Все случившееся потом помню, как в тумане. Внезапное исчезновение Мишеля, теперь уже полное (ведь на этот раз он пропал "с радаров" даже тех, кто был способен видеть и то, что скрыто для глаз обычных людей) явилось для меня последней каплей. Теперь мы окончательно погрузились в хаос, поскольку один из нас находился в реальной опасности, и никто не имел ни малейшего понятия, как ему помочь.
Помню лишь, как Кити закатила настоящую истерику, у нее словно закончилась способность сдерживаться, и я не могла ее винить, так как сама уже была на грани. Доктор тогда принялся что-то лепетать, предлагал ей капли, хотя всем было понятно, что она не возьмет: бедняжка смотрела на Штерна волчонком, ведь это он увел Мишеля от нас (еще и, как выяснилось, для своих нечистых целей!) и, при этом, не уберег.
Впрочем доктор и сам выглядел раздавленным, хоть я и не могу сказать определенно, что больше всего выбило его из колеи: неудавшийся эксперимент, пропажа Мишеля или неожиданное появление на полу его лаборатории золотого пера. Ведь именно в тот момент, когда Вера подняла с пола изысканный золотой артефакт, а после вытащила из своего кармана его точную копию, лицо доктора исказила гримаса непритворного ужаса. Мне даже подумалось, а вдруг это не случайно? Вдруг перо - это и есть послание, причем, непосредственно доктору, так как именно он был способен разгадать его истинный смысл?
В общем, доктор с трудом держался, потому мы, не сговариваясь, решили его покинуть: было понятно, что, как только за нами закроется дверь, он вздохнет с облегчением. Мы лишь наскоро выяснили у несчастного Геннадия Ефимовича реальные, "физические" возможности Мишеля покинуть здание. По словам лекаря, Мишель работал в лаборатории, когда мы пришли, значит доктор оставил его в одиночестве всего на четверть часа, самое большое, полчаса. Проскользнуть мимо нас в переднюю и оттуда через парадную дверь на улицу Мишель мог только, крадучись, поскольку дверь в приемную была распахнута, и шорох в передней, вероятнее всего, привлек бы наше внимание. В прочие же помещения дома доктора (лекарский кабинет, жилые покои, уборная, кухня с черным ходом), и вовсе нельзя было попасть, не пройдя мимо нас.
Поблагодарив доктора за краткую справку (Кити - сквозь зубы), мы распрощались.
Фомич все также сидел на козлах, но уже, похоже, начал замерзать, поскольку явно обрадовался нашему появлению. Следуя указанию Кити, он повел лошадей в направлении к ее дому, но стоило нам приблизиться к Неве, как Кити велела ему притормозить. Кучер принялся недовольно ворчать, но все же послушно натянул удила. Мы вылезли из саней и спустились к замерзшей реке. Кити облокотилась на гранитное ограждение и вытерла пальцами глаза, которые, впрочем, были сухими.
— Не могу сейчас домой, — тихо сказала она.
Я обняла ее одной рукой. Вера, стоявшая тут же, кусала губы. Ее, очевидно, мучило чувство вины, она считала себя ответственной за все наши беды, и я ощутила легкий укор совести - ведь совсем недавно я была на ее месте, я свалилась всем на голову со своими сверхъестественными трудностями, после чего на всех дождем посыпались неприятности. С появлением Веры я с радостью ушла на второй план, ведь сразу источником всех проблем стала она. Но она ведь была ровно такой же случайной жертвой, как и я, ей также не в чем было себя винить.
Я сжала ее руку и в двух словах обрисовала ей свой взгляд на произошедшее, впрочем, ее мои слова ничуть не утешили.
Мы решили пройтись до дома пешком, и Кити отпустила Фомича, велев ему ехать вперед без нас. Это вызвало еще большее недовольство старого кучера, и прежде чем тронуться он долго еще бурчал что-то на тему "как хорошо было возиться с детьми, когда они были маленькими, а, как подросли, везде наступил беспорядок". Но мы не особо вникали в его ворчание, а, взявшись за руки, медленно побрели в сторону дома. Благо, путь был недальним.
Шел уже шестой час, сумерки сгущались, зимний город погружался в темноту. То тут, то там горели газовые фонари, да белый снег давал свое особенное свечение, в остальном, мрак был почти полный. Невольно мне вспомнился зимний Петербург в моем мире - с фонарями через каждые несколько метров, бесчисленными фарами машин, подсвеченными разноцветными лучами мостами и памятниками архитектуры, гирляндами, огнями рекламы и витрин на широких проспектах. Шум, гам и яркое мерцание огней, город не засыпал даже за полночь. Здесь же еще только начинался вечер, а в городе уже царствовала ночь. Стояла тишина, мы слышали лишь редкий цокот копыт, да скрип снега под нашими ногами.
Чтобы немного развлечь подруг, я принялась рассказывать, каким станет Петербург, да и весь мир через полтора века. Как много у нас машин, всюду играет музыка и горит реклама, что везде призывно раскрыты двери кафе, кофеен и ресторанов, куда даже мы, три одиннадцатилетние девочки, могли запросто зайти, съесть по куску торта и выпить по чашке какао.
Меня обрадовало, что Кити, мгновенно забыв свои горести, услышав про чудеса двадцать первого столетия, распахнула глаза и слушала мои рассказы, едва дыша. Даже Вера, до этой минуты ничуть не проявлявшая особого интереса к моей родине, теперь мечтательно глядела на меня, на губах ее играла улыбка, а на щеках – румянец.
И я рассказала им, как обещала ранее Кити, про наши чудесные игрушки, сделанные из легкого и яркого материала - пластика, про машинки и самолеты, которыми можно управлять на расстоянии, про конструктор, из которого можно соорудить, что угодно - хоть человека, хоть дом, хоть даже целый город. Хотела рассказать про компьютеры и планшеты, но вовремя поняла, что для этого я попросту не подберу слов. Зато поведала им про театр, который можно посмотреть в любую секунду, лишь нажав кнопку на специальной коробочке, отчего они обе просто дар речи потеряли.
— Значит, в будущем все станут волшебниками, — ничуть не боясь выглядеть глупо, наивно спросила Кити.
Я рассмеялась.
— Ну что ты! В волшебство в моем мире почти никто и не верит. Все эти чудеса создала наука. Как когда-то давно один умный человек изобрел колесо, так потом инженеры, химики и физики много чего еще напридумывали.
Я почувствовала, что приблизилась к вопросу, в котором сама мало что смыслила, потому обрадовалась, заметив, что мы уже подходим к дому Кити. Пальцы на руках и на ногах я уже почти не чувствовала, так что было очень кстати, что мы вот-вот окажемся в тепле.
Настроение у всех стало заметно лучше. Завидев Антонину Семеновну, Кити на секунду помрачнела, ей нелегко было утаивать от матери случившееся с Мишелем, но она быстро овладела собой, и в привычной своей манере зачирикала, как мы нагулялись, как устали, как голодны, что готовы съесть по двойной порции, причем, если можно, то наверху в их классной комнате. Антонина Семеновна устало покачала головой, но спорить не стала, и мы втроем побежали наверх мыть руки и переодеваться к ужину.
Я поняла, что, говоря о двойной порции и ужине наверху, Кити в основном хлопотала о Вере. Ей хотелось, чтоб та в спокойной обстановке могла поесть и отдохнуть, не боясь быть обнаруженной взрослыми, хотя я ей сто раз объясняла, что в своем измерении Вера может съесть хоть обе наших тарелки целиком, в ее, Кити, измерении не пропадет ни крошки. Впрочем, меня приятно удивило, как Кити умудрилась привыкнуть к присутствию Веры при том, что все ее слова и действия Кити могла воспринять только через мой перевод, зачастую весьма неловкий.
Кити скрылась за дверью своей спальни, я же перед дверью в нашу комнату остановилась. Хотелось напомнить Вере, что в комнате нас ждет моя мама, которая, пребывая сейчас в невидимом мире, окажется одной из немногих, кто будет способен видеть и слышать ее также, как и я. Вера кивнула, и мы вошли.
В комнате горела только одна свеча. Мама полулежала в кровати, читая что-то под этим тусклым светом. Заметив нас, она сначала широко улыбнулась, потом вдруг ее улыбка сползла, будто растаявшее мороженое. Она села, потом поднялась и подошла вплотную к нам. Коснувшись кончиками пальцев моей щеки, затем щеки Веры, она дотронулась до моего плеча и произнесла:
— Вера?
Я расхохоталась. Это был классный розыгрыш, лучшего нельзя было и придумать. Самое смешное ведь было то, что мама единственная называла меня этим именем, сокращая так мое полное имя, теперь же, продолжая так меня называть, она всерьез рисковала попасть впросак.
Отсмеявшись, я взяла маму за руки и сказала:
— Мам, ты права, это я, Вероника. А это Вера, та самая Вера Сидорова! Я встретила ее сегодня утром в гимназии.
Мама ласково поздоровалась с Верой, все еще не в силах осознать, что эта девочка, столь сильно похожая на ее родную дочь, может быть ей чужим человеком. Мы уселись втроем на кровать и я быстро ввела маму в курс дела. Я рассказала, что Вера, как и она, невидимая, что это она, оказавшись в отчаянном положении, произнесла заклинание, из-за которого мы с мамой здесь оказались, но, главное, я маме поведала, что Мишель снова исчез, на этот раз окончательно, и теперь необходимо удвоить наши усилия, чтобы его найти.
Беседовать дольше у нас попросту не было времени, так как в классной комнате нас ждала Кити с накрытым ужином. Мы наскоро умылись, вымыли руки и поспешили туда.
За столиком в маленькой гостиной при классной комнате Кити хлопотала вместе с Аксиньей. Завидев меня, нянечка, как всегда, принялась причитать:
— Ой, батюшки, бледненькая-то какая! Небось и не ела толком весь день. Вон, и синяки под глазами, ох, спросили б меня, уложила бы дитя в кровать с грелкой и никаких хождений по всяким гюмназиям.
Не закрывая рот ни на секунду, Аксинья закончила расставлять на столике еду, и вышла из комнаты.
Вкусности с трудом умещались на небольшом столе! По центру стояло блюдо с запеченным гусем и горячей картошкой с маслом, рядом — плетенка с домашним хлебом и пирогами. Кити, как настоящая хозяйка, разливала чай.
Когда все уселись вокруг стола и утолили первый голод, я принялась дальше посвящать маму во все случившееся. История Веры, то, как она открыла свои способности, пыталась овладеть ими, встретила тетю Элизу, изумила маму донельзя. Она, наверное, вовсе не ожидала, что за всеми странными обстоятельствами, произошедшими с нами, кроется настоящая семейная драма. Когда же мама узнала, как Элиза потеряла вожделенный шар с душой собственного ребенка мама едва не расплакалась (отчего-то я не стала рассказывать маме подробность, касающуюся судьбы второго шара, который достался Элизе, и это, как мне показалось обе девочки заметили и удивленно посмотрели на меня). Когда же я рассказала о нашем визите к доктору Штерну, мама внезапно странным образом утратила интерес к беседе и принялась расспрашивать Веру о ее способностях и, как могла деликатно, об ее отношении к поступку Эльвиры.
Неожиданно для меня, Вера вдруг ответила с той искренностью, которую я и вовсе в ней не подозревала:
— Поймите, Ника, — так зовут мою маму, — я ничуть не осуждаю маму. Кто я, в конце концов, такая, что б осуждать? Но я чувствую, что с тетей меня связывает что-то, может быть, куда большее, чем магия. Поэтому мне бы хотелось сейчас избежать маминого влияния, чтобы принять решение самостоятельно. Она думает, что обязательно нужно выбирать: либо она, либо тетя. Я же этого не хочу, поэтому, думаю, сейчас нам лучше побыть порознь.
Мама понимающе закивала, я же, подозрительно сощурившись, спросила ее:
— А что ты сегодня делала весь день, мам? Ты, кажется, собиралась что-то разведать?
Тут мама повела себя как-то странно: ее щеки запылали, она отвела глаза, вскочила и принялась наворачивать круги по комнате, усиленно стараясь не встречаться глазами ни с одной из нас.
— Вообще-то, девочки, — наконец, проговорила она, — кое-что мне, и правда, удалось выяснить, но пока что я не могу вам об этом ничего рассказать. Я дала обещание, и пока что попросту не имею права его нарушить. — Сделав брови домиком, она с сожалением посмотрела на нас: — Со дня на день ситуация прояснится, и, я даю слово, вы обо всем узнаете. А пока что наберитесь терпения и не держите на меня зла!
Вера вежливо кивнула, да и Кити, которой я все передавала слово в слово, к моему удивлению, отнеслась к маминым словам с понимаем. Меня, похоже, одну распирало от возмущения. Но спорить не было никакого смысла, и, удрученная, я засобиралась в постель.
Мы попрощались с Кити и увели Веру в нашу комнату, условившись, что постелим ей рядом с нами.
Мама так сильно расстроилась из-за моей реакции, что мне стало жалко ее, и я решила простить ей скрытность.
Мы уже лежали в кровати все втроем, когда я спросила маму:
— Обещаешь, что как только можно будет, расскажешь мне первой?
Мама пообещала, и я, уткнувшись носом ей в подмышку, моментально уснула.