Боевые действия на Восточном фронте в мае 1942 года немецкие военные историки называют «Ликвидацией выступа под Изюмом», а отечественные — «Харьковским сражением 1942 года». Но как бы их ни называли, это было тяжелейшее поражение советских войск за всю историю войны.
Не называя конкретных цифр наших потерь, советские специалисты подчёркивали, что из окружения вышло около 22 тысяч человек. Немцы же говорили об огромных трофеях — 2900 орудий и 1250 танках и колоссальном количестве пленных — 240 тысячах солдат и офицеров. Одним из них и был Аленсандр Иванович Лобанов, оставивший непритязательные воспоминания о своих мытарствах во вражеском плену.
Колонну военнопленных немцы конвоировали на запад. В её хвосте раздавались и короткие автоматные очереди: оккупанты пристреливали раненых, не способных двигаться. Среди остатков нашей 6-й армии брёл и я.
Вспомнил, как шёл на прорыв с криком «Ура!», стрелял на ходу. Всё шло хорошо, но потом загорелась наша танкетка, замолк пулемёт. Немцы обрушили на нас ураганный огонь. Что-то шарахнуло меня в левое плечо, швырнуло наземь. Сгоряча вскочил, бросился за атакующими. Они бежали и падали. Под градом пуль залегли, вокруг рвались снаряды.
Вдруг всё стихло, запел жаворонок. Как он мог уцелеть в этом аду? Но если уцелел, должен петь. Мелькнула мысль: «Если я жив, то должен бороться до последнего вздоха!» Мысль прервала серая громадина танка — сейчас раздавит!.. Эх, гранату бы или бутылку-зажигалку… А у меня только пистолет. Из башни послышалось: «Рус, сдавайся!»
Болело плечо, рука онемела, пальцы не двигались. Из-за танка — трое автоматчиков. Можно было пальнуть из пистолета, но рука была как чужая. На команду «Хенде хох!» мог поднять только одну руку, немцы озадаченно уставились на неё:
— Комиссар?
— Обер-лейтенант, — ответил я.
Мой ТТ висел на ремешке почти у самой земли, одной рукой я не мог отстегнуть его с карабинчика. Это с опаской сделал солдат и подал его офицеру. «Боишься пленного русского, значит, не всё потеряно», — подумал я.
Видимо, врагов смутили мои знаки различия: чёрные с золотой окантовкой петлицы с красными кубиками старшего лейтенанта. Но с пистолетом отобрали и полевую сумку, часы, бинокль. Это было 27 мая 42-го. День запомнил потому, что тогда увидел нашу боевую машину БМ-13. Она двигалась на запад расчехлённой, на её направляющих поблёскивали 16 реактивных снарядов. За рулём сидел немецкий солдат, на подножке стоял командир одной из наших батарей, фамилию которого забыл, да лучше и не знать бы… Мелькнула мысль: «Гад, сдал целёхонькую установку со снарядами немцам, чтоб спасти свою шкуру!» Так слабые люди становились предателями.
Такую возможность пытались предоставить и мне, предложив работать переводчиком. Условие: солдатская форма без погон, паёк и свобода передвижения. Я сказал, что плохо знаю немецкий язык, хотя мог свободно общаться с чужеземцами.
— Нам нужен не военный переводчик, а простое общение с населением. Нам нужны те, кто хочет работать с нами.
Я не хотел работать с ними и сказал об этом офицеру. Тот окинул меня злобным взглядом, будто пытаясь запомнить.
Целый день шли под конвоем, к вечеру нас загнали за колючую проволоку. Командиры и бойцы смешались в единую массу голодных и крайне истощённых людей. Я свалился на землю без сил, рядом увидел Керимова из моей батареи и попросил его срезать знаки различия с моей гимнастёрки. Так стал похож на рядовых, у которых охрана была слабее и шанс побега увеличивался. Позднее узнал из сводки Совинформбюро, что под Харьковом наши потеряли пленными около 80 тысяч человек.
Утром нас подняли окриками, мысли о жажде и голоде утонули в непрерывных думах о побеге. Броситься в открытую степь? Глупо: кругом ни одной лесопосадки, ни кустика. Подговорить сразу нескольких бежать врассыпную было опасно: одного предателя уже видел на подножке нашей «катюши».
Впереди виднелась будто вымершая деревня, хотелось пить. Несколько бойцов кинулись к хатам в поисках воды, я следом. Сразу забился в сарай, но тут же услышал команду «Цурюк!» и увидел ствол автомата. Немец почему-то не стрелял, на улице увидел несколько трупов. Снова шагал в колонне и удивлялся, что, ещё жив. Пылила дорога, гудела от контузии голова, ныло плечо, плетью висела рука. Роились обрывки невесёлых мыслей: «Где Володя Шепер, наш комвзвода управления, вышедший из нашего училища в апреле 42-го? Где остальные бойцы?» Вспомнил, как батарея осталась в одиночестве. Хотели догнать наш дивизион, который ночью покинул позиции, не поставив нас в известность. Вспомнил Сашу Кутузова, которого хотел побрить.
— В полевых условиях?.. Неет!.. Завтра возьмём Харьков, там и побреемся! С одеколончиком!
… Сколько дней, недель ждать теперь такого момента? Да и жив ли он? А пока снова бредём в пыли. Вдали показалась деревня, но конвойные повели нас в обход. Вглядываюсь в горизонт в поисках балки, из которой можно улизнуть. А вот и она! Голова колонны скрылась за гребнем, а хвост с конвоем ещё не виден. Вот он, подходящий момент! Втроём ринулись в заросли бурьяна. Увидели ручей. Вволю напились, закусили стеблями растений, знакомых с детства. Вдруг подходит мужик:
— Ну что, сбежали?
Мы кивнули, спросили, есть ли немцы в деревне. Он предложил зайти в неё переодеться, что мы и сделали. Спорили, куда идти. Некоторые рвались к линии фронта, на восток. Другие сомневались: «А как на нас посмотрят комиссары, особисты?» Но все двинулись к своим.
Вскоре показалась машина, к ней подошёл «наш» мужик и крикнул в кабину: «Партизаны!» Это был местный полицай. Нас поставили к обочине, щёлкнули затворы, четыре ствола смотрели мне в лицо. Но стрелять не стали, погрузили в кузов между солдатами. Куда- то привезли и снова в колонну пленных. Конвоир-итальянец поставил меня впереди. Вскоре сзади донеслось:
— Слушай, партизан, помоги связаться с вашими.
Я оглянулся, спрашивал капитан. Объяснил ему, что я такой же военнопленный, бежал, но полицай выдал за партизана, коих расстреливали в первую очередь. Но мне, видимо, не поверили. Подумалось: «Надо найти шинель...» Подошёл к бойцу:
— Браток, одолжи скатку.
— Зачем?
Объяснил ему ситуацию и услыхал: «На, бери, коли так». Удивлённый и обрадованный шансу выжить, застегнул шинель наглухо, чтобы хоть чуть-чуть прикрыть «гражданку». Поиски партизана ничего не дали.
На остановке обошёл лагерь в надежде увидеть знакомых. И вдруг — подполковник Пешков! Я подошёл к проволоке, за которой он стоял в нашей форме, в хромовых сапогах, как в октябре 41-го на артполигоне в подмосковном Алабине, когда он нам, выпускникам Московского артучилища, демонстрировал стрельбы из «катюш».
Зрение меня не обмануло, я видел командира 5-го гвардейского миномётного полка, который поддерживал своим огнём нашу 6-ю армию.
— Товарищ подполковник, почему вы не с нами?
— А что значит это? — показал он на мою шинель без знаков различия.
Рассказал ему свою историю.
— А я пришёл к выводу: война проиграна, сопротивление бесполезно.
Я был удручён: мы-то с ребятами выпустили по врагу все снаряды, подорвали боевые машины, пытались вырваться из окружения, а наши командиры говорят: «Война проиграна...»
… По колонне прошёл слух: идём на Лозовую, оттуда в поезде—в Германию.
— Этот не дойдёт, — услышал я. Относилось ко мне, потому что почувствовал себя плохо и ухватился за телегу, чтоб не упасть. Но свечерело, подул ветерок, я прибавил шагу из последних сил. Из разговоров узнал, что украинцев отпускают по домам; будто кто-то видел, как они переодевались и со случайными «жёнами» уходили. Гражданская одежда у меня есть, но где взять жену? Молил всех святых послать мне старушку, которая признала бы во мне сына. И — о чудо! — она появилась с корзинкой в руках. Конвоир запустил туда руки и рассовал содержимое по карманам. Я сбросил с плеч шинель, отбросил её подальше и пошёл в стороне от колонны, будто посторонний. Последнему конвойному равнодушно сказал: «Ауф видер зейн». Тот небрежно попрощался.
… Прикинул: от Лозовой до Изюма около ста километров, надо подкрепиться. Зашёл в хату, где покормили за плату — наполнил водой бочку. Дочка хозяйки согласилась вывести из города, выдавая себя за мою невесту. Дала мне адрес своей сестры в соседней деревне. Так и шёл из одной деревни в другую, из хаты в хату. Где-то привечали, но чаще — от ворот поворот… Тревожными ночами снился котелок с гороховым супом — вершина блаженства!
За оврагом увидел деревню, слева темнел лес: только туда!.. Но по лугу идти небезопасно, пришлось вспомнить, как ползал по-пластунски. Сколько полз, не помню, но устал до чёртиков, хотелось есть, но усталость сильнее. Укрылся тростником и заснул с мыслью: если тростник, рядом должна быть речка. Позднее узнал, что ночевал на берегу Северского Донца. Перед сном вспомнил зарево. Откуда оно в ясную погоду? Неужто осветительные ракеты? Неужто это линия фронта?
Помню, погрузился в воду, всплывал редко, чтоб вздохнуть. На том берегу остановил окрик:
— Руки вверх, брось оружие!
С радостью подумал: слава богу, что «руки вверх», а не «хенде хох». От усталости и радости рухнул наземь.
В штабе дивизии допросили, отправили дальше по инстанции. Смутило, что вёл меня красноармеец: то ли пакет охранял, то ли меня стерёг. В Изюме после допроса посадили в сарай. Утром, не покормив, отправили дальше. Отшагав с десяток вёрст, напросились в попутку. Так очутился в новом лагере, но в русском, считай, родном.
Кормили раз в сутки, спали в бараках, часовые — свирепей не бывает (может, так нужно у конвойных?). С миру по нитке сообразили мне форму, из материи смастерили три «кубика» старлея. Пожилой майор сказал: при царе бежавшего из плена офицера награждали орденом. Подумалось: «Не до жиру, быть бы живу».
Эшелон с лагерниками бомбили немцы. С трудом выбрался из горящего вагона, среди конвойных тоже были потери. Нам дали скудный сухой паёк — сахар и консервы. Пересекли Дон, впереди Сталинград. Там снова за колючую проволоку — нас спутали с дезертирами. Тогда вышел зловещий приказ № 227: каждому десятому нашему отступленцу без приказа свыше — расстрел. А «свыше» — тишина, никаких приказов, кроме «стоять насмерть!» или «ни шагу назад!». Хотя головастые командиры командовали разумнее: «Ни шагу не сдавать без боя!»
В такой обстановке пришлось бежать из «отечественного» лагеря к своему военному следователю, на второй этаж барака. По пути чуть не пристрелили, но всё же выслушали, поняли, что мы не дезертиры, и направили в управление штаба фронта. Оттуда — в оперативную группу гвардейских миномётов Юго-Западного фронта.
— Командир четвёртой батареи пятьдесят пятого гвардейского полка гвардии старший лейтенант Лобанов прибыл для прохождения службы! — доложил я начальнику штаба.
Удивлению полковника не было предела, посыпались вопросы: где знамя полка? командир? комиссар?
— Командир и комиссар застрелились. Снаряды все выпустил по противнику, боевые установки взорвали, автомашины сожжены. Личный состав батареи погиб в боях и при выходе из окружения.
На третий день снова вызвал полковник:
— По уставу часть, потерявшая знамя, расформировывается, а командиры — в штрафной батальон. Но части нет, за знамя вы не отвечаете. Батарею вы действительно взорвали — мы проверили. Решили вас направить командиром батареи в 58-й гвардейский полк. Полковник с минуту наблюдал радостную улыбку на моём лице:
— Только никому не говорите, что были в плену...