Сидели на кухне и много пили. Наша компания, состоящая исключительно из мужчин более чем гармонично вписывалась в интерьер хрущевки. Синие татуировки, здесь их принято называть партаками, шли в тон с синими же, масляной краской выкрашенными стенами и когда-то синей кастрюлей. В кастрюле всплыли давно пельмени, один, словно стесняясь своего рыхлого, разбухшего тела прикрылся лавровым листом. На утопленников похожи думалось мне. На пельмени никто не обращал внимания, слишком много алкоголя, чтобы думать о закуске. Небольшая кухня была затянута сигаретным дымом. Форточка, которая по всей видимости не закрывалась никогда и висела на одной петле, не могла выместить столько дыма, и тем более впустить свежего, сентябрьского, ночного воздуха, да это и не нужно было никому. Я взял сигарету из чьей-то пачки, которых на столе лежало множество, все были общими, и подошел к окну. Немытое, с паутиной между рамами, с дугообразной трещиной оно открывало взору темный, неосвещенный двор, мокрый после небольшого дождя и отражающий в себе звезды и луну с необычайно чистого ночного неба, и немногочисленные освещенные окна квартир, в которых не спали в столь поздний час. А что делали? У окна дышалось чуть легче, я выдохнул дым в форточку и прислонился лбом к черной, прохладной глади стекла. Приоткрыв глаза увидел себя в отражении – худое, бледное лицо, резкие скулы, тонкая нитка губ. Не красивый, но и не отталкивающий. Обычный. Мимо такого пройдешь и не заметишь, не запомнишь. Немного расфокусировав взгляд, как бы вглядываюсь сквозь себя увидел компанию людей за своей спиной. Все старше сорока, почему-то я был уверен, что все отсидели, ну проблемы с законом имели точно все, а кто их сейчас не имеет? Все были похожи друг на друга. Не внешне, нет. Манерой сидеть, держать стакан (у кого-то в руках были чашки из советского сервиза, в тон всему – синий узор и трещины), пить, курить, тянуть слова, смотреть исподлобья. Я был самый молодой среди шести этих мужчин. Меня и не пригласили бы сюда, не будь это моей просьбой. Мне надо было срочно поговорить с хозяином квартиры и спонсором сегодняшней пьянки – Мухой. Он сидел на табуретке развалившись, словно под ним было вполне комфортное кресло. В черной футболке, под которой угадывалось жилистое и сухое тело, на правой руке из под рукава виднелся край татуировки, какой то узор. Под трехдневной щетиной на худом лице постоянная усмешка, лишь отдаленно напоминающая улыбку, взгляд холодных серых глаз уже осоловел, смотрел на присутствующих отрешенно, но цепко в то же время. Я ждал, когда подвернется момент поговорить с ним тет-а-тет, пока такого момента не было. Разговор из вполне оживленного мужского разговора ни о чем, который непринужденно завязался в начале застолья, с открытия первой бутылки дешевой водки, перешел в стадию поддакивания и выпивания без тостов, просто – кому когда хочется. Хотелось видимо всем и часто. Пустые бутылки стояли вдоль стены, как солдаты перед выходом на линию фронта. На столе их оставлять нельзя, примета плохая, а в приметы здесь верили. Я молча курил у окна, немного трезвея. Иногда кивал или качал головой, когда ко мне обращались по имени. Каждый уже был изрядно пьян и за столом всех их удерживало только наличие недопитого еще алкоголя. Все они были вполне обычными мужчинами, отцами, мужьями, сыновьями и братьями. Все они работали на вполне обычных мужских работах. Все они испытывали острую нехватку денег в повседневной жизни. Все, кроме Мухи. Он считал их друзьями, они считали его другом в ответ. Он, вполне бескорыстно, накрывал незатейливый стол, они с удовольствием принимали приглашенье выпить и закусить с ним. Здесь говорили обо всем. В основном о том, как было раньше. Все они знакомы были с лихих девяностых, и все они душой мечтали вернуться в те времена. Не потому, что тогда было лучше. Было хуже, это признавали все. А потому, что тогда они были молодыми и вся жизнь была перед ними. А сейчас уже закат и ничего хорошего не случилось. Это понимали все. И принимали. Никто не ныл и не требовал жалости к себе.
Я взглянул на часы – третий час. Саша, по прозвищу Таксист, поймал мой взгляд, сфокусировался на стрелках, вздохнул, налил себе щедро, опрокинул резко дернув кадыком под синеватой, небритой кожей. Прикрыв глаза замер. Его передернуло как-то мелко, суетливо и он сам будто встряхнулся резко. Вроде и не пьян даже.
- Домой пора, - окинув всех взглядом, чуть дольше задержавшись на Мухе, сказал он.
- Ждут что ли? – усмехнулся Муха.
- Да кому я сдался, такой красивый? – хохотнул Саша, - высплюсь, потаксую потом, а там наберемся, может сообразим чего.
- Ну давай, брат, береги себя, набирай не стесняйся, - Муха протянул ему руку, крепко пожал и начал наполнять стопки (стаканы, чашки) у оставшихся за столом.
- Хлопнешь, малой? – взглянул строго, держа горлышко бутылки возле стакана, оставленного мной на столе.
Я отрицательно покачал головой и отвернувшись к окну, закурил снова. Проводил взглядом фигуру Саши, который зябко вжимая голову в плечи и прикрывая от ветра огонек зажигалки ушел за угол дома, он жил неподалеку отсюда.
Водка заканчивалась, дым сигарет уже не умещался в тесном помещении и мне казалось, что его можно уже брать руками и выносить на улицу, отпускать в небо, пусть летит себе. В течение полутора часов разошлись и разъехались все остальные. Я остался вдвоем с Мухой, который молча курил и сверлил потолок взглядом, в котором кроме отрешенности не было вообще ничего. Иногда мне казалось, что он вообще не здесь и я вот вроде бы можно и поговорить, но проще наверно обращаться к шкафу или стулу, чем к нему. Как вообще можно выбирать такой момент для разговора? Для серьезного разговора. Кто же после пьянки на серьезные темы говорит. Казалось, начни я сейчас что-то говорить, меня осадят жестко, на пальцах объяснят, что к чему и на дверь покажут. Поэтому я тоже курил и молчал.
- Говори, чего хотел, не меньжуйся, - я вздрогнул даже, так неожиданно прозвучал его голос в этой тихой кухне.
- Я хотел по работе поговорить, - я выкинул бычок в форточку и сразу же достал из пачки новую сигарету, начал разминать в пальцах.
- Вот как, - Муха протянул руку к сигаретной пачке на столе, встряхнул, она оказалась пуста. Я протянул ему ту, из которой брал сигареты сам. Он закурил, и потому как он прикуривал - неуверенно, смазано как-то, я понял, что он все же изрядно пьян. Стряхнул пепел в банку из-под консервов, в который еще продолжал дымиться окурок предыдущей его сигареты, взглянул на меня расфокусом серых глаз.
- Кем работать хочешь? – усмехнулся криво, глядел сквозь, недружелюбно.
- Ну, - протянул я. Я вообще по-другому все это себе представлял, и сейчас сильно сомневался в том, что мое здесь нахождение вообще правильное решение.
- Ладно, пацан, не утруждайся, не выдумывай лишнего. Мы здесь с тобой вдвоем, говорить буем откровенно.
Я кивнул просто, продолжая молчать и разминать сигарету.
- По сути все просто, - Муха выдохнул дым в сторону, - на деле – тяжело. Едем в белокаменную, находим нужного фраера, въебываем, - он прихлопнул ладонью по сжатому кулаку держа сигарету в зубах и жмурясь одним глазом от едкого дыма.
Я кивнул снова, сердце почему-то стучало бешено.
- Ты на стреме, если что – подтягиваешься, - затушил сигарету, срыгнул выдохом, - если кипеш, или менты не дай бог – уходим по отдельности, чтобы вдвоем не приняли. Делим семьдесят на тридцать. Как будет вариант – я тебя курсану. Как понял, прием? – взглянул вдруг резко, и глаза твердые, черные, как острие карандаша.
- Понял, прием, - выдержал взгляд.
- Тогда, братан, расход. Щелкни чайник, будь другом. Там похлебать ничего нет? – кивнул головой на плиту, - после санаториев с желудком проблемы, знаешь.
- Там пельмени, - поморщившись ответил я, - но они очень не очень уже.
Чайник зашумел тихонько, подсветившись красным после нажатия кнопки.
- Пельмени нормально, бульон похлебаю и отбой, - Муха поднялся пошатнувшись неуверенно, - все, друг, не смею задерживать, - улыбнулся и протянул руку.
Телефон надрывался, как продавец экскурсий на Невском. Голова гудела и не давала понять где я нахожусь и что происходит в целом.
Проведя пальцем по экрану, ответил хрипло.
- Муха умер, братан! – голос знакомый, но мозг не соображает кто это, - утром звоним ему, не берет, думали спит еще бухой. Потом поехали, а он готовый уже. Он супом захлебнулся, понял.
- Бульоном, - поправил я. Кровь побежала по организму быстрее, на теле появились мурашки. Только голова еще не принимала входящую информацию.
- Чего? – с той стороны трубки, - каким бульоном блядь?
- Пельменным блядь, - в тон ответил я.
- Мы мусоров вызвали, скорую еще, - вещал знакомый голос.
Дослушивать я не стал. Отложил телефон. Он сразу же начал звонить снова. Перестал и снова начал.
Прошел в ванную. Сунул голову под кран с холодной водой. Взбодрило мигом. И сразу же, как пыльным мешком накрыла жестокая информация. Вчера еще живой, еще молодой даже, дерзкий, сильный, с жестким взглядом человек, которого я уважал наверно сегодня уже мертвый. Умер, потому что пьяный захлебнулся бульоном из-под переваренных пельменей.
Разделся и залез в ванну. Выкрутил кран с горячей. Холодная уже иглами жгла. Похмелье стремительно уходило, меня трясло. Накатывала какая-то паника и отчаянье, а потом вдруг отпустило резко. Я почувствовал себя как шприц в операционной. Пустой и стерильный.
- Отче наш, - неизвестно к чему вспомнил я слова молитвы, которой учила мама и заставляла всегда перед сном повторять ее, - благослови душу его, и наши души благослови. Спаси нас, Боже, - шептал я в кафель ванной, - спаси нас и прости.
Он был плохим человеком, он человека убил. Возможно, не одного. И сам умер плохо, некрасиво, неблагородно. Наверно не так он хотел прожить жизнь, не так хотел умереть, если вообще как-то хотел. Если Бог есть, он его наказал и всем нам дал понять, что накажет каждого. Если ад есть, то Мухе, а в миру – Мухину Дмитрию предстоит пройти те муки и испытания, которые уготованы ему там высшими силами. И всем нам предстоит. Прости нас, Боже ибо не ведаем, что творим.