Этот дневник писался более семидесяти лет назад гвардии старшим сержантом медицинской службы Ниной Кокориной.
Чижик — так звали её в знаменитой сибирской дивизии Л.Н. Гуртьева.
Конечно, записи были очень краткими, почти зашифрованными, и многое Нина Кокорина воспроизвела сразу после войны. Эмилия Бояршинова, подготовляя этот дневник к печати, дополнила его фронтовыми письмами, архивными материалами и воспоминаниями фронтовых друзей Нины.
Кто такая Нина Кокорина.
Солнце, нежаркое, нежное — золотит купола Тобольского кремля, наряжает улицу лёгкими тканями теней. По улице катится орава мальчишек. Они догоняют девушку, светловолосую, невысокую, в солдатской гимнастёрке и кирзовых сапогах. На груди — гвардейский значок, ордена, медали. Мальчишки — народ нестеснительный, любопытный. Но спрашивают тихо, обращаются почтительно:
— А где вы воевали?
— А орден Славы за что?
Девушка улыбается и приветливо, и смущенно. Она не успевает отвечать и называет — на зависть мальчишкам — этапы своего пути: Сталинград, Орёл, Бобруйск, Берлин... Она идёт как на смотру, в гвардии старший сержант Нина Кокорина.
В родном Тобольске в сентябре 1945 года она представляет свою прославленную дивизию.
Ребятишки, выросшие за войну, не знают её. Но те, что постарше, помнят её школьницей.
— Она училась в нашей первой школе!
— У нас, в тринадцатой, она была старшей пионервожатой!
И улицы помнят, и берег Иртыша, и крутые тропинки в саду Ермака помнят, как эта девочка прощалась с ними, когда уходила на фронт.
Кокорины приехали в Тобольск из Ирбита в 1928 году, когда Михаила Прокопьевича, отца, перевели сюда в Рыбтрест. В доме всегда было многолюдно: трое детей (вскоре появился четвёртый), да постоянно гостит уральская родня. Часто навещают соседи, друзья.
Дети росли разными. Гай — серьёзный, немногословный — в маму. Ия — ласковая, быстрая, бойкая, в школе — на самых ответственных постах. Младшая, Нина, любила уединение, хотя в школьных делах не отставала от старшей.
Ие исполнилось ровно двадцать 25 июля 1941 года, когда она приняла военную присягу, добровольцем ушла на фронт. Гай, в это время тоже служивший в армии, был под Москвой, куда перебросили его часть.
Нина ещё в девятом классе училась в летно-планерной школе, мечтала об авиастроительном институте. Молодёжь рвалась в небо, поголовно увлекалась примером Анатолия Серова — героя боёв в Испании.
Началась война, ребята ушли на фронт и в лётные училища. Нина записалась на курсы медсестёр, окончила, но в Тобольске девушек не брали на военный учёт. И, пока работала старшей пионервожатой в школе N 13, никто не знал, даже мама, что Нина ждёт ответа на письмо, посланное прямо в Наркомат обороны. Она требовала отправить её на фронт.
Наконец пришло распоряжение из Москвы: «Отправить при первой возможности».
Но сколько же можно ждать? Уже год, как идёт война... Ия и Гай на фронте... Сколько же можно ждать?
Ия писала домой: «Если и мою дорогую сестрёночку возьмут на фронт, я буду лишь радоваться за нашу семейку. Только вот иногда подумаю, что мамусе тяжело... Но я знаю: у моей милой мамы те же чувства, что и у меня, и у всех нас. Беспокойство за нашу жизнь? Не за нашу с Гаем и Ниночки, а за жизнь всех советских людей. Когда гибнут сотни тысяч, можно ли думать лишь о своих сыновьях и дочерях! Можно только гордиться, что твои дочери и сыновья примут прямое участие в Великой Отечественной войне».
Анна Васильевна отвечала ей: «Нине тоже приготовлена походная сумка и ватная фуфайка — на всякий случай, чтобы не быть застигнутыми врасплох». Всё это она готовила вечерами, после своей беспокойной и утомительной работы. Напрасно, когда пришла повестка, Нина тревожилась за маму: как она примет известие, что и младшая дочь тоже уходит на фронт? Мама, оказывается, припасла ей даже маленькие сапожки: ведь фронт, пожалуй, не снабжают обувью 33-го размера...
25 мая 1942 года.
Девчата-дружинницы из тринадцатой школы начали сдавать выпускные экзамены, а сегодня — повестки!..
Школа оставлена. Завтра в шесть часов покидаем родной Тобольск. Бабуся в слезах. Мамочка собирает меня в путь, может быть безвозвратный... Так три года назад собирала она Гайчика. Ию даже не смогла проводить. Старшие воюют, и я уезжаю на фронт. Мама сказала: «Нужно — иди!»
Родная мамусенька... Я повторяю слова Гайчика: «Не надо слёз, мама, мы хотим запомнить твою улыбку, которая даёт нам бодрость».
26 мая 1942 года.
Всю ночь не спала родная: штопала, шила, готовила...
Отчаливает наш мирный «Алексей Буй» — пароход, на котором я приехала в Тобольск малышкой. Мы запели: «Прощай, любимый город!..»
Кто-то из мам громко всхлипнул, но почти все держались стойко. Наша «мама Васильевна» (так её называл иногда Гай) грустно улыбалась, Арий прижался к ней. Ему ведь только десять лет...
5 июня 1942 года.
1 июня в два часа ночи прибыли в Омск, добрались до военкомата. «Останетесь в госпиталях работать». Наше дружное «нет!» решило нашу судьбу.
— Успеете на вокзал к эшелону — поедете на фронт, не успеете — останетесь у нас.
Чуть ли не бегом мы пролетели улицы Омска и ранним утром были уже в вагонах последнего эшелона 308-ой стрелковой дивизии. Едем с санротой 351-го полка. Быстро сдружились. Всю дорогу поём любимые песни.
В этом же эшелоне ехали комсомолки-омички, будущая санрота 339-го полка. Девчата успели подружиться за несколько недель боевой учебы в Омске. Они знали, что Зоя Путилова — девушка с Сибзавода — весёлый и добрый человечек, что у Веры Кудиной, самой старшей из них, — железная воля. Знали, что у Ады Добромысловой замечательные родители (мама — учительница, папа — преподаватель пединститута), что старший брат Ады на фронте пропал без вести, и она пошла на фронт, чтобы отыскать его, если жив, и отомстить за него, если погиб...
Шёл эшелон мимо потревоженных войной уральских городов, всё ближе к Волге. День, ночь, ночь, день... Девчата укладывались спать на жёстких нарах, на остановках бегали за водой, боялись отходить далеко от своего вагона: как бы не отстать. Писали первые письма мамам. И снова пели, чтобы не говорить слабых или громких слов.
Вспоминали, как на строевой подготовке командир взвода Данилов командовал: «Ложись!» — а на поле глина, грязь...
— Ой, девчата, — говорила Вера Кудина, — как мне жалко было первый раз пачкать новую шинель!
— А я, — признавалась Вера Шуванёва, — как падать, всё-таки смотрю, где бы местечко выбрать.
25 июня 1942 года.
Две недели назад ночью выгрузились на станции Татищева Саратовской области. Первый раз ночевали на сырой земле, под открытым небом. Я всё время вместе с Софкой Фотеевой, Ниной Лысачук и Надей Бодровой. Нас направили в санроту 339-го стрелкового полка. Им командует подполковник Михалёв. Пробыли в санроте два дня. Софья, Нина, Надежда, Фира Клопот и я определены в третий батальон.
В батальоне девятнадцать девушек. Живём в «плетёнках» – такой шалаш из прутьев на нарах: из прутьев сплетены настилы, покрываем их еловыми лапками, укутаемся в шинель и... слаще сна не бывало раньше.
Стоим на холме в лесу. У подножья холма — речушка. Утром бегали туда умываться. Нашли с Руфиной Шухровой родник — чудо!
«Тяжело в ученьи — легко в бою», — любит повторять наш Михалёв. Ох, и тяжело!..
На парнях полная солдатская выкладка: складка-шинель, плащ-палатка, каска, винтовка, патронташ, сапёрная лопатка, противогаз, санитарная сумка, вещевой мешок, фляга. Девчатам легче: мы санитары. Но выходы в поле ежедневные. А жара страшная, земля потрескалась. Выходим на два-три дня, в сутки делаем по 25-30 километров.
Ведём «наступление», учимся ползать по-пластунски, делать перебежки, стрелять лёжа, стоя. Мы уже быстро копаем щели, траншеи. Не раз нас «утюжили» танки. Приходилось форсировать водные рубежи. А я страшно боюсь воды: не умею плавать, хотя и выросла на Иртыше. В таких случаях я к Софке присоединяюсь — буксир надёжный!
Ночью во время похода спим прямо на земле, вдвоём с Руфиной, подстелив под бок одну шинель, а другой укрывшись. Чаще же и ночь не спим: в походе. Шагаем — ни разговаривать, ни петь нельзя, бойцы даже не курят: «противник» близко. Часа в три ночи — самое тяжёлое время, глаза закрываются, ноги не слушаются. Научились спать на марше, только голова становится тяжёлой, давит на плечи. И так часа полтора-два, а на рассвете — опять «противник», опять «бой». Едва живые, коричневые от пыли и пота, направляемся к «дому». Все эти три дня наш холм не скрывался с глаз, тем тяжелее было: так близок отдых, сейчас бы искупаться, выстирать гимнастёрки, выспаться, но... опять мы поворачиваем от холма.
Прошли дожди, стало легче дышать, но тяжело поднимать ноги. Кажется, не идёшь, а на месте топчешься: грязь, идём по вспаханному, раскисшему полю. Солнце в зените, от солдат идёт пар — подсыхаем, в сапогах тепло и сыро, всё тело просит баньки. Форсируем водную преграду, опять песок, он всюду, даже в сапогах... Хочется пить, но во флягах — НЗ, неприкосновенный запас.
Ночью какие-то непроходимые овраги с водой и, наверное, лягушками. На рассвете «бой». В одном взводе ЧП: разорвало миномёт, ранен боец. Иногда, честное слово, проклинаешь всё... Подходишь к лагерю с мозолями на ногах и руках, со слипающимися глазами. Строй с трудом сохраняется. Но вот появляется Михалёв, командир полка. Высокий, плотный, с открытым добродушным лицом, он, кажется, и не был с нами в походе — всё такой же бодрый, жизнерадостный, задорный! Только осунувшееся лицо, выросшая на щеках щетинка, мутные от бессоницы глаза — всё, как у всех. Подходит к нашей роте:
— Гурина! Мотя! Что голову повесила?
А Мотя едва ноги переставляет. Я шепчу: «Мотька, держись, а то за мозоли наряд получишь» . Мотя вот-вот разревётся. Но в руках у Михалёва появляется гармонь, он садится, играет. И Мотя уже отбивает чечётку. Глядя на её серьёзную рожицу, на ноги, задорно отчеканивающие дробь, солдаты не выдерживают — один за другим выскакивают на круг. Мотя ходит вокруг Михалёва с частушками:
— Ой, подруженька моя,
Что случилося на днях!
Полюбила лейтенанта
И запуталась в ремнях.
И нет уже вокруг ни одного хмурого лица. Песня снимает усталость. А наша полковая песня всегда с нами:
Победно пройдёт наша триста восьмая
По грозному полю войны.
10 июля 1942 года.
Я очень полюбила свой батальон, свой взвод. Бойцы прекрасно к нам относятся. Бывает, идёшь мимо, а отовсюду: «Чижик, к нам!.. Чижик, зайди!»
«Чижик»— это мне Софья имя придумала. Очень много пожилых, они зовут меня «дочкой». Забежишь — дадут своё письмо прочесть, и вся землянка предаётся воспоминанием о том, как жили прежде.
Однажды увидела у одного бойца рваный рукав, решила залатать. А где взять тряпочку?.. Мы гимнастёрки заправляли под юбки, я и отрезала лоскуток от подола гимнастёрки. Посадила заплатку, боец доволен, спрашивает:
— Где нашла такую тряпочку — совсем новую?
— Старшина дал.
А через неделю приказ, чтобы гимнастёрки поверх юбок: ремни нам выдали. Что мне делать, если у меня сзади целый кусок вырезан? Под общий смех пришлось укорачивать гимнастёрку.
23 июля 1942 года.
Приехал товарищ Ворошилов.
Будем «с боем» брать высоту, с его штабом. Бойцы и особенно командиры заметно волнуются, как перед настоящим испытанием.
Сначала «оборона», затем началось «наступление». Гремят пушки, строчат пулемёты. Бойцы короткими перебежками продвигаются вперёд. Остаются «раненые». Мы «под огнём», не подымая головы, перевязываем их. У каждого «раненого» в кармане записка, в ней сказано, какое ранение. Мы стаскиваем в укрытие «тяжело раненых», они добродушно посмеиваются: «А ну, покажи свою сноровку!»
Вдруг слышим (возле меня были Руфина и Мотя) грозный оклик:
— Встать!
Мы поворачиваем головы: это наш капитан Эсебуа, а рядом с ним генерал. Эсебуа повторяет, разозлённый:
— Встать!!!
Но мы продолжаем лежать, так как «бой» в разгаре, «огонь» не прекращается, Эсебуа бледен от злости, а генерал улыбается. Мотя объясняет:
— Если мы встанем, то нас «убьют» ... А «убьют» — значит, мы плохо научились воевать, тогда нас не скоро еще на фронт отправят.
Генерал, кажется, от души хохотал над всё ещё сердитым Эсебуа:
— Смотри, капитан, каких ты орлов воспитал!
Но в этом, я думаю, больше заслуг Михалёва и комдива Гуртьева, да и девчата у нас боевые, и все рвутся в настоящий бой. Говорят, Ворошилов остался доволен нашей дивизией.
17 августа 1942. Письмо в Тобольск.
Ой, мамуська, хочется написать много — так много нового, хорошего, необычайного! Хочется написать обо всём сразу, а времени нет. Я буду писать при каждом удобном случае, пусть письмо иногда и останется неоконченным, а ты сохрани его. Сейчас у всех возбуждённое состояние, вот-вот будем «там», куда я так стремлюсь. Сегодня у нас свободное время. Мы с Ниной Лысачук взяли увольнительные и пошли в деревню, перешивать шинели. Нам выдали замечательные шинели из тёмно-синего сукна, но они большие, и мы торопимся их перешить, так как завтра-послезавтра двинемся в путь.
Почти через два-три дня у нас походы километров на 30-40 и больше. Сначала мы ходили ночью, утром, вечером (днём отдыхали или были в обороне), а теперь командование решило проверить, как сибиряки выносят жару. Вот мы и выходим днём, в самую жару... Помнишь, мамуська, как я не любила лето только из-за того, что летом жарко, и не любила дождливую погоду. И первое время здесь чувствовала себя не совсем хорошо, когда я вся мокрая от дождя или жары... А теперь всё нипочём, жара так жара, дождь так дождь.
В каждом походе приходится окапываться, рыть окопы. С лопаткой, которая нам, как и всем бойцам, полагается, мы не расстаёмся. И так натренировалась в окапывании, что частенько, собравшись с девчатами, смеёмся, что вернёмся домой — вскопать огород для нас будет пустым делом, но боимся, что вместо грядок будем по привычке окопы рыть.
4 сентября 1942года.
Подняли по тревоге — и на станцию. Ехали до Поворино, ехали очень медленно, подолгу стояли. Несколько раз на эшелон налетали вражеские самолёты.
Выгружаемся. Опять голая степь, пыль, на небе ни облачка, земля раскалена, вода только во фляжках, гимнастёрки пропотели насквозь. Идём ночью и до полудня, в самую невыносимую жару, окапывается уже по-настоящему: над нами висят немецкие самолёты. Рыть окопы трудно: земля как камень. Только выроешь окоп, думаешь, что отдохнёшь, ан нет, уже команда: «Приготовиться к движению!»
Форсируем реку Медведицу и совершаем «Суворовский марш» — больше 200 километров за трое суток.
Песок, песок... Форсируя Медведицу, сняла сапоги, а берег песчаный... Сырые, с песком, ноги — в сапоги, ох, а теперь страшное творится меж пальцев. Жара. У Любы во взводе двое с тепловым ударом.
Часто переходим на форсированный марш. Вода кончается, повозки (тыл) отстают. У нас есть Н3 — сухари и сахар, но от этой еды ещё нестерпимое жажда. Бойцы ещё способны идти, но кони... Бедные лошадки!
Все девчата идут повзводно. Руфине — санинструктору роты — положено идти в голове колонны, но она вопреки наставлениям идёт со мной. Мы с ней очень сблизились. Она немного старше меня, заботливая, ласковая, весёлая, правда, любит поболтать. Я с ней хорошо дружу.
Идём... Иссякают силы. Тяжело стрелкам, ещё труднее миномётчикам: миномёты тащат на себе. Идём с Руфиной сзади и помогаем им. Или под руку идёшь — то с одним, то с другим, или упрёшься ему в спину руками — и так подталкиваешь.
Ночь. Даже слышно дыхание идущих. Глаза не открываются. Нас позвали миномётчики, мы с Руфиной так и курсируем от взвода к взводу, — разбудили кое-кого из идущих. Мы смотрим на командира взвода Ганченко и смеёмся. Как забавно он идёт! Автомат на груди, руками опёрся на него, и бросает его, бедного, из стороны в сторону, как по ухабам: спит! Стреляй над ухом — не разбудишь! Многие на наш смех поднимают головы и виновато улыбаются.
Идти тяжело. Ноги болят в бедрах, голени, жжёт подошвы. Привалов почти нет, да это, пожалуй, к лучшему. Если сейчас сядешь, то уже не поднимешься. Кажется, ещё минута — и ноги не пойдут... Воля слабеет, подкрадывается отчаяние. Нужна какая-то встряска. Руфина попросила разрешения у командира роты быстро пройти от хвоста до головы колонны. Мы схватились за руки и помчались. Сначала сквозь слёзы, с закушенными губами, но вот всё легче и легче, ног не чувствуем, хочется бежать и не останавливаться. Солдаты вслед качают головами — кто одобряюще, а кто и с укором, но как будто идут уже бодрее.
... Появляются станицы с бахчами. Проходим их ночью. Вот и урожай снимать пора... Станичники провожают нас:
— Ну, сибиряки, надёжа на вас, немца не хотим. Возвращайтесь с победой!
Днём остановились в роще. Сразу — на озеро. Выбрали с Ниной Лысачук укромное местечко, искупались, уложили волосы, постирали и высушили гимнастерки, юбки, пришили подворотнички. Когда поднялись, чтобы идти в подразделение, путь нам загородили двое — старший сержант и старший лейтенант, наши батарейцы. В руках у них по огромному помидору. Я как увидела — ахнула. Это же моя слабость — помидоры, да ещё такие великаны.
Так я познакомилась с Алькой Бондаревым.
Наш взвод в боевом охранении. Связной командира взвода приготовил на ужин, как он выразился, «курочку». Когда от «курочки» остались лишь косточки и приятные воспоминания, он, подымив самокруткой, признался:
— А курочку-то филином звали.
... Подходим к совхозу Котлубань. Второй раз встретила старшего сержанта Бондарева. Стоим недалеко от совхоза. Траншеи готовы. Здесь уже война. Ежедневные воздушные бои. Борис Крылов (школьный друг Ии) где-то тоже под Сталинградом. В каждом истребителе вижу его машину. Где-то воюют наши? Сестричка, знаю, под Ленинградом. Гаюшка был под Москвой, а где теперь?
В начале сентября 1942 года дивизия Л. Н. Гуртьева сосредоточилась в районе совхоза и станицы Котлубань (60 километров от Сталинграда). Боевая задача — выйти к Волге на соединение с частями, находящимися там, в ходе наступления взять четыре высоты, а дальше — хутор Боровки, Гурмак. Дивизия принимала на себя удар немецких частей, рвущихся к Сталинграду.
2 сентября 1942 года.
Сбили наш самолёт. Софка Фотяева первой добралась до горящей машины и вытащила обгоревшего, но ещё живого лётчика. Молодчина, Софка: свой счёт открыла! Забавно было смотреть на неё, такую огромную, здоровую и такую смущённую, когда на комсомольском собрании отмечали её отвагу.
Алька Бондарев-артиллерист оказался таким же болельщиком футбола, как и я. Часто сидим на бруствере окопа, наблюдаем воздушный бой. Наш лётчик бросается на противника, Алька кричит: «Гол!» Но... «мяч» уходит за «боковую линию».
8 сентября 1942 года. Письмо в Тобольск.
Ждём приказа о выступлении. Мы в нескольких часах ходьбы от передовых позиций, собираем силы к решительной схватке. Прерываю письмо — бегу из блиндажа, вернее, немецкого окопа...
Ох, и бои! Каждый день над нами — воздушные бои. Вот и сейчас около двадцати немецких самолётов гнались за четырьмя нашими. Какой гул! Зенитки бахают, мы тоже не пасует и из винтовок, из пулемётов палим.
12 сентября 1942 года.
В моём прежнем представлении война — это насыпь, колючая проволока, русский солдат, подняв винтовку, бросается на врага. Помню, отец и Гай подсмеивались надо мной, когда я об этом говорила.
Мы под Сталинградом. В этих местах воевал отец в гражданскую войну. Перед уходом в армию перелистала его записи военных дней, не думала, что пойду его путём. Подошли к высоте, не успели окопаться — рассвет. В сторону полкового КП бьют дальнобойные. В воздухе, говорят, немцы господствуют. И правда, наших ястребков что-то не видно. Ребята вырыли мне окопчик (ей-богу, трогательно это внимание), и я быстро, ещё не воевав, освоилась — уснула. Крепкий сон мне и здесь не изменяет. Разбудил комвзвода, ворчит, так как земля ходуном ходит — бомбёжка.
Перебираюсь в окоп к Ганченко. Овладеть высотой — наша задача. Минут через десять бежит связной от командира роты с приказом поднимать взвод. Смотрю на Ганченко... Он, как и многие, впервые в боях. Еле уловимое замешательство, Ганченко поднимает взвод. Сзади нас — миномётчики. Противник на высотке, которая перед нами, но мы ничего не видим, кроме бесконечной степи, покрытой серыми сухими кустиками отвратительно пахнущей полыни. До нас ещё не долетают пули, но мины воют.
Спустились в лощину, здесь остатки той дивизии, которую мы сменяем. Руфина убежала к Любе Кизиловой: во втором взводе раненые. На нас, бодро идущих, свежих, одетых в новое обмундирование, смотрят осунувшеиеся, серые от бессоницы, пыли и зноя лица повоевавших бойцов. Но без зависти смотрят они, скорее, с сожалением, а некоторые с горькой иронией: «Совсем недавно и мы были такими орлами!» Противник крепко вцепился в высотку, она — на подступах к Сталинграду.
Левее нас — колодец. Говорят, это единственный наш спаситель, воды больше нигде нет. Колодец всё время обстреливается, переходит из рук в руки. Где-то ещё есть озеро, но, говорят, в нём больше трупов, чем воды.
Взрыв, крик. Бегу туда. Ранен боец из той, уходящей дивизии. Слепое осколочное ранение в живот. Живот как-то сразу вздулся. Самой большой повязкой придерживаю бог знает что! Одной повязки мало... Голова кружится, тошнит. Вот оно, моё крещение! Помню, на практике в Тобольске я потеряла сознание, когда снимали ноготь у больной. Но это физическая слабость. Знаю, что будут ранения ещё страшнее, но уверена, поборю эту слабость. У меня прочный тыл — мои замечательные правофланговые — Ия, Гай, отличные боевые друзья. Но ой как трудно будет! Боец безнадёжен, но мы обязаны до последней минуты вырывать солдат из рук костлявой смертушки. Не успела окончить перевязку, он умер. Первый умерший на моих руках. Минуту назад он спокойно шёл за водой для себя и товарищей.
Раненых уйма. Перевязываю. Бегу, нагоняю своих. Они уже поднимаются на высотку. Встретила Нину Лысачук, бежим вместе. Откуда-то вынырнул Борис Захарченко, её друг. Повернул в нашу сторону улыбающееся чумазое лицо и... медленно стал опускаться на колени. Нина подскочила к нему. Пуля прошла навылет: правый — левый висок. Бедная Нинушка!.. Я готова рыдать над каждым раненым — незнакомым бойцом, а её друг погиб у неё на глазах!
И она в одно мгновенье так изменилась, что мне было трудно узнать в ней прежнюю, нашу, «тобольскую» Нину. Она сидела возле Бориса, не замечая, что вокруг взрывы. Трудно было поднять её, и вряд ли после боя мы найдём Бориса, чтобы похоронить... Я кричу: «Нинок! Нас зовут!»
Ведь раненые, ещё живые, ждут нашей помощи...
От взвода мы отстали, да и немудрено — это не на учении, где наступали почти стройными рядами.
Прямое попадание в миномётный расчёт. Двое убиты, один тяжело ранен. Перевязываю. Совсем мальчишка, беззвучно плачет: «Сестричка, дорогая, ведь я умру?» Я успокаиваю его, через силу улыбаюсь. Умер...
Что я чувствовала в это время? Жалость, а может быть, злую досаду?.. Или вообще в эти минуты была не в состоянии что-либо чувствовать?
Вот совсем рядом упал снаряд — а-а-х-х! А я стою. Если падаю, так тогда, когда осколки уже пролетели. Визжит мина, где-то она упадёт? Даже любопытно. Сначала я ползла, но так очень устаёшь, да и раненых можно не заметить... Увидела Любу Кизилову и Мотю Гурину, они бегают во весь рост. Поднялась и я, так легче. Отовсюду крики: «Сестра, пригнись!» Но в то же время сразу десятки голосов: «Сестра, помоги! Чижик, сюда!» Каждая минута дорога. О том, что меня могут ранить или убить, просто некогда подумать.
Интересно: бежит сестра или боец — ничего. Как только поднялся командир — снимают... Я бегу, засучив рукава по локоть, на руках засохла кровь. Пот застилает глаза, вытираешь его, а пальцы скользят.
Встречаю Ганченко. Хотел, видимо, крикнуть на меня, но только горько улыбнулся — здесь раненых больше, чем оставшихся в строю. Да и где взвод? Почти половину взвода я уже перевязала, а скольким не понадобилась перевязка!.. Комиссар батальона Попов приказывает Ганченко взять командование ротой на себя (сам он тяжело контужен), а мне — перевязывая раненых, проследить, откуда эти меткие выстрелы.
Бегу. Из соседнего окопа выстрелы, но подозрительно редкие. Откуда, точно установить трудно, но направление одно. Приближаюсь. С предполагаемого мной «опасного места» сделана перебежка, и выстрелы уже раздаются с нового места. С Ванюшкой (связным Срибных), который бежал на КП, передала наблюдения.
Вдруг слышу: «Чижик!» Оборачиваюсь: Ганченко! Изо рта кровь, из ушей тоже. Не добежал до окопа, свалился. Стащила его в окоп, напоила. Он в безопасном месте, можно его оставить до прихода санитарных носильщиков. Но он, тяжело контуженный, пытается встать, кричит: «Бей гадов!» Стараюсь удержать его, но он одним движением выбрасывает меня из окопа. Успокаивающим жестом отправляет меня вперёд.
Наткнулась на Ванюшку, связного Срибных. Стоит на коленях, головой в землю. Пуля прошла через височную область... Эх, Ванюшка, Ванюшка, а ты-то мечтал после войны поехать в Омск, Руфина обещала устроить тебя на завод! Ванюшка был из беспризорников, ему ещё совсем немного лет.
Налетели немецкие самолёты. Прыгнула в окоп. Присела и почувствовала страшную усталость. Мелькнула мысль: а что если вот так, закрыв глаза, посидеть немного — ведь никто не увидит? Нет, нет! Вот так лежит где-нибудь раненый мой родной брат Гайчик и ждёт, когда его перевяжут. И если там такая как я сестра не выдержала, решила отдохнуть? Нет, нет, это только минутная слабость...
Встаю. Опять крики. Взрыв. Кто-то совсем рядом тихо ойкнул. Любашка! Торчит одна голова — засыпало. Смотрит удивлёнными глазами вокруг: почему ей тихо стало? Оглушило. Как она поёт с Мотей! Обе из Полтавки Омской области, говорят мягко, нараспев, вместо «нет» — ласковое, певучее, лукавое «ни-и!»
Сейчас она ничего не слышит, смешно дёргает себя за ухо... Помогаю ей выбраться, отбежали мы на десяток шагов — визг снаряда. Кажется, что перед самым носом. Прыгаем в траншею, а там два бойца. Пока идёт обстрел, они жуют сухари и сахар. Мгновенно я почувствовала страшный голод. Бойцы протягивают нам по сухарю, но когда мы берём их своими запачканными кровью руками, они отворачиваются. Любушка отходит, слух вернулся. Бойцы вновь поднимаются в атаку. И опять крики: «Сестра, осторожнее!.. Сестра, перебежками!» Но я махнула рукой — бегаю во весь рост: минуты дороги.
14 сентября 1942 года.
Группа бойцов вырвалась вперёд, и их отрезали вражеские автоматчики, засевшие в подбитом танке. Поле простреливается из этого танка. Что делается за этой полосой — неизвестно. Сплошное облако дыма и пыли — как завеса. Пробравшиеся оттуда раненые сообщают, что там идёт неравный бой. Немцы идут в атаку. Много потерь, ранены санитарки. Но бойцы держатся. Все говорят о храбрости и хладнокровии командира взвода 7-ой роты Посылкина. В ход пошли гранаты. Делали попытку прорваться, но...
Раненых очень много. Перевязываю, стаскиваю в щель и — дальше. Вдруг вижу санитарную сумку. Значит кто-то из наших девушек. Я — туда. Софья Фотеева! С окровавленной повязкой на голове, она пытается ползти, цепляется пальцами за траву. На бледном лице пятнами запеклась кровь... Меня узнала с трудом. Когда до её сознания дошло, что я тяну её назад, в лощину, в её глазах сверкнула злость. Сколько невысказанного укора!
— Назад не пойду! — сказала она и, сделав резкое движение, потеряла сознание.
Эх, Софка-Софья! Вот и сбылись твои слова, которые когда-то немножко обидели меня. Там, в Тобольске, Софка была лучшей лыжницей. Высокая, крепкая, с крупными чертами лица, с сильными руками, она однажды посмотрела на меня сверху вниз и бросила шутливо: «Куда тебе на фронт? Вот ранит меня, что ты будешь делать? Не вынесешь!»
Она чудесный друг, ласковый и внимательный. Но нежность свою всегда почему-то скрывает глубоко... Я укладываю её на свою шинель, в рукава просовываю лямки и тяну. Голова её на шинели, ноги — на земле, шинель у меня маленькая. Софка всё время сползает. Без сознания она очень тяжёлая. Открыв глаза, она делает несколько толчков ногами, цепляется руками за горячую землю. Мне легче.
— Софка, Чапай милый! Бодрись! Ещё немного!
Она опять сползает с шинели. Бросаю шинель, надеваю на Софку лямки и тащу на себе. Так ей лучше. Но налетели вражеские самолёты. Они, как говорят у нас, «по земле пешком ходят», мы даже видим лица фашистских лётчиков, которые охотятся за каждым, расстреливают раненых. Хотелось прижаться, уйти в землю. Я прикрыла собой голову Софки:
— Софка, милая, если сейчас живы останемся, будем долго жить!
Самолёты улетели. Ползу... Вот и окоп. Ребята-миномётчики помогли мне. Стащила Софью в окоп, бегу перевязывать других. Тут и наша Мотя, и Срибных! Она ранена в бедро, он тоже ранен, но нашёл силы — притащил её, наложил повязку. Мотино лицо — в ссадинах и слезах, перемешанных с пылью и кровью. Иван Срибных выдохся, просит воды, но две моих фляги давно пусты: сколько раненых — столько глотков воды, а день уже на исходе.
Мучительно хочется пить. Спускаюсь в лощину, к колодцу. Вид у меня, видимо, такой, что бойцы расступились, кто-то подал мне в пилотке колодезную воду. Но как её пить? Ею можно подавиться. Не вода, а густоватая серо-грязная жижа. Но когда я припала к ней, я не могла оторваться. Вторую порцию воды мне подали в носовом платке. Так пили многие — высасывали через ткань влагу из этой колодезной донной грязи.
Ищу наш санвзвод, батальонный. Где Руфина? И вот вижу её... Смеющаяся, бодрая, сидит среди артиллеристов. Уже познакомилась! Я подошла к ней и, упав, разревелась. Все подскочили: «Ранена?!» Но я — хуже, чем ранена: пережитое за день словно выливается слезами. Разрядка...
Как Руфина здесь оказалась? Почему её не было там?.. Подошёл Алька, и мы втроём побежали за Софьей. Бой давно кончился. Бойцы ходят по полю, перекликаются в темноте, ищут среди убитых своих товарищей (вспомнились кадры из кинофильма «Александр Невский»). Я не нахожу миномёта, возле которого оставила Софку. Зовём её. Вдруг ответный голос, как из-под земли: «Чижик!»
Сопровождала её до медсанбата. Отвоевался наш «Чапай»...
17 сентября 1942 года.
Нас обстреляли. Убит Саша Саак, омич, красивый парень. Несколько часов назад я обещала ему после боя наряд вне очереди за небрежное навёртывание портянок — вскрыла ему мозоль на пятке. Бойцы смеялись: нашли время пятку лечить — того и гляди голову потеряешь!
Затишье. Многие с поля ушли в лощину. Командир роты убит, Мотя ранена, Любушка контужена. Куда приткнуться? Вспомнила об Альке. Жив ли он? Не видела его с тех пор, как вместе искали Софью. Сколько раз они выходили на прямую наводку, скольких орудий с расчётами уже нет!
Слышу голос Руфины, иду на него. Она разговаривает с помощником начальника штаба батальона, который ведёт пополнение. С ними Зина Решетова из 7-ой роты (в тех ротах тоже никого из девчат не осталось).
И вот мы с Зинушкой с так называемым третьим «батальоном», которым командует Посылкин. Нас всего два десятка. Ночь тёмная. Идём, спотыкаемся о трупы, падаем. От взлетевшей в небо ракеты светло, можно разглядеть до мельчайших подробностей всё окружающее... Даже труп товарища — спасение: спрячешь за него голову и не дышишь, пока ракета не угаснет. До рассвета ещё далеко. Расположились в окопах. Мы с Зинушкой уснули в одном окопе, упёршись ногами и спинами в стенки. Проснулась от стука по моей каске: Зина будит. Прислушались: чужая гортанная речь. А где же наши? Неужели ушли, оставили, забыли нас? А если обнаружат немцы?
Немного погодя, выглянули из окопа. Тишина, нигде ни души. Поползли. Заглянули в ближайший окоп: спит боец. Разбудили. Он высунул голову из окопа и сейчас же осел, сражённый пулей. Ползём с Зинушкой, не теряя друг друга из вида, а немцы совсем близко, в окопах... Вижу, Зина что-то насторожилась, ещё ниже пригнулась к земле, взглядом показывает на маленький кустарник. Там полулежит человек, молча пальцем манит её. Трусим, но ползём к нему, уж очень странно он себя ведёт. Явно не наш, свой батальон мы знаем наизусть.
Оказывается, он был ранен три дня назад и остался лежать на занятом немцами участке. Сидел в развороченном окопе. Потом противник ушёл: нажали наши соседи. У бойца рассечена ступня, он ослаб от жажды и пережитого. Подтянули его к своим. К вечеру опять атака с двух сторон. Приказ всё тот же: «Стоять насмерть!» Наш комиссар Погребняк говорит:
— Пополнения не будет. Духом боевым будем обходиться.
Хороший у нас комиссар! Когда он пришёл к нам? Я его впервые увидела три дня назад.
Потеряла где-то Зинушку, ползу — ищу... Б-а-а-х! Что-то тяжёлое навалилось мне на ноги и на спину. Звон в ушах. Открываю глаза — надо мной склонилась девушка. Где-то я её встречала... А, это Аня Рыбина. Много хорошего слышала я о ней от бойцов, и вот на себе почувствовала её заботу. Аня стащила меня в траншею. Шум в голове проходит, только сильная боль в пояснице, на спине огромный синяк... У Ани оказалась во фляге водка, я глотнула и ожила. Хорошо Аня придумала. Зря мы отказывались от водки: надо иметь её для раненых. Ведь это здорово — вместо гадко пахнущей колодезной воды давать раненому глоточек водки!
Зинушка Решетова первая из девчат догадалась не заменять табак сахаром, как делали раньше, а получать его. И не курить, как Руфина, а хранить для раненых. Часто видела, как Зина, присев возле раненого, крутит неумело «козью ножку», зажигает её, кашляя и заливаясь слезами от едкого махорочного дыма, а боец смотрит на неё, улыбается: «Вот спасибо, сестрёнка!»
20 сентября 1942 года.
Третий день на сухарях и сахаре. Воды нет никакой. Повар пытался из лощины доставить нам горячий ужин — так его и нашли с разбитым термосом на спине. Павел Посылкин отправил бойца по воду — тот не вернулся.
Нас восемнадцать человек, из них четверо девчат. Командир батальона — омич Посылкин, комиссар — Погребняк, командир роты — старший сержант Сигаев. Батальон называется! Восемнадцать!
Заняли круговую оборону. Мы с Зинушкой в одном окопе. Пока тихо, винтовки положили возле бруствера — в окоп не входят. Мне кажется, что пуля обязательно разобьёт винтовку. Зина смеётся над моими страхами, но винтовки убираем.
Немцы опять идут в атаку. Отбиваемся. Сигаев просит людей, Посылкин просит помощи, но всё тот же приказ: держаться своими силами!
На самой высоте бой, пожалуй, будет ещё жарче. Без танковой атаки немцев не обойдётся. У каждого из нас противотанковые гранаты. У нас с Зиной для себя приготовлены «лимонки», на случай. Запалы от гранат — в кармане. Вообще-то, это может стоить жизни.
А «связь» наша хорошо работает! Посылкин кричит Сигаеву, Сигаев — нам с Зинушкой, а мы — бойцам, ветер попутный! Все даже как-то весело возбуждены. У парней лукавые, озорные улыбки, будто они знают секрет победы.
Немцы надвигаются лавиной. Всё ближе, ближе... Наши открыли огонь, но они идут. Падают, но идут. Сидеть нельзя. С криком «Ура!» бойцы выскочили из окопов навстречу. Наши падают. Я перестаю стрелять и бросаюсь перевязывать полкомвзвода. И забываю про немцев, потрясённая видом этого пожилого сержанта. Раненый в голову, он стаёт на колено и стреляет. Лицо залито кровью, а он держит себя так, будто занят привычным будничным делом. И говорит, меня успокаивая:
— Ничего, дочка, наша возьмёт.
Я перевязываю ему голову, а он, не переставая стрелять, ещё пытается петь: «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие равны его...» И тут же вторая пуля — в грудь — скосила его. С трудом удерживаю вдруг отяжелевшее тело...
Сигаев ранен в ногу, по продолжает командовать. Зинушка легко контужена. Погребняк — впереди бойцов, с автоматом. Окоп, где находится КП батальона, разбит. У Посылкина от сильного удара — вывих в плечевом суставе. Наложили ему тугую повязку. Он поставил автомат, орудует одним пистолетом. Погребняк пустил в ход гранаты.
Ура! Алькина батарея (вернее, батарея Петрова, в которой Алька) выкатила на прямую наводку. Молодцы — батарейцы! Честное слово, попался бы сейчас Алька, я бы расцеловала его от всей души. За пехоту бы расцеловала.
Прямое попадание в расчёт. Посылкин отправляет меня туда. Но как я оставлю Зинушку? И десяти дней нет, как мы подружились, но что это за дни — многих лет стоят! Зинушка старше меня, до войны работала лаборантом на хлебозаводе в Омске. Застенчива, мало говорит и много делает, и вообще вся какая-то мирная, тихая, мягкая... Мне с ней легко и спокойно.
Добралась до батарейцев. Один убит, один ранен. Алькино орудие рядом. Увидела его, но не расцеловала, как думала несколько минут назад: если его целовать, то и всех тоже, все они герои, с кого начинать? Смеясь, рассказала о своих смешных мыслях. А он тут же, при всех, расцеловал мои грязные руки. Ребята смеются. И Алька даёт команду своим:
— За наших девушек — огонь!
Наши значительно продвинулись вперёд. К вечеру наступило затишье. Поочерёдно бойцы спускаются в лощину ужинать. Первая горячая еда за столько дней!
26 сентября 1942 года.
Погребняк настоял, чтобы Посылкин проводил Клаву Аркатову на медпункт. Клава была ранена в грудь, он тащил её на себе, она умерла у него на руках. И он всю ночь нёс её мёртвую.
Заняли новую позицию. Опять атака... Встретила Петрова, он сказал, что Алька остался один со своим орудием.
Мы с Зинушкой не расстаёмся. Пришла к нам и Любашка Кизилова. Всё время вспоминает Мотю — очень ей не хватает подружки.
Вот тащит она на палатке раненого, а у самой слёзы — от жалости к нему, от того, что у самой силёнка мало... Ноги у бойца перебиты, при каждом сотрясении он скрежещет зубами. Нужны бы шины, но их нет. Берём две сапёрные лопатки, и под руками больше ничего. Люба пытается сделать шину из прутьев, но всё это ломается. Ни единого деревца, ни одной крепкой палочки — на этих знойных высотках! Наконец, используем винтовку раненого.
Голос - словно из-под земли:
— Сестра!..
Торчит в обрушенном окопе голова. Помогаю выбраться — связист. Через несколько дней опять встречаю его. Запоминающаяся внешность. Зовут Михаил Лисицкий, из Омска. Бойцы отзываются о нём, как о самом умелом связисте: всегда быстро устраняет порывы... А сегодня наша встреча с Михаилом — презабавная... От взрыва снаряда я кубарем слетела в окоп, а подо мной кто-то тихо застонал. Михаил! Обо хохочем.
28 сентября 1941 года.
Нас сменяет «свежая» дивизия. А нас, говорят, под Москву на перевормировку. Воевали около двадцати дней, а стольких растеряли!
Погрузились на машины. Руфина уже успела поссориться с новым помощником начштаба Навитным. Только поднялись на высоту, налетели самолёты. Колонна остановилась. Все разбежались по сторонам, а мы с Любашкой стояли возле машин. Надоело прятаться! И это ведь на последний раз: только сядем в машину — опять придётся выскакивать. Привал в лесу. Двинулись. Но... оказалось, не в ту сторону, откуда идут «свежие» полки, а опять туда, откуда идут «потрёпанные». Шли до Волги всю ночь.
29 сентября 1942 года.
Волга. Рассвет. Побежали с девчатами подальше от переправы, где чистая, холодная волжская вода. Солнце только поднималось и отражалось в воде розовыми полосами.
Стою на камне, зайдя в воду. Вот здесь когда-то был Горький... Правый берег обрывист. Если сейчас сесть в лодку, можно приплыть в Царицын. Но что там? Держатся ли наши? Говорят, Сталинград — наш, но «потрёпанные» — они много говорят страшного...
На левый берег переправились на пароме, расположились в дубняке. К вечеру двинулись, шли километров шесть-восемь, а казалось — вечность. Пески, пески...
Над лесом вдали — сплошное зарево. Сталинград горит. Это зрелище вселило в душу, кажется, каждому какое-то особое чувство: и острую тревогу за город, и гордость, что мы именно здесь, что нам доверили защищать Сталинград. Как-то сразу все притихли — ни одного лишнего звука. Люди ускорили шаг.
В первых числах октября дивизия Л.Н. Гуртьева переправилась в Сталинград и с хода вступила в бой. Первым принял на себя атаки врага 351-й полк под командованием Маркелова, который занял район обороны между заводом «Баррикады» и тракторным. На следующую ночь этот участок принял полк Михалёва, в котором служила Нина Кокорина.
4 октября 1942 года.
Волга. Но это уже не та раздольная Волга, где вода прозрачна, где вспоминается Горький. Это — суровая стальная река, и вода горит пламенем. У того берега горят нефтебаки. Выше ничего не видно, сплошное серое облако.
Мы в лесу. Причаливает шлюпка, человек двадцать наших быстро садятся и отправляются. А немецкие «мессеры» уже здесь. Только причалили к острову, начался — да он и не прекращался — обстрел. Остров — весь в воронках от снарядов. Ночь провели здесь. Рано утром переправлялись дальше, на тот берег. Группками по пять-шесть человек бежали к штурмовому мостику. Мостик всё время скрывался под водой, выдавал его только канат, держась за который мы и перебирались.
Вот мы и на сталинградской земле. Высокий, обрывистый берег. В нём, как ласточкины гнёзда, лепятся блиндажи. Здесь же ютятся жители, которые не успели или не захотели оставить город.
Хочется пить, но у берега сплошной слой нефти. Мины беспрерывно летят над нашими головами... Не переставая, немцы бомбят песчаную кромку берега. А что делается там, на высоком берегу! Сплошное жужжание и гудение. Но жители ещё умудряются продавать здесь помидоры.
Темнеет. Поднимаемся на высокий берег. На кургане расположились в немецких траншеях. Ночью виден пылающий город. На чёрном фоне неба тлеющие, искрящиеся, горящие останки домов. Высокое пламя над нефтецистернами.
Под утро (ещё темно) нас собирают где-то у подножья, раздают сухой паёк и НЗ: банка консервов, сухари, сахар. К утру ты должны занять оборону в Скульптурном саду, участок завода «Баррикады».
В городских условиях ещё не воевали... Перебегаем открытую громадную площадь. Уже светает. Многие не добежали до противоположного дома, так и остались навсегда на этой земле, сибиряки мои.
Рассвет. Стрельба. Трассирующие не прекращают своих росчерков, защёлкали снайперы из каждого дома. Происходит что-то малопонятное: бьют отовсюду — слева, справа, сверху, в лицо. Миномётный обстрел. А вот и «воздух!» Мы с Зинушкой в одном окопе с накатом из жёрдочек. Только сели завтракать — достали банку горячей воды, раскрыли банку консервов... Бомба разорвалась между нашим окопом и окопом Навитного — ПНШ-1. Наката над нами как не бывало. Всё засыпало. Через несколько секунд Навитный кричит:
— Девчата, вы живы?
— Завтрак потеряли!
— А я папиросы не найду.
Он выбирается из-под земли, чумазый. Тут немудрено и голову потерять. Но мы почему-то смеёмся над пропавшим завтраком и папиросами.
Огонь усиливается. Сидеть опасно — слишком мелки наши окопчики... Приказ: «Выскочить из-под огня». Уходим на несколько метров назад, в блиндажи.
Первые часы «городского» боя уже научили солдат. Их почти не видно, хотя вся земля трещит выстрелами. Много раненых в окопах, которые были заняты раньше. Ползём туда с Зинушкой, бойцы стерегут нас. Добираемся благополучно, стаскиваем раненых в один из блиндажей, затем в дом.
6 октября 1942 года.
Огонь массированный. В соседнем подразделении убиты две девушки, вытаскивавшие раненых. Поползла третья — тоже не вернулась. Говорят, командир их страшно ругается. Отправил ещё троих, но и он не доползли: одна убита, двое вернулись, раненные разрывными пулями.
Посылкин и Навитный негодуют. Обстрел, действительно, страшный — на каждый метр земли приходится по мине, снаряду, бомбе и десятку пуль, но мы не имеем права оставлять раненых. Командиры убеждают: что толку отправляться сейчас, когда все, не доползая до раненых, сами остаются лежать там, навечно...
Мы всё-таки немного выдвинулись вперёд. Появляется Любашка Кизилова, а с нею Вера Шуванёва с гитарой в руках.
Они с Любой пробрались с нашего фланга к раненым соседнего подразделения. Не теряя времени, не добираясь до КП, чтобы не просить разрешения (Посылкин бы, конечно, им не разрешил до наступления темноты или дал бы бойцов для прикрытия — он слишком заботится о каждом солдате), ползали к раненым. Такое своеволие окупается только успехом. Вера поёт:
— Ты уедешь к северным оленям,
Я умчусь в далёкий Туркестан...
Мы с Зинушкой вместе с бойцами — в блиндаже. Вышли на улицу. Ночь. Взвилась ракета. Снаряд! Мы плюхнулись в какую-то воронку. В тамбуре блиндажа ранен осколком боец.
Наши готовятся к наступлению. С нами идёт Погребняк. Прошли Скульптурный сад. На окраине домик. Лай собаки (откуда взялась?). Опять ослепительный свет ракеты. Снаряд попал в дом, дом загорелся. Возле проволочного заграждения лежим больше часа.
Перед нами улица Скульптурная, по ту сторону улицы — немцы.
3 октября 1942 года.
Нет больше нашего «отца» — командира Михалёва! Погиб весь штаб полка. Прямое попадание.
Там были и комиссар Салдин, и лейтенант Борис Шонин, и другие — около двадцати человек. Надя Бодрова разговаривала с Михалёвым за несколько минут до его гибели. Она только-только успела выйти из блиндажа...
Откапывали под непрерывным обстрелом. Только Николая Нагорного отходили. Он сидел в углу, прислонившись к стенке... Завалило, тяжело контузило, но жив.
А Михалёва нет... Запомнился он мне на привале, когда рассказывал нам о своей семье и показывал фотокарточку, где он с женой и двумя детьми... Такой он родной, душевный.
Может быть, даты на этих страницах дневника не точны: мало кто из сталинградцев знал, какой сегодня день, какое число. Тридцать пять дней сражались на «Баррикадах». Один непрекращающийся бой. И не было границы между днём ночью. Ночами было светло, как днём, от пламени пожаров, от осветительных ракет, от непрерывного огня. А днём было темно, как ночью, от дыма горящих цехов, от пыли, вздымающейся к небу после разрывов. Счёт шёл не на дни, а на метры обороняемой земли. По десять-двенадцать атак в день обрушивались на сибиряков, стоявших в направлении главного удара врага.
13 октября 1942 года.
Бои за банно-прачечный. Нигде нет воды, только здесь ещё работает водопровод. Несколько раз баня переходит из рук в руки.
Недавно на комсомольском собрании кто-то спросил докладчика:
— Что считается уважительно причиной ухода с позиции?
— Только смерть. Пропуском на левый берег Волги служит лишь тяжёлое ранение.
Погибла Вера Шуванёва, а вместе с ней — Галя Канышева, Тоня Арканова, Соня Скачкова и Лиля Таскаева. Они забрались в полуразрушенный дом, растопили плиту, чтобы нагреть воды, — решили помыться. Налёт, прямое попадание - и все погибли.
14 октября 1942 года.
Левее нас дом, я насквозь вижу его...
Он без окон, без дверей, с огромными выбоинами. Совсем недавно мы были в этом доме: с Ниной Лысачук поднялись наверх посмотреть на город. Мирный комфорт в комнате: диван, шифоньер зеркальный, всё в одном стиле. В этих домах жили рабочие завода «Баррикады». Сейчас это развалина, и она скрывает миномётчиков лейтенанта Шутого. Столько раз немцы атаковали дом, а он отплёвывается минами, гранатами, и стоит, живёт. Где-то там и Алька... Имя его бывает в рапортах. Как и миномётчики, артиллеристы — на прямой наводке. Орудуют гранатами, а когда надо, и штыками.
Опять атака! Шквал огня сверху, со всех сторон.
14-18 октября — дни решающих боёв за «Баррикады». Немцы начали решительный штурм завода. Восемьдесят часов подряд обороняющийся полк бомбили авиация, миномёты, артиллерия. Враг обрушился на участок, где стояли бойцы Чамова и Кушнарёва, принявшего командование 339-м полком. Только за один день — 16 октября — отбили пятнадцать атак гитлеровцев. Против каждого батальона врага стояло пять-шесть бойцов. В ночь на 15 октября на левый берег Волги было переправлено 3500 наших раненых.
16 октября 1942 года.
Нас с Зинушкой принимали в партию. Ночью под пулями добирались до штаба, где заседал партийный комитет. Парторг полка, пока полз в блиндаж, был ранен, а наши анкет и заявления — пробиты осколками. Кушнарёв сказал с улыбкой:
— Ваши заявления изранены осколками, но они живы — стойкие. Даже от перевязки отказались. Придётся и вам не краснеть перед анкетами вашими.
Вспоминаю отца, он вступил в партию в 1919-м. Гайчик недавно стал кандидатом. Здорово волновалась, больше, чем перед экзаменами. Но что я сравниваю! Здесь — совсем иное переживание. Как всегда, чтобы утихомирить волнение, читала про себя стихи. «...Сто тысяч партбилетов заменят ленинский утраченный билет...»
Ночь на 17 октября 1942 года.
Алька пришёл на наш КП с командиром батареи Петровым. В Сталинграде мы ещё не виделись, ничего не знали друг о друге. Алька — с забинтованной головой. Встретившись, несколько секунд постояли мы, взявшись за руки. Потом долго сидели и говорили, говорили. Я с трудом узнаю его. В Котлубани Алька походил на мальчишку-сорванца, захваченного общим порывом. Теперь это посуровевший мужественный солдат-сталинградец. Но я угадываю всё того же Альку, непоседливого и голосистого. Петров несколько раз пытался поднять нас, но Алька просил: «ещё минуту». А потом я убежала поить раненых. Задержалась. Алька пришёл сказать «пока!» («прощай» у нас не говорят). Уговорили Петрова подняться на лестничную площадку второго этажа. Долго мы стояли молча, а перед нами был горящий Сталинград. Измученный, израненный, но не поверженный, он, Сталинград, молчал. Алька повторил мне опять:
— А хорошо, что ты есть...
Петров смотрит на меня извиняющимся взглядом: надо идти... Скоро рассвет. Их батарея — всего в нескольких десятках метров от нас, но в Сталинграде это огромное расстояние.
Как всегда, козыряю Петрову и подаю Альке на прощание обе руки. Они уходят, не оглянувшись.
19 октября 1942 года.
Навсегда запомнила Руфину Шухрову. У живой никогда не видела слёз. Но вот она лежит мёртвая, руки сжаты в кулаки и прижаты к груди, голова чуть повёрнута влево, глаза полуоткрыты и... крупная слеза — живая...
Трое девчат ранены: Люба Кизилова, Нина Лысачук, Нина Кибаль. Вера Коляда с двумя тяжело ранеными захвачена немцами — страшно подумать!
Немецкие танки прошли позади нас по заводской одноколейке. Связь со штабом полка прервана. Соседи не отвечают. Кольцо вокруг нас сжимается. Нас осталось очень мало, но держимся. Ей-богу, если бы мы смотрели на себя со стороны, с того берега Волги, удивлялись бы. А здесь привычно отбиваем атаки, и в затишье Навитный с Погребняком играют в шахматы.
Пробиваемся к заводоуправлению. Почти сутки держим оборону. Перевязочного материала нет. С Зоей Велышевой идём в поиски. Находим парашют, делаем из него «бинты», «салфетки», стерилизуем йодом.
Несколько цехов нами оставлены, но это временно. Нас мало, но ещё ближе, роднее стали оставшиеся в живых.
Комдив приказал создать штурмовые группы и выбить немцев из цехов.
Партийное собрание шло всего несколько минут. Постановили: пример стойкости, организованности и героизма. Девиз: победа или смерть.
20 октября 1942 года.
Командный пункт перенесли глубоко под землю, в бетонированную трубу. Но немцы, прорвавшись с танками, стали бить по выходам из трубы, забрасывать гранатами. Двое суток без воды, без пищи, отбивались наши. Там были и майор Кушнарёв, начальник штаба Волков и ещё человек сорок. Задыхались. Боеприпасы кончались. Был только один выход — вызвали на себя огонь свой артиллерии. И немцы отступили.
30 октября 1942 года.
На всю жизнь запомнила это место — у водонапорной башни против Зайцевского острова — и эту дату, 21 октября 1942 года. У меня... правая половина лица... не знаю, что с ней... Кисть правой руки...
Госпиталь. Ленинск, Капустин Яр. Здесь даже бомбёжки редки, а отправляют ещё дальше, говорят, нужно вмешательство глазного специалиста. Смешно, но вспомнила о наших партийных анкетах, которые были «ранены», но «от перевязки отказались». Получив направление в тыловой госпиталь, «проголосовала» на развилке дорог и махнула в сторону Сталинграда.
Впереди мост. Что за река, не знаю. Меня задержали. Как пробраться на тот берег? Мои просьбы чуть не закончились тем, что меня хотели отправить на попутной машине в ближайший госпиталь. Вид у меня, наверное, жалкий: шинель без хлястика, вместо шапки — бинты, свободен от них один глаз. Рот и нос, всё покрыто повязками. На ногах ботинки 42-го размера. Мои сапожки давно отслужили. Правая рука на косынке. И — санитарная сумка. Она почти пустая, но... привычка. Я плакала. Одним глазом. И помогло: комендант распорядился пропустить. Бойцы патруля даже порадовались за меня, напутствовали: в добрый час.
Шла несколько дней, где машина, где повозка, где ноги выручали. Какое участие, от души идущее, я встретила на этих дорогах!
В повозке — пожилой боец с молодым офицером:
— Сестра, садись, подвезём!
Села.
— Куда?
— К своим, в Сталинград.
— Откуда?
— Из госпиталя.
— Дезертируешь, значит? Из госпиталя на передовую?
Офицер вблизи — совсем мальчишка, произнёс с усмешкой:
— Спешишь, видно, милого там оставила?
Нет злости, нет ехидства в этом вопросе, но от этой неуместной шутки мне захотелось соскочить с повозки. Солдат задержал. А я выдавила из своих повязок:
— Да, оставила... милые сердцу могилы...
Лейтенантик молча спрыгнул с повозки и зашагал впереди. Тут солдат рассказал мне о нём: новичок, из училища только, а здесь, в Сталинграде, погиб его отец. Выходит, я разбередила его свежую рану... Сама нагнала его. Долго молча шли рядом.
— Как у вас там? — спросил он.
— Тяжело. Но стоим.
Как-то присела отдохнуть под деревом и, пригревшись на солнце, заснула. Разбудил какой-то старшина. Узнав, куда я и откуда, взял «под арест» и отвёл на кухню. Многие предлагали мне остаться в их частях. Но потом сами же одобряли моё твёрдое решение вернуться к своим, в родной полк.
Вот и Волга. Попасть на катер трудно, но я юркнула. Обстрел не прекращается. Не очень уютно, когда каждую минуту жди артиллеристской «вилки». Будто каменная, смотрю (пребывание в тылу сказывается, отвыкла) как разлетаются в щепки шлюпки с людьми. Нас, стоящих на палубе, не раз окатывает водой. Беззаветно работают речники. Сколько рейсов делает катер за ночь! И каждый — на волоске от смерти!
На этот раз и наш катер подбросило взрывной волной, накренило, чуть перевернуло в сторону. Кто-то поймал, удержал, смотрю — Зинушка!
— Чижик!
Она тоже возвращалась из госпиталя (пострадала при обвале здания, в которое попала бомба). Милая, золотая Зинушка, опять мы вместе!
По нам бьют из орудий. Недолёт... Перелёт... Зинушка крепко обнимает меня. Вилка? Но вилки не получилось. И мы смеёмся, издеваясь над неудачей гитлеровского наводчика.
Добрались до своих. Но на следующий день, как ни сопротивлялись, отправили в санроту на лечение. Обидно: у моих там тяжёлые бои, а я даже в санроте не могу быть полезной.
Нет больше нашего славного, смелого, задорного комиссара! Он заступился бы за меня.
Наши были скинуты на берег. Гранатные стычки. Наши опять поднялись наверх. Погребняк и Навитный с «батальоном» — в развалинах дома. Лавины немцев наступают. Обычный разговор:
— Русс, сдавайся!
— Сталинградцы, вперёд!
Погребняк с гранатами бросился на немцев...
Так рассказывали о гибели нашего комиссара.
2 ноября 1942 года.
Долго никто ничего не знал об Алькиной батарее. Знали одно: мало кому удалось в тот день выйти живым. И вот я читаю в «Патриоте Родины» о гибели А.Бондарева.
В труднейшие дни наши, когда фриц раздробил, обособил наши подразделения, порвал связь с соседями и КП полка, батарейцы, оторванные от пехоты, остались верны солдатской присяге: умирали, но оружия из рук не выпускали. Ни один наш снаряд не пропал даром: вражеские танки горели от снайперски точных выстрелов. Но немцы наседали. В ход пошли автоматы, гранаты. Боеприпасы кончались. Расчёт вышел из строя. Последний снаряд заложил мой Алька и с возгласом «Пошёл к чёрту, гад! Будем биться до последнего!» отправил его в цель. Не стало ещё одного вражеского орудия, но через секунду не стало и Альки: немецкий снаряд попал в его орудие.
Родной мой... Он был умён и начитан. Он часто заставлял меня краснеть, когда вспоминал строку-две из какой-нибудь книги, а я не могла ответить, откуда они. С ним было интересно спорить, состязаться в знаниях. Крылатые фразы из Пушкина, Чехова, Горького я иногда подхватывала, а часто оказывалась профаном. Но и я ловила его на поэмах Маяковского. И однажды — на Островском. «Пошёл к чёрту, гад, будем биться до последнего! Да здравствует коммуна!» — он не угадал, что это последние строки из «Рождённые бурей», а в мою зрительную память они врезались со школы. И когда я прочитала в газете о последних словах Альки, мне показалось, подумалось: может быть, этой «моей» фразой Алька прощался со мной...
Кто он мне? Просто знакомый комсомолец...
Он часто вспоминал свою маму, очень любил её и не стеснялся этой любви, как другие мальчишки. Вместе со мной переживал, что от Гайчика нет вестей, вместе мы читали письма от Ии с Волховского фронта, от моей мамы... Если бы я знала, товарищ мой, где ты погиб, я б своими руками установила на могиле красную звезду и написала бы слова из гайдаровской книжки:
Плывут пароходы — привет Мальчишу!
Пролетают лётчики — привет Мальчишу!
Пробегут паровозы — привет Мальчишу!
А пройдут пионеры — салют Мальчишу!
Помнишь, ты смеялся, когда я призналась, что в восемнадцать лет (в прошлом году), перечитывая Гайдара, я, как ребёнок, плакала над этими строками? Плачу и сейчас. Мальчиш-Алька...
Среди наших бойцов ходят простые и мужественные слова: «Город устал, камень устал, устала земля, — а сталинградцы насмерть стоят!»
Пока стояли на левом берегу Волги, девушки-санинструкторы работали в транспортной роте. Несли караульную службу, чистили, кормили лошадей, водили их на водопой, были ездовыми. Новое для себя дело осваивали весело. Кони у девчат ходили не только чистые, но и украшенные ленточками из бинтов.
Но не было удовлетворения от этой «службы». Сталинград — вот там они чувствовали себя на месте, там было настоящее! А теперь... Над ними не рвались снаряды, они жили в землянках и впервые за несколько месяцев на ночь снимали сапоги.
Днём жгли костры и ели горячую кашу с мороженым хлебом (хлеб приходилось рубить топором). По ночам отдалённые разрывы уже не будили. Слышнее были песни Нади Мингалёвой, которая «охраняла» блиндаж.
У Чижика и Зины Решетовой появились новые друзья, из санроты. Сразу сблизила общность пережитого. Когда собиралась вместе, говорили о Сталинграде, вспоминали Сталинград. Только что опубликовали очерк Василия Гроссмана об их дивизии.
Аня Добромыслова завидовала Чижику:
— Батальонная сестра — это да! Ну что мы в санроте? Мы-то работали посменно. Как едешь в Сталинград, чувствуешь гордость, а уезжаешь из Сталинграда — немного стыдно...
— А переправа — ещё страшнее! — убеждает Чижик. — Говорят, кто трижды переправлялся через Волгу, достоин Героя. А вы — всё время.
Ада рассказывает, как носили раненых к переправе.
— На пути овраг, всё время простреливается.
— О, этот «лог смерти!» — вздыхает кто-то.
— Посмотрели бы на Надюшку с Аней! Взвалят раненого на плечи и бегом через овраг! Пока немец спохватится, их уже не достать.
— Хватит, девчата, о страшном, — говорит Катя Смирнова. — Пусть лучше Надька расскажет, как она в карауле стояла.
Головы поворачиваются к Наде Мингалёвой. А Надя напрочь развеселить подруг. В ночь морозную стояла она на посту. Холодный ветер, темнота, в сон клонит... Нашла Надя укромное местечко, запахнулась в тулуп, и не заметила, как задремала. Идёт разводящий — нет часового. По следам на снегу нашёл, взял винтовку из рук — не проснулась. Пошёл докладывать начальнику караула. Надя очнулась — нет винтовки. Мгновенно сообразила, в чём дело. Бегом в блиндаж, где спали девчата, схватила первую попавшуюся, и на место.
Идёт разводящий с начальником караула: стоит часовой как ни в чём ни бывало! Хоть глазам не верь. Да только номер-то у винтовки не тот...
Конечно, Наде здорово попало. Но это ночное происшествие она рассказывает с таким юмором, что девчата покатываются со смеху.
3 января 1943 года.
Накануне Нового года выехали на формирование. Встретили Новый год в эшелоне в теплушке. Здесь были мои старые друзья: Зинушка и Надежда Бодрова, и новые — из санроты.
«Мы из Сталинграда!» — с гордостью говорят наши девчата.
12 февраля 1943 года. Письмо домой.
Милая мамуся, говорят, там ходили обо мне слухи, что то ли убита, то ли сошла с ума. Но никто из наших с ума не сошёл, и я тоже стала какой-то железной. В Сталинграде немцы бомбили без перерыва. Сначала нервы были очень напряжены, особенно когда «дядя Хейнкель» начинает только пикировать. Как завоет его сирена «у-у-ж-ж-у-у!» — кажется, что сейчас бросит бомбу. А он делает разворот и опять пикирует. Эх, думаешь, лучше бы сразу разбомбил, чем так мучить. А потом.. Привыкли, будто так и должно быть.
Работы было так много, что я забывала бояться. И это помогло мне выполнять задание командирования — говорят, неплохо (награждена орденом «Красная Звезда» и медалью «За оборону Сталинграда»). Обо мне не беспокойся. Чувствую себя хорошо, настроение тоже. Сейчас мы в населённом пункте. И опять зубрим старенькое: перевязки, переломы. Ой, как это надоело! Дома зубрили, зубрили, в армии тоже, а теперь была практика, да ещё какая!
Дописываю письмо 13 февраля. Сегодня у меня радостный день: приняли в члены ВКП(б).
Милая мамуся, я здесь как среди родных, все такие заботливые, хорошие. Наш комдив генерал-лейтенант Гуртьев — замечательный человек. Любят его за справедливость, за храбрость.
Я тебе уже писала, что из девушек, с которыми выехали из дому, мало кто остался.
Продолжаю писать уже в вагоне. Опять мы на колёсах.
17 февраля 1943 года. Из письма.
Вот и снова мы готовы к столкновению с врагом. Привезли нам сумки хорошенькие, новые. Но старых наших подружек оставлять не хочется. Вот моя сумка. Сколько раз она меня спасала!
3 марта 1943 года. Из письма.
Только что пришла с занятий, все вымокли до ниточки. Ходили по лесу, по сугробам. Идёшь-идёшь, провалишься куда-нибудь в блиндаж, выберешься — опять бредёшь, ползёшь, тащишь носилки — и забавно, и смешно, а холодно — ух!
Июшка, я тебе когда-нибудь опишу всех своих подруг и друзей — замечательные люди! Когда я получила от мамы известие, что Гаюшка награждён медалью «За боевые заслуги»: все меня поздравляли и посылали ему горячие поздравления и боевые приветы.
9 марта 1943 года.
Только что пришли из спецподразделения, пообедали, дала инструктаж Аде. После вчерашнего праздника грязно, сидим, посматриваем на пол, улыбаемся. Вдруг Катерина Смирнова встаёт, приносит ведро воды: «Кто полы мыть?» Нашлись три охотника: сама Катерина, я и Зоя Путилова. Я начала скоблить скамью, Катерина половой тряпкой мыть стол... Через пять минут пол мыла одна только Зоя, нас с Катюшкой она выгнала. Ну чтож, мы сели и давай письма писать.
Хорошая у нас Зоя. Безгранична её готовность помогать, заботиться о нас. В походах она навьючивает на себя по два-три вещмешка, за всех готова тащить. А мы ещё и нарочно на неё навьючиваем, смеясь, — хоть бы раз отказалась. Вера Кудина с Зоей если из одного котелка щи. Зоя похлебала и отложила ложку: «сыта». Это ей надо, чтобы Вере больше досталось. А Вера решила её проучить на этот раз — тоже отложила ложку. «Не хочешь? Ну и я не хочу». И вылила полкотелка щей. И обе голодные.
19 марта 1943 года.
Сегодня мне присвоили звание старшего сержанта медицинской службы. Аде Добромысловой — тоже, остальным — звание сержантов. Командование очень уважает всех наших девушек. Стоит только приехать в дивизию — тебя как родную там встречают, особенно Афанасий Матвеевич Свирин, заместитель командира дивизии по политической части, симпатичный пожилой мужчина. Всегда: «Чижик, как дела?» Спрашивает о маме, о Гайчике, Арике, получаю ли от них письма, вместе со мной погоржусь, если писем нет. В общем, живём замечательно. Готовимся к новым боям. Теперь, кажется, не так уж далеко. Учимся воевать не в степи, а в лесу. Часто выходы на лыжах. Мы с Катериной обучаемся езде верхом.
Конец марта 1943 года. Из письма.
Работы много. Я — и заместитель командира роты по политчасти, и парторг, а сейчас ещё замещаю секретаря бюро ВЛКСМ. Правда, помощь со всех сторон, но всё-таки трудненько приходится. Ну, а на танцы, на езду верхом, на участие в нашей полковой концертной группе всё-таки урезаю время.
5 апреля 1943 года.
У меня счастливые дни... Вчера получила партбилет, а сегодня мне вручили орден Красной Звезды. Комиссар Свирин сказал, улыбаясь, — «Ну, Чижик, получай!» — и вручил мне орден.
Сегодня двигаемся «туда».
Оказывается, у нас в полку есть старый солдат, у которого Георгиевский крест за первую мировую. На привалах он достаёт его (крест завернут в тряпочку) и не без гордости показывает молодым бойцам. Те над «папашей» посмеиваются. Узнал об этом комдив Гуртьев, подходит к старику и строго так:
— Правду про тебя говорят, что Георгиевский крест прячешь?
Тот сначала испугался, а потом:
— Так точно, — говорит.
И Гуртьев его отчитал, зачем боевые награды прячет.
— Ты же, — говорит, — за свою страну воевал?
И приказал ему носить Георгия на груди, рядом с новенькой медалью «За отвагу», которую солдат только что получил.
В конце апреля Чижик уезжала в Москву с делегацией от дивизии, как участница боёв за Сталинград. Вернулась Нина из Москвы 6 мая, радуясь, что разлука с подружками позади. И они не сразу передали ей сообщённое Ией: погиб брат Гай. Это произошло ещё в ноябре 1942 года, но горькая новость не торопилась прийти к родным. И для сестёр, и для матери он жил ещё полгода. А потом, и после войны, они всё не верили, всё ждали, что Гай вернётся.
20 мая 1943 года.
Воспоминаю, как отправляли Гайчика в армию. Он стоял среди берёз в городском саду, где у них был сборный пункт. В руках гармонь, вокруг — уже друзья, с которыми придётся делить всё. Я прибежала с букетом белых астр и все цветы раздала ребятам. Так и запомнила старшего братца: под берёзкой, с гармошкой, с белой астрой на фуражке, нежное, как у девушки, лицо.
Какими бы ни были напряжённые фронтовые будни, сёстры ни на минуту не забывали о младшем брате. Не стало Гая, и на них легла ответственность за Арика: каким он вырастет...
В апреле 1943 года ему исполнилось одиннадцать. Ия долго раздумывала, чем отметить день рождения брата. Что пошлёшь с фронта, какой подарок?
И она послала Арику свою маленькую фотографию. «Храни её, она очень дорога мне: она была на моём комсомольском билете». И обещает брату передать ещё свой комсомольский значок — когда он тоже станет комсомольцем. И Чижик вовсе не удивилась, когда Гуртьев, улыбаясь, показал ей старательно написанное письмо, адресованное ему, командиру дивизии, — от Арика. Младший брат Кокорин просил взять его на фронт.
Гуртьев не успел ответить мальчику: 12 июля боями на реке Зуше дивизия начала наступление на Орёл.
Подготовила к печати Эмилия Бояршинова.