У Э. Б. Акимова есть интересная статья «К реконструкции шекспировского мифа». В ней автор пытается отыскать христианские реминисценции в «Гамлете» и проводит аналогии пьесы с библейской историей об Ироде, Иродиаде и Иоанне Предтече.
Мысль очень интересная, и доводы убедительны. Пересказывать не стоит. Логичнее прочесть:
http://www.ruthenia.ru/logos/kofr/2000/2000_08.htm
С одной стороны трудно не согласиться с автором. Особенно, в характеристиках эпохи.
Я не понимаю и отвергаю попытки представить Ренессанс эпохой «безбожной», антирелигиозной и утверждаю обратное: именно в эпоху Возрождения люди были буквально одержимы вопросами Спасения и веры, вставшими особенно остро на фоне т. н. гуманизации, в свете стремительно меняющейся картины мира из-за Великих географических открытий. Именно этим объясняется настоящий бум еретических движений и сект, которые буквально наводнили Старый Свет на излете Средневековья. Естественным следствием всего этого, равно, как и губительной, циничной политики церкви, стала Реформация.
Шекспира, как истинного сына эпохи, эти вопросы не могли не волновать. Хотя в пьесах он предпочитает общаться с языческими божествами, духами и прочими существами нехристианского потустороннего мира и не затрагивает религиозных вопросов (даже в «Венецианском купце» вопрос поставлен не как религиозный, а как этический), тем не менее, его герои ставят вопросы и попадают в конфликты, возникновение которых невозможно без религиозной неуспокоенности и сомнения.
Тот же Гамлет, принц датский в одноименной пьесе со своим «Когда бы неизвестность после смерти…» в самом известном монологе. На первый взгляд реплика абсолютно «атеистическая», потому что для верующего христианина вопроса о том, что после смерти, вроде бы, не существует, все предельно ясно.
Но если разобраться, в христианской доктрине мало столь же запутанных вопросов, как посмертное бытие. Дантовская «Божественная комедия», учение о чистилище, сформированное как раз к осени Средневековья, многочисленные богословские сочинения и еретические концепции как раз свидетельствовали о том, что определенности в этом вопросе нет. А ели нет ясности даже в основах, что говорить о тонкостях.
Принц, кстати, не очень-то наблюдателен. Призрак отца прямо говорит, что пришел из ада, где обречен пребывать днем, ночью скитаясь по земле, пришел, чтобы просить сына о мести, причем, мести кровному родственнику, ближайшему после матери.
Ну и?..
Гамлет в последующем разговоре с Горацио опасается, не был ли призрак злым духом, обманувшим его. Но не думает почему-то о том, что, даже если это не обман, то пришедший из ада дух отца, во-первых, мог действовать не по своей воле (своей воли у несущих кару грешников нет), во-вторых, просит его совершить деяние, которое погубит его душу и прямо противоречит библейскому «Мне отмщение. Аз воздам». Так что логика у Гамлета хромает на обе ноги, когда он полагает, что вопрос мести зависит только от правдивости или лживости духа.
Хотя дело, видимо, не в логике, а в том, что Бард попытался впрячь коня и трепетную лань в одну упряжку – решил соединить древний языческий сюжет с мировоззрением христианина.
Откуда взялась история о Гамлете
Не буду возвращаться к Марло и утерянному тексту дошекспировской трагедии. И Марло, и Шекспир черпали из одного котла. Основным их источником считают сочинение Саксона Грамматика «Деяния данов».
Это логично, т. к. в наиболее полном виде история принца Гамлета рассказана именно там.
Но Саксон Грамматик тоже не с неба брал сюжеты, а пересказывал древние саги, восходящие к эпохе викингов и даже более ранней.
«Сага о Гамлете (Амледе)», судя по сюжету и колориту, достаточно древняя. Тем более, там называется датский конунг VII века Хрёрик (Рюрик) Метатель Колец – лицо историческое, упоминаемое в анналах.
Сюжет саги прост: ютландский конунг Хровендил побеждает норвежского конунга Коля и преподносит добытые трофеи своему вождю Хрёрику. За это Метатель Колец дает ему власть над Ютландией и свою дочь Геруту в жены. У супругов рождается сын Амлед. Однако скоро брат Хровендила Фенге из жажды власти убивает его, мотивируя свой поступок тем, что конунг жесток с женой. Герута выходит за Фенге замуж. Юный Амлед, ставший свидетелем убийства, понимает, что он следующая жертва, и изображает сумасшествие, дабы избежать этого. Ему удается обмануть всех и заставить даже мать поверить в его безумие. Однако Фенге все равно полон подозрений и подговаривает девушку, с которой Амлед дружил в детстве, испытать принца – безумец не поведется на женские чары. Но молочный брат Амледа узнает о коварном замысле и предупреждает его. Между принцем и девушкой происходит страстная сцена, вспыхивают старые чувства, и юноше удается уговорить возлюбленную не раскрывать его секрет.
Огорченный неудавшейся хитростью Фенге просит своего друга подслушать объяснение принца с матерью. Тот прячется в покоях, но Амлед замечает его и жестоко убивает, после чего обрушивается на мать с гневной речью, обличая его порочность.
Фенге в растерянности: убить Амледа он не может, потому что это навлечет гнев могучего Хрёрика. Тогда он решает отправить племянника в Англию, дав сопровождающим письмо о том, что принца надо казнить. Амлед подменяет письмо, в подложном пишет не только о казни сопровождающих, но и просит от имени Фенге руку дочери английского конунга. В Англии Амлед сначала привел в раздражение и даже разгневал конунга своими дерзкими речами, затем очаровал умом и прямотой и был обвенчан с его дочерью. Через год он возвратился в Ютландию точно на свои поминки (так у них было заранее договорено с матерью), снова притворился безумным и заставил придворных неумеренно пить. Затем принц поджег пиршественный зал, поднялся в покои дяди, разбудил, объявил, что мстит за отца, и убил. После этого он стал править Ютландией
Дальше в саге рассказывается о правлении Амледа. Оно не было спокойным, счастливым и долгим. В конце концов, конунг был побежден преемником Хрёрика и погиб в битве с ним. Тело Амледа было сожжено и похоронено в пустоши.
Кстати, в Ютландии есть деревня Аммелхед, название которой происходит от «Amleth's Heath» - «Амледова пустошь». В 1933 году там даже был установлен камень в честь легендарного короля Амледа.
Есть более древний текст – «Хроника конунгов из Лейре». В ней рассказана та же история, отличающаяся от версии Саксона только незначительными деталями (в частности, Амлед убивает Фенге на пиру в той же зале, которую затем сжигает).
Можно вспомнить еще «Сагу о Хрольве Жердинке и его витязях», в одной из ее частей – «Пряди Фроди» тоже есть история, сюжетно близкая к пьесе:
«Теперь надо рассказать о том, что конунг Фроди сидел в своём государстве, и мучила его зависть к своему брату, конунгу Хальвдану, его удел не казался ему таким хорошим, и он решил, что должен править Данией один. Поэтому он собрал многочисленное войско, направился в Данию, пришёл туда в ночной час, и предал всё огню и мечу. Конунг Хальвдан не мог долго обороняться. Он был схвачен и убит, а те, кто был с ним, бежали. А всем горожанам пришлось присягнуть на верность конунгу Фроди, а иначе он велел пытать их различными пытками»
Согласно сюжету саги после убийства короля его дети, Хельги и Хроар, были спасены бондом Вивилем, который спрятал мальчиков и сказал им, что, в случае наступления опасности Вивиль даст сигнал, громко позвав своих псов. Потом Хельги и Хроар возвращаются в Данию, мстят за отца и становятся правителями.
Впрочем, тема кровной мести настолько обычна для саг, что ее найти можно фактически в любой из них. Кровная месть была святым долгом, даже если ее объект – родственник. Этот общегерманский обычай послужил сюжетной основой для доброй половины эпических сюжетов, особенно в их северной интерпретации.
Да и антураж саг соответствует эпохе и культуре. Взять хотя бы поджог пиршественного зала – вполне традиционный у германцев способ расправы с врагами.
Впрочем, сюжет, взятый за основу пьесы, можно назвать архетипичным. Его интерпретация есть и в мифе об Оресте, и у Тита Ливия в «Истории основания города», и в «Шах-Наме», и в кельтских «Анналах четырех мастеров».
Конечно, в Англии, где память о владычестве датчан не была изжита даже в эпоху Шекспира, многие дворяне являлись прямыми потомками викингов Кнута Великого или ярлов, переселившихся на остров раньше, северные предания были понятнее и популярнее, чем те же французские жесты.
Так что недостатков в сюжетах у Барда не было.
Тем более, Амлед оставил след даже в «Младшей Эдде» - в «Языке поэзии» он упоминается, но не в качестве персонажа, а как один из кеннингов (устойчивых эпитетов) моря – «жернов Амлоди».
Кстати, некоторые исследователи переводят «Амлоди» («Amloði») как «бедняга», «несчастный» или «дурак», «болван». И что тут первично: слово, намекающее на юродство, ставшее именем собственным, или имя, ставшее нарицательным из-за общеизвестной истории «бедняги Амледа» - вопрос.
Но все эти сюжеты не имеют никакого отношения к христианству.
У исторического (или легендарного) Амледа вопроса мстить или не мстить, не возникало в принципе. Ему не нужен был никакой призрак, чтобы убедиться в злодеянии (впрочем, в сагах злодеи не особенно таились и к яду не прибегали).
А вот шекспировский Гамлет попадает в настоящую ловушку со своими размышлениями о необходимости и праведности мести. Причем, из ловушки выхода нет. Потому что мстить, согласно христианским заповедям, в любом случае неправильно.
К тому же, жертвами принца, пусть и невольными, становятся Лаэрт (да, это наказание за коварство, но это опять «зуб за зуб, око за око»), Полоний, и Офелия (с которой, судя по всему, у принца все же были весьма близкие отношения, прямые намеки на это можно найти в тексте, даже там, где они максимально сглажены стыдливыми переводами), и Розенкранц с Гильденстерном, не говоря уж о матери.
Это уже не месть виновному, а полное самоуничтожение.
Может, именно об этом пытался предупредить призрак отца Гамлета при последнем своем появлении? Мучимый адским пламенем дух видел, что сын в своем «святом» гневе зашел слишком далеко и скоро совершит непоправимое.
Ведь коль скоро есть ад и адские муки, значит, есть и победитель ада и Сатаны – Христос. Но для Гамлета он словно бы не существует.
Весьма показательно, что о молитве, грехе, искуплении и каре в трагедии рассуждает главный злодей Клавдий.
Соответственно, у принца ситуация – хуже не придумаешь. Что бы он ни решил, к добру это не приведет. Ему надо либо отбросить любую рефлексию и действовать столь же жестко и уверенно, как его предки-язычники, либо отойти в сторону, помня, что сказано: «Мне отмщение. Аз воздам».
Гамлет выбирает третий путь – путь мести, как своей via dolorosa, у которой один конец.
Но в результате такого выбора свершается не справедливость (пусть даже антихристианская), а падение всего королевского дома и захват страны чужеземцем.
Так что все-таки аналогия с Иоанном Предтечей сомнительна. Пророк ведь не мстил, не карал, он только обличал пороки своих палачей. Гамлет же сам стал судьей и палачом, присвоив себе божественное право, но распорядившись им настолько по-человечески, что и себя с близкими погубил, и стране принес сомнительное удовольствие склониться перед завоевателем, сколь бы хорош он ни был.
Кстати, английский режиссер Гордон Крэг, когда вместе со Станиславским ставил «Гамлета» в МХТ в 1911 году, предложил еще более смелую концепцию постановки: в ней Гамлет должен ассоциироваться Христом.
Трудно сейчас сказать, насколько актеры приняли это замысел, вольно или невольно они прочли пьесу иначе. Но, по-моему, здорово, что такой вариант не получился. Уж совсем сомнительная проекция.
Если с кем из библейских персонажей и ассоциировать Гамлета, то, пожалуй… с Каином. Не тем Каином из детской Библии, который примитивен, как валенок, а с Отцом сомнения Каином, первым посмевшим сказать: «Не дивны дела Твои, Господи!».