Всеволод Иванов // «Известия» от 05.05.1945 г. [4]
Целый день, с утра и до вечера, провел я на улицах Берлина, улицах, покрытых пеплом, обломками кирпичей и рваным, искромсанным металлом. Еще кое-где изредка раздавался торжественно-угрюмый выстрел орудия, еще доносилась откуда-то широкая трель пулемета: это наши части добивали последние, мелкие очаги, сопротивления, разоружали группы фашистов, запрятавшихся на чердаках или в подвалах. Но сквозь дым, треск и рубиново-оранжевый пламень пожаров слышна могучая, шумно-весенняя песнь победы, великой и великолепной победы над фашизмом. Берлин пал.
Центр города густо застроен баррикадами. Баррикады солидные, толстые, стены из огромных железных балок, а пространство между стен забито кирпичом и камнем. Думаешь: какая непроглядно-тупая злоба строила эту громаду и какой светозарный труд победил и разрушил ее!
В проходы баррикад непрерывной цепью по обломкам кирпичей идут наши «эмки», повозки. Возле баррикады небольшой красный щит и на нем серебристыми буквами выведено: «Да здравствует 1-ое Мая!» Площадь неподалеку от Унтер-ден-Линден — название ее узнать трудно: надписей нет, немцы, видимо, поснимали названия улиц и площадей, а прохожие, кого ни спросишь, все из другого района, ничего не знают, плутают, толкаются. Через площадь идут танки, орудия. И танки, и орудия облеплены красноармейцами. В этот день черты их лиц от пепла и порохового дыма кажутся очень крупными, выразительными.
У баррикады стоят двое: старшина и красноармеец. Старшина Корольков, пожилой мужчина, до войны работал на «Шарикоподшипнике» слесарем. Он коренной москвич. Красноармеец Курбанов из Казахстана, колхозник, молодой — ему недавно исполнилось двадцать. Ростом он на голову ниже старшины, но поплечистей. Матово-черные глаза его горят чарующим блеском, блеском восторга, который трудно передать, но который охватывает вас сразу, как только вы посмотрите ему в лицо. Повторяет он протяжно и несколько лениво одно слово: «Видишь?» Но сколько глубокого и искреннего смысла в этом слове! Кажется, что, кроме этого слова, и никаких других слов не нужно.
Накрапывает мелкий дождь. Холодно. Солдаты не спали всю ночь — вели бой. Ночь была тяжела, так как враг сопротивлялся яростно. Солдатам бы отдохнуть, но они не уходят. Изредка вздрагивая от налетевшего ветра, стоят они и смотрят на берлинскую площадь. Несколько автоматчиков ведут нескончаемую колонну пленных.
— Разбойники и есть разбойники, — говорит старшина. — Я к пленным отношусь спокойно, а все-таки они разбойники. Сколько крови пролили!
Мы оставили старшину и Курбанова и стали пробираться к рейхстагу и Бранденбургским воротам. Неподалеку от рейхстага стояла мотострелковая бригада. Всю ночь бригада вела ожесточенный бой с противником. В четыре часа, как выразился один майор, — немец скапутился и алчно пошел в плен. Думали, что всю площадь пленными забьет.
Бойцы и офицеры наперебой рассказывают эпизоды последнего боя. Их прерывает старший лейтенант Семин, человек, видимо, очень восторженный:
— Технику немецкую, побитую, видели? Много?
Улицы вокруг рейхстага, действительно, чрезвычайно плотно забиты немецкой техникой: тут и танки, и бронетранспортеры, и грузовые машины, из которых сыплется немецкое обмундирование, и много разбитых, изрешеченных пулями легковых машин.
— Много — говорю я. — Так много, что, пожалуй, и описать не удастся!
— Описать? Где там описать! Лишь бы увидеть, — восклицает Семин. — Вы, я слышал, писатель?
Отвечаю, что — писатель.
Тогда Семин говорит мне:
— В два часа ночи мы бились за ваши машины.
— За какие наши машины? — спрашиваю недоуменно.
— А в два часа ночи мы захватили государственную немецкую типографию. Вон там она, — указывает он на один дом. — Все машины в подвалах и целехоньки будут. Попечатали они свои фашистские гадости, пора человеческие слова печатать, книги!
«Книги» — он говорит медленно, всем лицом повернувшись ко мне. Глаза у него кроткие, задумчивые, и видно, что этот человек по-настоящему и чутко любит книгу, ту книгу, которая благословляет и прославляет самоотверженный труд рабочих, крестьян, интеллигенции, боевой труд нашей Красной Армии, книги Пушкина и Горького, книги Ленина и Сталина.
Переезжаем на восточный берег Шпрее. Здесь тоже разрушенные баррикады, и здесь тоже по камням их идут в тыл колонны пленных немцев. Сквозь дым пожарища пробивается солнце. Берлинские обыватели выходят из подвалов, где они скрывались от бомбардировок. Двое на палке тащат чемоданы, третий подходит и просит хлеба. Катят тележки, некоторые тащат в развалины трупы убитых лошадей и свежуют их там.
— «Гитлер капут!» — первое их слово, а второе — «хлеба».
Мимо проехал гвардии подполковник Ануфриенко. Вчера мы были у него в длинной и узкой комнате, затененной распустившимся каштаном, под которым стояла самоходка, а рядом с ней — кухня. Около кухни — толпа немецких стариков и старух с котелками.
— Битва за Берлин, — сказал подполковник, — навсегда войдет в историю, как беспримерный подвиг советских людей. Фашисты вели бой из подвалов, из глухих, заваленных гнезд. Метро здесь мелкого залегания, много пробоин — они вели бой из этих пробоин. Приходилось засыпать отверстия, подкрадываться к домам, искать новые способы бить врага.
— Что же вы открыли нового?
— А, например, самоходки. Вы даете выстрел по дому из самоходки, и что же получается? Пробоина, и больше ничего. А теперь мы открыли следующее: бить надо не на вылет, а вдоль стены. Два — три выстрела, стена рухнет, поднимается пыль, фашисты ничего не видят, и мы проводим пехоту или врываемся в подвал.
Или, например, опыт с «панцерфаустами». Я его передал немедленно в другие полки.
— Какой опыт?
— «Панцерфауст», попадая в самоходку, взрывает бензин и осколочные снаряды. Я не заполняю боковые бочки бензином и беру меньше осколочных снарядов. Лучше лишний раз зарядиться, чем терять машину. И вот за все время боев я не потерял ни одной самоходки, а от Одера и до Шпрее мы подбили тридцать три немецких танка, не считая другой работы...
Теперь подполковник едет там, где вчера еще грохотали его самоходки, от выстрелов которых огромные дома и баррикады трепетали, как листья. Душно-сладкий запах дыма обдает его машину. Он проводит несколько раз по лбу ладонью.
— Победа, победа!
Приближается вечер. Звонко плещут над рейхстагом и над подбитыми конями Бранденбургских ворот отливающие золотом алые стяги Красной Армии, стяги победы, которые приказал водрузить над Берлином наш Сталин. Плещут так звонко, что, кажется, это — всплески шелкового полотнища внизу, на площади.
Вечер. Еще один орлиный, торжественный день нашей истории закончен. День, который столетия будет отмечаться, как одно из высших достижений советского народа, его гения, его упорства, его труда, его Красной Армии, день, за который народы мира будут вечно благодарны советскому народу, народу-освободителю.
Как свежо под темными деревьями. Пахнет из садиков землей и чудесной сыростью молодых растений. Мы на окраине Берлина. И вдруг послышался смех. Вправо вспыхнул огонек. Мы пошли на этот огонек, настолько смех был прельстителен. При свете зажигалки молодой горбоносый боец рассматривал свою гармошку. Резвые пальцы лежали на клавишах. Он счастливо смеялся, и нам не нужно было объяснений, почему он смеется. Нам просто хотелось насладиться его голосом, и мы отошли, как только он сказал несколько слов, а слова были следующие:
— Ну теперь, ребята, мы споем!
БЕРЛИН. (По телеграфу).