Героиня этой рубрики – не кумир, не звезда, а обычная петербурженка. Ей – 90. И вместе с городом она пережила очень многое, в том числе его самые страшные дни – дни блокады. Мы записали ее воспоминания в январе 2018 года, когда Петербург готовился отмечать 74-ю годовщину снятия блокады.
Валентина Иванова Иванова (в девичестве Комова), уроженка Мещевска Калужской области, родилась 8 декабря 1927 года. Когда ей было полтора года, она с родителями приехала в Ленинград. С тех пор и живет в этом городе. Сейчас ей уже 90, а к началу Великой Отечественной войны было всего 13 лет. Понятно, что многое из того, что пришлось пережить в те нелегкие годы войны и блокады Ленинграда, уже позабылось, но многое врезалось в память НАВСЕГДА.
Из личных воспоминаний о блокаде
До войны мы жили на улице Чайковского в большой коммунальной квартире (из 27 жильцов), перестроенной из бывших апартаментов княгини Кильдишевой. Это трехэтажное здание, где было два входа – парадный и черный, девять жилых помещений разной площади, ванная комната, большая кухня, два туалета, четыре просторных и два маленьких коридора.
Наша семья состояла из пяти человек: мама, папа и трое детей. Отец работал начальником цеха на заводе «Красный нефтяник», мама была сначала домохозяйкой, а когда мы подросли, закончила курсы кассиров и стала работать в продуктовом магазине № 3 Дзержинского района, который располагался на стыке Конюшенной площади и улицы Желябова. Мы же, дети, учились в одной школе № 10 (ул. Чайковского, 48), которая находилась напротив нашего дома.
Ко времени блокады Ленинграда нас осталось трое: мама, старшая сестра и я. Старший брат только что сдал выпускные экзамены и подал документы в инженерно-саперное училище. Был туда принят. Пару раз мы с мамой навещали его в Инженерном замке, но вскоре их училище эвакуировали то ли в Кострому, то ли в Ярославль… Вместо пяти лет их обучили за девять месяцев. Получив звания лейтенантов, мальчишки отправились на фронт. Свидеться с братом больше не пришлось.
Старшая сестра должна была пойти в 9 класс, но дело до учебы так и не дошло. Всех старшеклассников мобилизовали на строительство Лужского оборонительного рубежа: враг был уже у ворот города.
И только я, младшая и самая счастливая, смогла продолжить учиться в 7 классе. Я была маленького роста, очень худенькая, но довольно бойкая и самостоятельная. Одна ездила на транспорте, например, на Невский проспект (тогда проспект 25 Октября) во Дворец пионеров, где я занималась в студии художественного движения (художественная гимнастика, упражнения с мячом и лентой) и ансамбле танца. Удивительно, но до сих пор помню имена руководителя нашей группы – Эмилию Яковлевну Вайнштейн и преподавателя характерного танца – Михаила Ефимовича Обранта. А общее руководство ансамблем, в том числе и духовым оркестром, осуществлял Исаак Осипович Дунаевский. Мы часто выступали на государственных и партийных мероприятиях. В самом начале блокады я ездила еще во Дворец на занятия, нас даже там подкармливали, давали по стакану соевого молока и один шрот (что-то вроде пирожка из спрессованных соевых бобов). Позже М. Е. Обрант создал из учеников студии фронтовую бригаду, которая ездила с концертами на фронт и по госпиталям. Мама не разрешила мне участвовать в этой бригаде, опасаясь за мою жизнь, ведь были случаи ранения артистов…К тому же только что вернулась моя старшая сестра с рытья окопов и рассказала, как они вместе с отступающими красноармейцами, чтобы не попасть в плен к фашистам, были вынуждены преодолевать вплавь реку Оредеж, так как мост был взорван. Таким образом мои занятия во Дворце закончились.
Еще помню, как ездили с сестрой до завода «Большевик», на каких-то катерах переезжали Неву (через Володарский мост тогда никого не пускали) и добирались до немецкой колонии. Там тянулись огромные поля уже убранных капусты и картофеля, и мы выкапывали оставшиеся кое-где кочерыжки капусты вместе с зелеными листьями (хряпой), а если повезет, то находили и подмерзшую картошку, и, возвратившись домой, готовили «деликатесную» пищу. К этому времени у нас уже появилась «печурка» – плита, сделанная из старой керосиновой банки, с дверцей и трубой, отведенной прямо в печку (отопление было печное).
Первые два блокадных месяца показались не совсем страшными. Работало радио, непрерывно стучал метроном, из репродукторов звучали патриотические песни, стихи (особенно помню, как проникновенно читали свои стихотворения Бергольц и Дудин), звучали призывы защищать город до последнего вздоха. По продовольственным карточкам первое время получали достаточно хлеба и кое-какие продукты, подъедали свои незначительные запасы. Жгли еще сохранившиеся в сарае дрова…
Больше всего докучали почти ежедневные бомбежки и присоединившиеся к ним артобстрелы, все больше появлялось разрушенных домов. Поначалу, как только по радио звучал сигнал воздушной тревоги, мы аккуратно спускались через черный ход в подвальное помещение шестиэтажного дома (не нашего), иногда сидели там всю ночь. Бомбоубежищем, которое находилось под нашим домом, пользоваться было невозможно из-за воды, все время стоявшей там по колено. Позже, оценив всю ненадежность нашего укрытия, оставались в кроватях (спали в одежде), прислушиваясь к взрывам, гудению фашистских самолетов и ожидая отбоя тревоги.
Тем временем все больше сжималось кольцо блокады и хуже становилось положение ленинградцев. Перестали работать транспорт, водопровод, канализация, не хватало электроэнергии, и город погрузился в темноту, лишь кое-где горели синие лампочки. А самое страшное: быстро поползли вниз нормы суррогатного хлеба (муки в нем почти не было) – сначала до 150 граммов, а в конце ноября до 125 граммов на служащего и иждивенца. На троих мы получали 375 граммов хлеба и больше ничего. Начался жуткий голод.
В школе один за другим стали умирать учителя. Занятия, которые в основном проходили в подвале из-за воздушных тревог, прекратились, школа закрылась.
Квартира наша опустела: кто-то эвакуировался, кто-то ушел на фронт, кого-то выселили в 24 часа (обнаружились родственники за границей). Оставаться дома одной было страшно, и я с мамой стала ходить на работу. Путь был неблизкий, все пешком. По дороге случались артобстрелы, бомбежки.
Однажды мы попали под бомбежку прямо на работе у мамы. Бомба упала рядом с магазином, задев стену мясного отдела. Мы в это время находились на кухне – в сводчатом помещении. Посыпался, но не рухнул потолок, таким образом остались живы.
Еще один эпизод: на газон прямо перед входом в школу упала фугасная бомба весом в 1000 кг не взорвалась, а ушла вглубь на шесть метров, как говорили. В течении двух дней вокруг образовавшейся воронки подкапывали землю, чтобы добраться до бомбы, опасаясь, что она в любую минуту может взорваться...
Никогда не забуду и как мы, погрузив на детские санки бидоны для молока и кастрюли, ходили на Неву за водой, черпая ее из полыньи, а потом взбирались на обледеневший берег, ухватившись за руки стоящих на берегу.
В декабре 1941 года смерть от голода начала приобретать массовый характер. На улицах все чаще стали появляться истощенные люди, везущие на санках умерших, зашитых в белые простыни. Умерли от голода и наши родственники, кто не успел эвакуироваться: бабушка со стороны отца и его младший брат.
Сестра моя сумела обратиться за помощью к военкому Дзержинского района, и он помог ей устроиться подсобницей в тестомесильный цех 14-го хлебозавода. Это был шанс выжить, так как не только она, но и я могла ходить в столовую при заводе и на выданные талоны из продуктовой карточки на крупу получать «сытный» обед – лапшу. А свою пайку хлеба мы оставляли маме.
О встрече нового 1942 года в памяти ничего не осталось, видимо, никакой встречи не было. Весна и лето 1942 года как-то прошли… с апатией к жизни. Помню только, что продолжала учиться, но уже в соседней школе, а наша школа стала моргом. Серьезных занятий в школе не было, некому было учить, некому было учиться… Зато появился новый урок – агротехника. Мы ходили в Таврический сад на прополку. Там вместо качелей и каруселей, сгоревших от падения немецкого «стервятника», сбитого еще осенью 1941 года летчиком Севастьяновым, был разбит огород.
Между тем мы получили две повестки из райисполкома с предложением об эвакуации. Городу нужно было «избавляться» от лишних ртов, от лиц, малозначащих для обороны, ведь каждый килограмм продуктов, доставленных с неимоверным трудом и потерями по Дороге жизни, был на учете.
Сестры в это время в городе не было, ее от работников хлебозавода отрядили на строительство дзотов или дотов, мы даже не знали, где она трудится. Мама, опасаясь за жизнь сестры, за мою жизнь, за то, что мы не выдержим еще одной такой голодной и холодной зимы, согласилась на эвакуацию, но при условии, что ее старшая дочь – моя сестра – вернется со строительных работ и поедет с нами.
Где-то в середине августа на катере через Ладожское озеро мы отправились из Ленинграда в эвакуацию. Вернулись в родной город лишь в 1944 году и тоже в августе. Война еще продолжалась, но город был полностью освобожден от блокады.
Мама пошла на работу в тот же Дзержинский райпищеторг, сестра после окончания бухгалтерских курсов устроилась бухгалтером в ГОМЗ, а я поступила в 9 класс 189-й женской школы.
Практически сразу после возвращения домой мы получили похоронку на брата. Ему было всего 20 лет! Он был тяжело ранен при освобождении Нарвы и умер в медсанбате (уже будучи капитаном, инженером полка). Отец погиб в 1943 году во время наступления наших войск при прорыве блокады (о его гибели мы узнали еще в эвакуации в Сталинске Кемеровской области, где получили письмо от командира, у которого отец был связным).
День Победы мы встречали буквально со слезами на глазах, радуясь, что кончилась война, и плача, что никто из наших близких не вернулся с войны. Помню, стояли на Литейном проспекте, встречая вместе со всеми, кто остался жив, наших воинов-победителей этой ужасной войны, унесшей такое огромное количество человеческих жизней. Мы приветствовали и поздравляли друг друга, благодарили солдат за тот подвиг, что они совершили для освобождения нашей Родины...
Материал из архива журнала «Философия отдыха» за 2018 год