Рассказ третий
КОШАК
«Меня никто не любит. Никто, кроме папы и кошек. Только они ничего не требуют от меня взамен любви. Просто любят и всё, потому что я — это я, такая какая есть. А она... Она меня любит только тогда, когда я делаю так, как она хочет... Как нужно и понятно ей... Чтобы удобно было, правильно и так, чтобы, не дай бог не опозориться перед людьми... А я не хочу... Не хочу быть правильной. Я хочу быть счастливой...»
Мне двадцать один год и я сижу среди июльской белой ночи на камне напротив Шлиссельбургской крепости и рыдаю, наматывая сопли на кулак. Я только что впервые в жизни поссорилась с матерью. В хлам. Вдребезги. Она узнала, что я бросила педагогический институт и поступила в театральный и что я — курю. Она рылась в моей сумке и нашла сигарету. А я узнала, что я тоже умею орать, швырять об пол тарелки и кастрюли. Гены — дело нешуточное. Сегодня они проснулись во всей красе. Сама от себя такого никак не ожидала.
Я понимаю, что с сегодняшнего дня, а точнее с ночи, у меня начинается другая жизнь. Какая — не знаю, но совсем-совсем иная. Глядя на серые стены крепости, я вдруг осознаю, что всю жизнь прожила рядом с самой настоящей бывшей тюрьмой и никогда не воспринимала это как-то по-особенному. Тюрьма и тюрьма. Ничего такого. А сейчас вот сижу как узник замка Иф после побега и смотрю на бурную воду начинающейся в этом месте реки Невы, разглядываю крепость и понимаю, что я — на свободе. Только сил нет этому радоваться.
Я спускаюсь к воде по скользким камням, умываюсь и бреду на нашу дачу — переждать ночь до первой электрички в Санкт-Петербург. Как хорошо, что никого нет — никто не увидит мой опухший нос и зарёванное лицо. На дачных участках тишина — все давно спят. Добравшись до построенного родителями кирпичного домика, я сую руку под коврик перед дверью, достаю ключ, отпираю дверь и, не включая свет, беру отцовскую «Приму» и спички у газовой плитки. Затем я плюхаюсь на ступеньки крыльца, всхлипывая и вытирая все ещё льющиеся слёзы.
Вдруг из картофельной ботвы на меня посмотрел глаз. Потом высунулась усатая морда кота бандитской наружности. Я замерла. Кот тоже. Я прошептала: «Иди сюда. Посиди со мной, кошак. Здесь, кажется, были рыбные консервы. Я сейчас принесу». Одноглазая морда кота так и торчит в ботве до того момента, пока я не открыла банку и не поставила её рядом с собой.
После появления открытой банки кошак вышел весь — со всеми своими тремя лапами, огрызком хвоста и изорванными в клочья до самого основания ушами. Я полагаю, что природа задумывала его пушистым, однако то, что называлось шерстью, было изрядно испачкано и вырвано в неравном бою с жизнью. Кошак издал звук, который, наверное, предполагал мяуканье, но это больше было похоже на скрип старой заржавевшей качели. Затем боком-боком, поглядывая на меня с подозрением своим суровым оком, кошак подошёл к банке и всё мигом сожрал. Я думала, что он сразу уйдёт. Чего ещё тут ловить? А он, оглядев меня, вздохнул, потянулся и уселся рядом — бок о бок. Будто я — его старая знакомая.
И тут меня прорвало — я реву опять, а потом начинаю причитать вслух, взахлёб открывая коту свою душу: «Вот возьму и закурю — моё дело! Что хочу, то и делаю! И никто мне не указ... Никто теперь не будет мной управлять и говорить мне что делать, куда ходить, с кем дружить, кого любить.. Любить... Ну почему? Почему я всю жизнь влюбляюсь безответно? А те, кто влюбляется в меня, не нужны мне... Да и вообще, что они, эти мужчины, во мне понимают? Они же не видят ни фига... Они вообще ничего не видят. Точнее — что хотят, то и видят. Они, не видя меня настоящую, придумывают то, чего во мне вообще нет и быть не может. Слушай, кошак, а ты как думаешь, в монастырь таких как я берут? Наверное, не берут... Таких, как я, на кострах сжигали, кошак... Вот я сижу тут, с тобой разговариваю и ведь знаю, что ты всё понимаешь и знаешь об этом мире больше, чем я... Кошак, я на тебя смотрю и понимаю — ты знаешь, что такое свобода. И я вижу, что цена у неё была высока. Это что, всегда так? За свободу выбивают глаз и отрывают уши? А ведь ты бы мог найти себе какую-нибудь сердобольную старушку...»
Я говорю и курю, курю и говорю, пока кот вдруг не встаёт и не уходит обратно в ботву. Думая, что он исчез насовсем, я закрываю глаза и отключаюсь на какое-то время. Вдруг кто-то тихонько толкает меня в бок. Открываю глаза и вижу кошака — это он бодает меня своей безухой башкой, что-то держа при этом в пасти. Затем он подходит к консервной банке с окурками и выплёвывает рядышком дохлую лягушку, а потом, издав нежный скрип, ложится на пороге дома вплотную ко мне.
Так мы и сидим до восхода солнца, слушая птиц и встречая рассвет. Потом я не заметила, как уснула. А когда проснулась, увидела сидящего рядом отца, курящего свою неизменную «Приму». Кота не было. Я молча села, а отец тихонько сказал: «Наташка... ты это... не обижайся на неё... Она... Она всегда была такая... Тут уж ничего не попишешь... Какая есть... Она тебе тут рюкзак собрала — картошка, банки всякие. Ну чтоб не голодала... А если тебе курить надо — то ты кури... Чего уж тут... И если в актрисы надо — иди... Иди, Наташка, куда тебе надо. А она... Она пошумит-пошумит и успокоится до поры до времени... Так всегда было. А я тебе рюкзак до электрички донесу».
Катя Шатон