Смерть Янки Дягилевой: убийство или суицид? Из рассказов близких.
Яна Станиславовна Дягилева - советская рок-певица, одна из самых ярких представительниц сибирского рок-андеграунда 80-х. Погибла в мае 1991-го года, обстоятельства смерти так и остаются до конца невыясненными. По версии следствия - утонула в результате несчастного случая.
Егор Летов: "Если я скажу со своих слов, что ее убили, против меня возведут уголовное дело. Версий несколько, как она умерла, но моя версия такова: я там был, на этом месте просто, и там была компания какая-то, там костер какой-то был на берегу… А ей, во-первых, очень нравилось в реке купаться, это раз, а во-вторых – она совершенно безрассудно относилась к людям, скажем так, то есть, она никогда никого не боялась. Я ей постоянно говорил: «Дура! Это же люди, беги от них!» – это было каждый раз. Хотя нас вообще бить ни разу никто не пытался, мы как-то избегали таких вещей, видимо, инстинктивно обходили… Ну, и, видимо, подпитая компания… вот. И после вскрылись еще другие обстоятельства, там другие факты возникли, но после этого я уже других людей подставлять не могу."
Николай "Ник Рок-Н-Ролл" Кунцевич: "Вообще-то, я это для тебя, Егорушка, говорю, ты несешь полную ответственность за все, что случилось с Янкой, ты подсадил эту девчонку на свое человеконенавистничество. И когда ты говорил о том, что надо делать харакири на глазах у всего мира, рядом был один тусовщик, Берт, который сказал: «Ты-то этого не сделаешь, Летов, потому что ты не знаешь, что это такое, а вот Янка сделает."
Константин "Кузя УО" Рябинов: "Я прекрасно помню, когда я ее видел в последний раз, – это, по-моему, было в марте 91-го года. Я пришел к Летову, и там Яныч сидел, в Омске это было, и мы слушали советскую музыку, все вот эти вещи нормального такого, ностальгического характера. Яныч сидел очень грустный почему-то. Там такая лежаночка была, Игорь Федорович на табуретке сидел, все это включал, – а Яныч сидел в уголке и был очень грустный. Поздно все это было, ночь уже была, и что-то вот такое нависло, совершенно непонятное. Сейчас-то, конечно, понятное. Я помню, что-то хотелось такое сделать – я просто поцеловал ей руку. И с тех пор я ее не видел.
Сам Летов эстетику суицида утверждал потому, что проживет лет триста, понимаешь? А человек, который ее принял – и не один – он, собственно говоря, и не дожил до тридцати даже. Причем Яныч был, по-моему, человек абсолютно атеистический. Это был человек совершенно ураганный, просто сумасшедший человек – жизнь просто перла, когда она была. Я поэтому и рассказываю, что когда ее видел последний раз, это было нечто такое очень грустное –одновременно и похожее, и не похожее на нее. Когда долго с человеком общаешься, начинаешь несколько не понимать. А когда я узнал, что она... Когда ее нашли, – я просто разозлился со страшной силой, просто злоба была, причем на нее. Разозлился на нее, за то, что она… – зачем? На хрена? Не покинула, а просто кинула. Причем это не тот случай и не тот человек, которого можно встряхнуть. На самом деле, это она всех трясла, по большому счету – она могла кого-то встряхнуть, на ноги поставить. А в 1991-м – я не думаю, что кто-то особо мог ее встряхнуть, это было уже что-то такое, необратимое."
Сергей Фирсов: "Тогда это, конечно, никто никак идеологически не обосновывал - воспринимали как самоубийство однозначно. Они поехали там на дачу с родителями, и она пошла погулять - и все, потом нашли. Ни о каких записках предсмертных ничего не слышал, не знаю."
Роман Неумоев: "В моей памяти снова и снова всплывает картина из прошлого. Яна сидит на бордюре, на улице Республики. В Тюмени лето. Ни Шапа, ни Бога, никто из моих друзей еще не знает, что это, возможно, последнее наше лето вместе с Яной Дягилевой. Но я, как-то очень ясно, ощущаю приближение неотвратимой беды. Я говорю ей как раз об этом. Стараюсь убедить её в том, что мне понятно её состояние. Я вижу в ней ЭТО.
Её обнимают, целуют её друзья, а она только плачет. Я вижу ясно, ещё немного, и она согласится с мыслью о смерти. Она об этом мне и говорит.
Давай сделаем что-нибудь, - говорю я ей. Это еще не поздно. Надо просто изменить твоё состояние. Я могу тебе помочь.
Зачем? - отвечает она, - может так и должно всё происходить.
Я понимаю, что она мне просто не верит. И ещё она не привыкла, что бы кто-нибудь делал за неё то, что она должна делать сама. И быть может, впервые в жизни, я ощущаю эту горечь отчаяния, когда всё понимаешь, хочешь помочь, и не можешь помочь. Потому, что это её жизнь, её реальность и её свобода. Это её ВЫБОР."
Дмитрий Ревякин: "Было это самоубийство или что-то еще, я никак не считаю, просто воспринял факт, что она вот так разобралась с ситуацией. И все…"
Александр "Иваныч" Рожков: "Она вот когда умерла, – была основная версия, что это самоубийство, а я вот больше склоняюсь к мысли, что это было «не пойми что» – возможно, что это было что-то вроде несчастного случая, какого-то такого резкого ухудшения. У нее был друг, Сергей Литаврин, он в той же общаге жил, и он, почему-то, сразу почувствовал что-то недоброе, когда она исчезла, и он ко мне пришел 9-го мая, спрашивал, не у меня ли она. Была еще версия, что она напоролась на какую-то пьяную компанию просто, но это маловероятно, скорее это просто было нахлынувшей депрессией, минутным, может быть, порывом.
Где-то через месяц после этого мы с Егором Летовым и Джеффом приезжали на это место, платформа «Новородниково», на реке Ине, – и там, на том месте, где она предположительно, в реку попала, там на скале уже были надписи «Янка», еще что-то… Кто это написал – непонятно."
Марина "Федяй" Кисельникова: "У меня последнее ее письмо осталось, 27 февраля отправленное. Она написала не длинное письмо, как обычно, а просто короткое, ну, как открытки пишут: «Дорогой Федяй, я тебя поздравляю с весной, какая она замечательная, я тебе желаю всего-всего-всего, чтобы ты не болела, чтобы берегла себя, чтобы любила своих друзей, чтобы чувствовала себя хорошо, никогда не думала о плохом. И не умирай ни в коем случае. Не знаю, что тебе еще написать, потому что слов не очень много. Любящий тебя Яныч». Написала письмо вот такое – и как вот это назвать иначе, нежели фатализмом, как объяснить? Потому как в мае месяце я пришла домой и – вот как сейчас помню – Нюра позвонила. Я с ней не разговаривала, с ней разговаривал мой приятель, и когда он сказал, что звонила Нюра, и что Яны больше нет… Это вот чувство: с одной стороны ужас жуткий, а в то же время как будто ждал-ждал и вот дождался – какой-то неизбежности. А потом, как выяснилось, самое странное, что точно такое же письмо получил Егор. И у меня есть подозрение, что не только он, потому что я с Егором разговаривала, показывала, а он мне показывал то же самое, абсолютно точно. Но дело в том, что это не может быть предсмертным письмом, потому что срок – где-то месяца два. У меня всегда было такое чувство, что человек прощается, а сегодня я перечитала и подумала, что, в принципе, он не обязательно прощается. Для меня вот просто ее судьба – это судьба как будто откуда-то взятая, я не знаю, с кем это сравнивать, но это совершенно написанная пьеса. И у Янки, у нее всегда было такое чувство, как будто бы она должна играть вот что-то такое. То есть она существовала иногда отдельно от этого, а иногда – действительно переживала эту необходимость – и от этого такая раздвоенность жуткая была, то есть она как будто знала, что ей нужно вот такую роль сыграть. Но ей так не хотелось! Жутко просто не хотелось, было такое чувство, что «да, я знаю, что мне нужно умереть, но мне так не хочется…» Это всегда чувствовалось, особенно близкими людьми – ну вот что-то такое…"
Анна "Нюрыч" Волкова (Владыкина): "Я не знаю, что уж там было последней каплей, как там было, тут тоже куча всяких историй бродило… А на самом деле человек, когда в каком-то таком состоянии пребывает – он просто может сам не сделать, а придет кто-нибудь – и за него сделает, такое возможно, если очень сильно захотеть. Истории тут всякие ходили разные. У меня есть одна знакомая, она попала в очень странную историю, не знаю, можно ли ей верить, может, она тоже гнала, – ей хотелось, чтобы это было не самоубийство, допустим… Она себе историю какую-то изобрела, что вроде есть какие-то доказательства того, что Янка не сама… Что был какой-то человек, с которым она встретилась случайно где-то, чуть ли не в кабаке, и он, по пьяной лавочке, не зная, что она знакома была с Янкой, разоткровенничался, – но что-то я как-то слабо в это верю. Есть же судмедэкспертиза, которая определяет – что, как, но тебе никто не расскажет, что там было на самом деле, и протокол этот не покажет никогда в жизни. Да и то, что там на самом деле было – этого и в протокол-то никто не запишет, а запишет то, что надо. Телеги ходят самые разные, а известно только то, что она была на даче, а потом ее нашли в речке. Пошла погулять вечерком. Свидетелей нету, поэтому говорить об этом бестолку, легенды может, кто угодно сочинять, а и копаться во всем этом не очень хочется. С другой стороны, замалчивать это в целях повышения загадочности, так сказать, – тоже не имеет смысла. А тогда было так, что Стасик пришел, говорит: «Янка пропала. Нету». Мы туда – сюда, народ ее поискал, где она могла бы быть. Нигде нету. А она тогда поехала на дачу с отцом, она была на даче и никуда деться-то не могла. Взяла пару папирос и пошла погулять – так что с точки зрения «пропала» отец быстро спохватился… А нашли ее день на восьмой – не помню уже. В это время вода холодная, начало мая, только-только, может, с полмесяца как лед сошел…"
Станистав Иванович Дягилев, отец Янки: "...И вот Яна исчезает второй раз, когда уже всё готово было. Ну, я пошёл туда же, – нету. Туда, сюда – короче, оббегал весь лес. Прихожу из лесу, думаю, может, вернулась, – нет, нету. С Аллой Викторовной пошли, – а уже темно, девять часов вечера, хоть это и май, но в десять уже смеркалось крепко. В общем, кружились мы до двух часов ночи. Ну что делать? Осталось одно предположение, – что уехала. А что ещё-то было думать? Мы и мысли не допускали. Первой электричкой, полшестого, я уезжаю в город. А когда мы уходили - у нас собака, овчарка, во дворе на Ядринцовской была, – я крепко замотал щеколду, чтобы собака не сбила да не выскочила. Прихожу, – щеколда, как была замотана, так и осталась. Я, естественно, уже начал по-настоящему беспокоиться – и давай обзванивать всех ребят. Серёжа подошёл, Литаврин, сели, подумали. Он говорит: «Я вот тут ещё съезжу в два места, – если и там не найдём, то даже и не знаю». Вот уже два дня проходит в этих поисках, не можем найти, никаких следов, уже звонили и в Москву – понятно, что этого быть не могло, что бы она вот так, ничего вообще никому не сказав, уехала, но – а вдруг чудо? Нет, нигде нет. На третий день – раньше не принимают, – подали заявление на розыск. Дня через четыре приходит из Министерства внутренних дел большой нагоняй нашей милиции: мол, у вас есть заявка на розыск? Есть? И что, вы - до сих пор ищете? Видимо, кто-то из ребят там, в Москве, что-то сделал, – нам потом сказал капитан, приятель Литаврина, друг его, чуть ли не росли вместе: «Нашему начальству так крепко попало - подняли всё» – и на исходе девятого дня, точно так же, как и у Серёжи Шуракова – и Янка нашлась. Точно на девятый день. Приезжает этот капитан – а, видимо, Сергей с ним как-то общался, даже помогал искать – нас садят в «Газик», едем в райотдел сельский Новосибирска, начальства, почему-то нету, начальника отдела, он куда-то уехал, ждите. Ждём, сидим. Слышим, где-то через час вроде заурчала тяжёлая машина, типа самосвала. Выглянули – точно, самосвал. Самосвал привёз Янку...
Я же инфаркт перенёс после этого, в июле 92-го – и вот с тех пор, как следствие, стенокардия напряжения, всякие напряжения – как душевные, так и физические не проходят даром, инвалидность – третья группа, правда, что-то пожадничали: у нас ведь как – третью дают, когда одной руки нет, вторую – когда ни рук, ни ног, а первую – когда ещё и головы нет. Я говорю: «А как я жить-то буду с третьей группой, с нищенской пенсией?» «Ну, как, ну вот у вас состояние не подходит». Ясно. С вами всё ясно.
Короче говоря, – я не полез в самосвал, так и не видел посмертной маски, я б просто не выдержал. Сергей заскочил, я жду у колеса. Ну, я всё понял…
Около одного из садоводческих обществ рыбак рыбачил и увидел. Я вот только так и не пойму – между этим местом и нашей дачей есть сортировочная станция, большая, союзного значения, «Иньская» – так вот, до нашей дачи это километров сорок – вот как она там оказалась? Несло и нигде не зацепило? Нашёл рыбак, позвонил, и, вот таким образом её и привезли. Ну, я тут же и…
Я читал заключение экспертизы на трёх страницах мелким почерком – очень доскональная экспертиза, так как был тот окрик из Москвы, – поэтому и экспертиза была тщательная. Нам-то многое передумалось – 9-е мая, праздник, может быть, мерзавцы какие-то, могли и изнасиловать, всё такое – нет, и этот момент отражён, что нет никаких следов насилия, абсолютно никаких, поэтому мы считаем, что это был добровольный уход. Всё говорит за это. Аня мне говорила, что она, оказывается, всё это решила в январе сделать ещё, всё, у неё уже твёрдое решение было. Ну, мне бы она, конечно, не могла такого сказать, а вот Ане могла, а там же ещё Ольга была, она потом погибла в автокатастрофе за границей, ну и Дима, её муж – хороший парень, психиатр, кстати. Мы его очень просили: «Дима, ты как специалист, что-то нам не нравится, – пронаблюдай, что ты можешь сказать на эту тему?» Он говорит: «Ну что – это депрессия, это самая настоящая, в чистом виде, депрессия» Он приходил несколько раз, с ней разговаривал, беседовал – ну, чтоб составить представление. Диагноз-то несложно определить, потому, что вот эта зацикленность на одной теме – это всё, депрессия – она сродни паранойе, но паранойя трудно распознаваема, это такое заболевание. А депрессия – это тяжёлая штука: говорят, что один случай на миллион лечится, если человека окружить очень мощным ареалом блага – заботы, внимания и так далее, – но такие вещи должны делать специалисты. Вот поэтому мы и надеялись на Серёгу Литаврина, что он поможет, у меня перед ним есть ощущение вины, – он когда узнал, весь дёрнулся, такой жест, очень красноречивый, мол, «ну зачем вы её с собой взяли?!» Я говорю: «Ну, Сергей, ты же понимаешь, мы хотели её отвлечь. А если бы мы её одну оставили – она что, не могла ничего сделать?» – он только сказал: «Я же не мог постоянно быть с ней, я же уходил, у меня работа, она могла то же самое сделать, так что вы, говорит, не берите на себя много» – а я до сих пор беру, беру, беру…"