-Хорошо, я идиот, конченая сволочь, но ты могла хотя бы сказать, что в роддоме тебе было плохо и врачи стояли перед выбором кого спасать! – мужчина ругается шепотом и Аня поневоле улыбается этому. И тому как он оглядывается на дверь в комнату, где спит дочь. И тому как он носится по ее гостиной. Она улыбается давно забытому теплу, которое моментально привнес в ее вечер Андрей Барковский:
-Нет, ты мне объясни – я такое чудовище, что в моем характере даже не предполагается банального сочувствия?
-Один раз ты уже не сильно обрадовался, - тихо напоминает Анна.
-Я клял себя за это, но исправить уже ничего нельзя! Ты правильно не дала мне даже шанса в этот раз, но мою дочь из роддома забирал не я – это немыслимо, Толинская! – он опускается на колени перед ее креслом, - ну что, что тобой руководило? Объясни мне, Ань, иначе все бессмысленно!
-Объяснить? Ну что же... – девушка странно усмехается и смотрит куда-то вбок, ни разу не позволив мужчине завладеть ее взглядом.
«Кофе. Как хорошо, что есть кофе. И можно вцепиться в чашку обеими руками и говорить, говорить, говорить. Крепко, несладко, отпить невозможно – горло сведено судорогой. Господи, я думала боль ушла! Думала все прошло, я пережила, справилась…ан нет. Сосуды взрываются лавой, вены отказываются функционировать. Давай, дорогая, ты Толинская, а значит почти героиня! Сейчас нужно просто говорить.»
И она говорит. Говорит про охапку роз, подаренную Андреем на одном из свиданий и неделю заполнявшую всю комнату. Про его любовниц, о которых знала и вечерние задержки. Про то, как таяла от его признаний и готова была душу наизнанку вывернуть, лишь бы не уходил, не оставлял. Как гордая и, в общем, умная женщина Аня Толинская хотела быть кем угодно, хоть проходящей подстилкой, хоть шлюхой на вечер, но с ним. Она как будто показывала неровные швы после операции, которые хирург так и не догадался снять:
-Больница. Отупление от снотворного. Ноющая боль под сердцем – там почему-то все время было больно. Пристаю к врачам: «Больше не смогу?» Они не дают обещаний. Я все же смогу, но еще не знаю об этом. Узнаю спустя полгода. Результат будет тем же.
-А часы все бьют, бьют. Я, знаешь, их ненавидела. И эти нескончаемые ночи, когда уснуть невмоготу, и часы, и даже жить ненавидела. Выла в подушку, пальцы тряслись как у стариков. Безразличие, безысходность, боль. Жизнь с большой букву «б».
Полтора часа опустошающей душу исповеди. Она не утаила ничего – ни мыслей, ни ощущений, ни событий:
-Ну сколько еще я могла мириться с твоими бесконечными барышнями? Год, два, десять? Андрей, мы ругались все время, я успокоительное пила пачками, а ты даже не замечал его на полке. Тот молодой человек,с которым я недавно рассталась был как – тихая гавань, на руках носит, цветы дарит, даже не смотря на новорожденного ребенка. Ты хоть помнишь, когда цветы мне в последний раз дарил? Вот и я забыла. Господи, как-то по-бабьи все это звучит, – она виновато улыбается, - я думала привыкну, долюблю его до уровня..да хоть вполовину так полюблю как тебя любила! Положительные качества в нем искала, ужины готовила. А потом вдруг как-то в одночасье поняла – не получится, даже если я всю жизнь на это потрачу.
-И ты ушла.
-Ушла, - она улыбается, - я вообще умею уходить, думаю, ты уже это понял.
-Ненормальная, я всегда подозревал. Дальше что, любезная Анна Андреевна? – Барковский раздавлен ее словами, но хочет знать все до конца.
-Дальше, Андрюш, жизнь. Твоя и моя. Ну и Стаськи тоже, конечно.
Он тяжело поднимается с пола, на ходу разминая затекшие плечи. Оборачивается:
-Я еще с дочерью побуду. Один, если не возражаешь. Слишком много информации,- Аня кивает, провожая взглядом чуть ссутуленную спину. Барковский заходит в комнату к Стасе, и уже не видит, как обессиленная девушка опускается на диван.