. Вспоминаются, к примеру, танцы с конвоирами по воскресеньям, которые были организованы, конечно, не сразу, а уже после сталинградского перелома в ходе войны. Мы уже привыкли к своим конвоирам, а они к нам, поэтому на танцах появились свои предпочтения. Самыми популярными были «Рио Рита», «Спит городок...» и «Катюша». В бараках иногда по настроению пели «Вьется в тесной печурке огонь» и многое другое, но никогда ничего по-немецки,- не то было время.
Летом сорок четвертого в соседней с нами зоне появились пленные немцы. Девчата принесли эту весть в наш барак, и мы кинулись к границе зоны, чтобы на них поглазеть. Те немцы, которых для отличия от нас следовало бы называть фашистами, ходили по своей территории, отгороженной от нашей зоны колючкой, и перебрасывались фразами, из которых мы далеко не все понимали. Самые бойкие их наших тут же побежали к лагерному начальству: «Выпускай нас, начальник. Это совсем не такие немцы, как мы. Мы их даже не понимаем. Почему мы тогда сидим тут?». Начальник смеялся: «Разве плохо вам тут? Выпусти я вас, кто работать будет?». Время уже было такое, что можно было и посмеяться. Конец войны казался таким близким.
Потом мы все же нашли какие-то способы общения с пленными фашистами, пополняя свой запас новыми для нас словами. И жесты в этом общении играли не последнюю роль. Мы сразу обратили внимание, что фашисты ходят по своей территории с большими дымящимися кружками, от которых распространяется чудесный, неведомый нам ранее аромат. Обменявшись с ними сигаретами, мы попробовали содержимое их кружек. Так мы впервые узнали вкус какао. Снова бойкие засыпали начальство вопросами: «Почему фашистов поят горячим какао, а нам спитой чай дают?». Мудрое начальство ответило просто: «Потому что они там на Западе к этому привыкли, и без кофе с какао помрут. А вы к чаю привыкли, поэтому какао вам и не положено. Кофе, тем более».