Вл. Рудный // «Красный флот» № 104 (1978) от 05.05.1945 г. [3]
Стоят ясные майские дни. Цветут сады в окрестностях Берлина. Короткие весенние дожди проносятся над запущенными и заброшенными полями. Дуют холодные ветры. Но в городе — — духота. Над городом горячий туман. Краевое облако огня, дыма и кирпичной пыли окутывает Берлин. Белые флаги на домах быстро темнеют от гари. Немцы каждое утро заменяют их свежими.
Война здесь только стихла. Вчера и сегодня молчит артиллерия. На площадях, на улицах стоят, украшенные цветами и алыми полотнищами, наши танки и орудия. Май, майский праздник, он продолжается здесь по сей день.
Война здесь позади. Не рушатся дома. Одна за другой исчезают баррикады. Их разбирают те, кто строил. Мимо баррикад бесконечными колоннами идут те, кто их защищал. Но воздух сражения еще не остыл. Еще звучат его отголоски, изредка где-то взрывается мина. Бьет из подвала невыкуренный оттуда эсэсовец. Город, земля, армия — все накалено до предела, все живут еще в только что отзвучавшей битве, Но такая это была бита, после которой сразу наступает затишье.
Двенадцать дней прошли, как одни сутки, — без отдыха,, без еда, в едином порыве, в стремлении к маю все закончить, к маю выйти в центр города, в сердце врага. Я видел, генералов, которые все эти дни не смыкали глаз. Я видел бойцов, истекавших кровью, четырежды перевязанных, обмотанных бинтами и ватой, но не уходивших с берлинских утиц в эти последние часы.
— Ведь это же всем битвам битва! — сказал один из них, когда вздумали его эвакуировать в тыл.
Да, это была всем битвам битва. Еще немыслимо охватить сознанием ее масштабы. В памяти лишь штрихи. Мы знаем, что у наших армий позади грандиознейшие сражения. Может быть где-то дрались дольше, горячей и тяжелей. Но здесь каждый понимал, что дерется за окончательную победу. Здесь дрались за то, о чем мечтали четыре года. Четыре года наши люди жили этим желанием — пригни сюда, в Берлин. Тысячи километров и десятки сражений были позади. И вот армии из Сталинграда, из Севастополя, из Карелии, из-под Москвы, знающие, что такое война на широчайших пространствах, сошлись сюда на сравнительно небольшой плацдарм германской столицы, изо дня в день сжимали его смертельными тисками, чтобы в конечном счете свести на нет. сойтись друг с другом лицом к лицу и видеть врага поверженным в прах. Это была высочайшая цель — весь смысл берлинского сражения.
Две недели назад наши командиры сменили карты на широкий план города. У генерала Перхоровпча — его войска первыми вошли в предместье Берлина Виттенау — затуманились глаза, когда он остановил машину у столба с немецкой надписью: «Берлин. До центра Берлина 12 километров».
— Смените, — приказал он, — напишите по-русски, чтобы каждый боец понимал...
И кто бы ни проезжал или ни проходил мимо этого столбика, каждый останавливался здесь и повторял:
Берлин!
С того дня. как боец входил в этот город, он жил одной мыслью — скорее, как можно скорее и первому прорваться вперед, к центру, к рейхстагу. Три крестика появились на плане города в планшете каждого командира: рейхстаг, Бранденбургские ворота и здание Имперской канцелярии. Если видишь бойца, разговаривающего с немцем, знаешь заранее, о чем его расспрашивают: дорогу туда, в их последнее гнездо.
Настали дни, когда штабы стали измерять расстояния на метры. В дивизии генерала Шапоренко на Мюллерштрассе мне сказали однажды, что до рейхстага осталось 1250 метров.
— Ну что же, мы метров на пятьдесят ближе-, — серьезно сказал генерал из соседней дивизии, — только что, после пятичасового боя, мы заняли большой дом. Он тянется метров на полтораста. Теперь мы впереди.
Это было не спортивное состязание, в этом сказывалось стремление каждого быстрее завершить эту последнюю битву в Берлине.
Трудно пришлось артиллеристам. Они били прямой наводкой по немецким баррикадам. Орудия стояли на открытых позициях посреди широких центральных магистралей. Немцы стреляли расчетам в спину из окон домов, из-за развалин. Но не это страшно было артиллеристам, — страшней была опасность попасть в своих, ибо фронты сближались, в городе стало тесно, даже на прямой наводке нужна была осторожная стрельба. Приходилось орудия оттаскивать назад. Вперед выкатывали малокалиберные пушки.
И вот к маю над рейхстагом уже реял наш флаг. И не один, а два флата, поставленные разными подразделениями на различных углах здания. Каждая из частей оспаривала первенство. Подойти к рейхстагу еще было трудно. В соседних зданиях крепко засели немцы. Они стреляли по флагу, но не могли его сбить. В развалинах домов шел бой за каждый пролом, за каждую нишу. В этот день фронта уже не было — была какая-то изломанная линия боев, где перепутались кварталы, захваченные нашими, и кварталы, еще немецкие.
Настало утро 1 мая. Наши войска подошли узко к Фридрихштрассе и Александерплацу. Бой шел у ратуши. Утром у дворца Вильгельма остановилась машина-с огромным радиорупором. В центре Берлина бойцы услышали ясный голос Москвы, звон башенных часов с Красной площади, речь с трибуны мавзолея. Транслировался первомайский парад. Люди, лежавшие с автоматами на карнизах зданий, у перевернутых трамвайных вагонов, возле разбитых станций берлинского метрополитена, были потрясены — вместе со всей Родиной они участвовали в московском параде. Над всеми орудиями, над командными пунктами, над танками, всюду, где был советский человек, вопреки правилам военной маскировки, появились красные флаги и флажки. Весь Берлин был в красных флагах — наша армия праздновала победу. Немцы это видели. Тысячные толпы пленных проходили по берлинским улицам. Немцы заговорили о капитуляции. Они заговорили об этом тогда, когда уже были по существу разгромлены. Они спасали свою шкуру,
В ночь на 2 мая немецкие радиорупоры кричали:
— Русские, не стреляйте! Мы хотим сдаться!
И тут же слышалась стрельба внутри немецкого плацдарма. Приходили пленные и рассказывали, что эсэсовцы расстреливают фольксштурмовцев.
2 мая они капитулировали. Весь день происходила сдача немецкого гарнизона в плен. Но эсэсовцы, выбрасывая из подвалов белые флаги, в упор стреляли в подходивших к ним красноармейцев. Весь день артиллеристы, танкисты, сапёры, пехотинцы, все, кто воевал в Берлине, занимались одним: принимали пленных и выкуривали из подвалов сопротивлявшихся. Закоулками, по развалинам домов пробирались к нам в тыл переодетые в штатское платье гестаповцы. Они стремились скрыться туда, где уже стало спокойнее, надеясь потонуть там в общей массе беженцев. Я видел крупных берлинских чиновников, которые стояли на Франкфуртераллее и указывали работникам нашей комендатуры переодетых гестаповцев и крупных нацистов. Немцы выдавали немцев. Они делали это легко и охотно, лишь бы спасти себя. Юрист, один из директоров Рейхсбанка, услужливо предлагал себя в качестве опознавателя.
Мы проехали в этот день по всему городу — от Нойкельна до Веддинта и Моабита, и от Лихтенберга до центрального Берлина. Многих кварталов не существует. Остовы домов, многоэтажные скелеты улиц, стены, стены и стены без окон, без дверей, без крыш. Выжженная зелень посреди широких магистралей.
Вспоротые тоннели метрополитена. Входы на станции метро завалены щебнем, разбитыми машинами и трупами. Ближе к центру трудно проехать. Мостовой нет, она вся засыпана кирпичом, металлом, загорожена перевернутыми трамваями, полусгоревшими омнибусами, мачтами и электропроводами. Мы пробираемся на Унтер дел Линден, где уже нет знаменитых лип, к рейхстагу, где рядом с алыми флагами орудуют на крыше кинооператоры и фоторепортеры, к дымящемуся зданию Имперской канцелярии, на правительственную улицу Вильгельмштрассе. Вот в редакции газеты валяются кипы последних номеров берлинских листков. Никто их не разносил по киоскам, никто не читал.
Лежат пачки последнего номера газеты «Дас цвельф ур блатт» от 21 апреля. В этот день газета широким аншлагом призывала: «Мужчины и женщины Берлина! Настал решительный час! Призываем ко всеобщему фанатическому противодействию! С панцер-фаустом, оружием и ненавистью — будьте сверхфанатиками !».
Мимо нераспечатанных газетных кип проходят десятки тысяч пленных — тут и «тотальные» старики и подростки, и охранные батальоны министерств, и полицейские,, и морская пехота, и подводники из Киля, и спешно обмундированные служащие метрополитена, и «батальоны желудочно-больных», и «подразделения печеночников», все, кого спешно мобилизовали гитлеровцы. Бойцы смеются:
— Ишь, фанатики пошли...
«Фанатики» идут по Берлину навстречу бесконечному потоку наших автомашин, танков, орудий, повозок, ибо в эти дни все, кто воевал здесь, кто воевал в этом городе, стремятся обязательно побывать в центре германской столицы, у самого рейхстага, у Бранденбургских ворот, испытать заслуженное, кровью завоеванное, счастье победителя.
II только и слышишь на дороге возгласы:
— Земляк, как тут на Фридрихштрассе эту проехать?
— Да понимаешь, дорогой мой, я сам первый раз в Берлине...
Ночью с одного из берлинских аэродромов в Москву уходил самолет. В нем летели корреспонденты, штабные, офицеры.
Мы пролетели затемненную Германию. Позади осталась Польша. Под нами советская земля. Огни городов указывают нам путь. Мы проходим Витебск, Смоленск, родные края, где еще недавно пылали пожары, где немцы разорили жизнь миллионов людей. Сейчас здесь снова горят огни возрожденной жизни. Самолет идет над ними прямым безопасным путем из поверженной столицы Германии в Moскву-победительницу.
Летчик лейтенант Анисимов говорит, что это его сто двадцатый ночной перелет за время войны. Сто девятнадцать вылетов он сделал ночью — с потушенными огнями, вслепую, садился на лесные площадки, по кострам. Он привык летать в темноте, и первый раз он ведет в Москву ярко освещенный самолет, ведет его по иллюминированной трассе победы.
— Боюсь, не сяду теперь на такой аэродром, — смеется летчик, делая вираж над ярко освещенным аэропортом. — Отвык, чёрт возьми, отвык!
Мы садимся в Москве, в праздничной столице. Годной город встречает нас мириадами огней. И я слышу, как сосед мой топотом упоенно произносит:
— Москва! А хорошо ведь, товарищи!
Берлин — Москва. 4 мая.