В одном из прайс-листов говорится: для того, чтобы слушать Париоса, «нужно иметь особое состояние души. Его выразительный, волшебный голос как нельзя лучше передаёт томление души влюблённого, грусть и горечь разлуки, силу всепоглощающей любви». Характеристика, на мой взгляд, совершенно точная. Более того, слушая певца, ты наполняешься сочувствием к лирическому герою и сам начинаешь томиться нравственной ситуацией, искусно создаваемой певцом. Вместе с влюблённым страдает и певец, он втягивает тебя в это поле сострадания, и ты начинаешь сопереживать. Я признаюсь: не было случая, чтобы певец не вызвал у меня очищающие душу чувства восхищения.
Как не вспомнить об Аристотелевской характеристике элемента трагизма в настоящем произведении искусства, которое сопровождается катарсисом и калокагатией – очищением души и созданием прекрасного нравственного (калокагатия) чувства.
Это ощущение важно тем, что оно исподволь изменяет душу слушателя; он меняется без внешнего воздействия, как человек, которого природа наделила чувством красоты и добра и проявляется в стремлении поддержать прекрасное в отношениях влюблённых, подвергающееся разрушению в силу стечения неблагоприятных обстоятельств.
Аристотель придавал этому большое воспитательное значение. Поэтому великий мыслитель из всех жанров драматического искусства наибольшее значение придавал трагедии. Конечно, нельзя отождествлять трагедию в произведении искусства с трагедией в реальной жизни – первое возвышает человека, второе его угнетает.
Париос своим замечательным вокальным чутьём направляет нюансировку исполнительского голоса, создаёт глубоко эмоциональный, позитивный образ и вызывает слёзы умиления или ностальгии.
И так каждая песня…
И каждая из них – как маленький спектакль – наполнена драматизмом, и мы, слушатели, вовлекаясь, всякий раз становимся как бы их закадровыми персонажами и переживаем те же ощущения.
Мне представляется, что в нашей стране социалистический реализм в искусстве и реальная потребность в социальном оптимизме в течение первых двух десятилетий строительства социализма в определённой мере нивелировал в русской городской песне это чувство томления влюблённого. Революционный пафос постепенно овладел лирической песней от «У самовара я и моя Маша», «Татьяна», «Очи чёрные» до «Дан приказ – ему на Запад…», а позже и у таких песен, как «Будем новосёлами и ты и я» или «Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги». Эти песни по-своему прекрасны, являются художественно-эстетическими вехами нашей непростой истории. Нельзя дело представлять так, будто подобная романтика неуместна. Но когда из лирики исключается трагизм любви, и он выбрасывается как рудимент упадочнической буржуазной культуры, такая ситуация приобретает карикатурный характер.
Слушая светлые переживания влюблённого в трактовке Я. Париоса, нашим композиторам и вокалистам через русский шансон надо вернуться, пусть и с некоторым опозданием, к традициям русского романса. Такие шедевры конца 19-го и начала 20-го веков, как «Отвори потихоньку калитку», «Гори гори моя звезда» и «Очи чёрные», по своему музыкально-драматическому строю не утратили своего творческого значения, человеку необходимо нравственно-эстетическое волнение.