Моя мама родилась через полтора года после войны, а впервые узнала, что такое яйца и сливочное масло только в 1956-м. И всё-таки она появилась на свет. Стала четвёртым ребёнком у Софьи Железняк – и третьим у Ивана Харламова.
Если бы не война, эти люди никогда не встретились бы, а значит, не было бы ни мамы, ни меня, ни моей уже 17-летней раскрасавицы-дочки.
Но эта проклятущая война слишком рано отняла у меня дедушку и бабушку. Я ни разу в жизни не видела первого. И плохо помню вторую. Мне их всю жизнь не хватало! И сейчас не хватает. Знаете, какими глазами я до сих пор смотрю на стариков?!
Иван Харламов, мой дед, родом из азовских казаков. До войны он жил в маленьком и сонном приморском городке по имени Ейск, был женат, воспитывал двух детей. Когда его отправили на фронт, он был уже, можно сказать, в годах – точно за тридцатник!
На войну он взял с собой бумажную иконку, которая до сих пор хранится у моей мамы. Уж не знаю, каким истовым верующим дед был в мирное время, но когда его начали убивать, сначала на фронте, потом в немецких концлагерях, молился неистово. Потом говорил моей бабушке, что только вера «там» и спасала.
Но бумажная иконка, которую он прятал на груди в специально сшитом бязевом мешочке, не спасла солдата Ивана (вот ведь знаковое имя!) от немецкого плена, куда его трусливо и подло сдали вместе с сотнями таких же солдатиков. И брошенных в мясорубку, а затем преданных пленных «Иванов» в вагонах для перевозки скота отправили в Германию.
Так мой дед оказался в своём первом немецком концлагере – их было много. Хватило на всю войну. Его самое страшное военное воспоминание – безумное, жуткое, нечеловеческое чувство голода.
Именно голод заставлял Ивана Харламова участвовать в многократных побегах. Только как это могла осуществить горстка безоружных, истощённых, избитых русских солдат, скажите, пожалуйста? Это же вам не фильм «Диверсанты»!
Каким-то чудом пленные русские солдаты каждый раз бежали из очередного немецкого концлагеря. И тут же стучались в ближайший аккуратный немецкий домик, чтобы попросить хлеба. Его оборванным “Иванам” обычно выносили. Но хозяева домиков, даже не пытаясь ничего скрыть, сразу же звонили кому следует.
Едва Иван Харламов выходил на улицу, прижимая к груди драгоценную краюху, как на него и его товарищей набрасывались злющие немецкие овчарки и, обильно поливая бешеной пеной, рвали в клочки концлагерскую робу и желтое от истощения тело. А мой дед в это время, упав на живот, торопливо глотал добытый милостыней немецкий хлеб!
Однажды бегунам удалось довольно далеко уйти от своего концлагеря. Мимо проходила стая крыс, разжиревших на трупах таких же русских солдат, являвшихся побочным продуктом всех немецких концлагерей.
Мой дед в ужасе остановился. Но, наверное, опять помогла иконка – крысы прошли мимо. А по пути они легко разметали гигантский стог сена. Так что сожрали бы – не подавились.
После окончания войны Ивану Харламову опять не повезло: концлагерь, где он находился, освободили американцы. И моего деда снова отправили в вагоне для перевозки скота. Правда, на этот раз, в советском и на советскую Родину.
Почему-то репатриированных, а именно к ним относился дед Иван, не пускали домой к семьям, а пересылали подальше. И бывший житель Ейска оказался в уральском городишке Коркино за тысячи километров от жены и детей.
(продолжение следует)