Мне попались в руки несколько бессвязные записи человека, который какое-то время находился в хабаровском СИЗО, отбывал заслуженное наказание. Это было уже сравнительно давно, в конце 90-х. Но не думаю, что там что-то сильно изменилось по существу.
Была б моя воля...
«…Я здесь как будто в каком-то искривлённом мире. И всё же у этого мира есть вполне определённые очертания. Вадик, хоть и не смотрящий за «хатой», но пользующийся авторитетом у шпаны, сказал мне как бы невзначай: «Учи план!». И протянул начертанную на тонкой, затёртой кальке схему обоих корпусов. Это – «стрём»: то, что ни в коем случае не должно попасть в руки «дубаков», надсмотрщиков.
Поразительно! Тут всё, до мельчайших деталей. Скрупулёзный, предпринятый не одним человеком труд. По эстафете времени передаётся, перечерчивается один в один, вносятся необходимые изменения. Зачем всё это? – недоумевающе воскликнет непосвящённый…
Тюрьма – это единый организм. Жизнь заключённых регулируется людьми, их распоряжениями, постановлениями, которые обязательны к исполнению. К неукоснительному исполнению. Во всяком случае - для «чёрных» арестантов, мужиков.
Иначе не выжить. Только сплотившись, можно противостоять беспределу, поддерживать всякую голь перекатную, у которых на воле никого, «насущным»: чаем, сигаретами. Снаряжать людей на этап какими-то необходимыми вещами. Далеко не всё, конечно, идеально. И всё же отрадно осознавать, что там, как ты думал, за чертой ужаса и мрака, в неволе тоже есть люди, есть жизнь.
Как же идёт это охватывающее весь централ общение, как работает эта «мини-почта России» – несмотря на толстенные стены и зарешёченные так, что свету белого не видно, окна?.. Это тайна. И это – искусство, ремесло, которому необходимо учиться. Именно для этой цели и был мне вручён однажды зимним днём план…
Вот, несколько месяцев спустя и мне весточка прилетела. После витиеватых приветствий и любезностей, как тут принято, ответ на мой вопрос от… одной девушки. В моём воображении она молода и красива. «Ты спрашиваешь, в чём я тут хожу по хате? Ну а как ты сам думаешь? Как можно в такую жару ходить совсем одетой?» Ооо, нет!.. Это невозможно! Сердце начинает биться учащённо, а мозг взрывается от нашествия волнующих образов! Не переписка Рильке с Цветаевой, конечно, но… Молодость поёт во мне – даже здесь, в этих мрачных, тяжёлых застенках. Мучительно, безысходно и всепобеждающе.
Ретроспектива
В Питере есть не только знаменитые «Кресты». Есть ещё СИЗО №4 по ул. Академика Лебедева. Туда меня и привезли, отловив, как волка в бегах. Там я и переступил впервые эту пугающую черту.
Стоим, новоприбывшие, кто в чём, в зарешёченном «стакане». Тягостную обстановку, озаряемую каким-то больным жёлтым светом, с давно потерявшим свой первоначальный цвет полом, дополняет «полная оптимизма» процессия: откуда-то выносят носилки. На них угадываются очертания человеческого тела, оно накрыто полностью, с головой. В «отстойнике» простоватый, деревенского вида паренёк спрашивает: «Чифирнёшь?». Для чего-то я соглашаюсь. Умельцы лихо накидывают «сопли» на проводку, подключают самодельный «бурбулятор»; пара минут – и вода закипает! Пьём по кругу, по паре глотков. Чёрт возьми, а ведь это ритуал! Мы – отверженные, изгои, вне закона, вне общества, по сути «никто» – мы причащаемся к какому-то тайному братству, клану призраков самих себя. И с каждым глотком что-то оживает в мёртвой, обездвиженной душе, что-то поднимается из самых глубин её. Оттуда, где всё смыкается в изначальной, нерасчленённой простоте: добро и зло, свет и мрак, любовь и ненависть, надежда и покаяние… И, как ни крути, мы тоже побеги на древе цивилизации, дети своего времени, охваченные его же болезнями.
Наутро кошмар не развеивается, продолжается. Камера - моё временное обиталище. Четыре трехъярусных койки. Рассчитана она на 12 мест. Я в ней 55-й по счёту узник. И это не рекорд: кое-где и поболе народу напихано!
Наверху, на уровне 3-го яруса (не доходя до двух первых от входа проходняков, где живут блатные, каждый на своей коечке) натянут брезентовый «парашют». Там спят все вповалку, по очереди. Жара невыносимая, духота, вонь. Тела «парашютистов» сплошь покрыты ярко-красной сыпью. Мне повезло: меня определяют в последний, вблизи толчка, проходняк. Нас на «шконке» шестеро обитателей. Спим в три смены по 8 часов, по двое. 8 часов почти что рая! После 16-часового изнурительного ожидания его, с почти несъедобной кормёжкой, с мелкими стычками, с мелкими происшествиями.
Тут же, под одной кроватью, на матрасе – пассивный гомосексуалист, опущенный: тихий, безучастный ко всему юноша. Под другой – ещё моложе, страдающий ночным недержанием мочи. Он моет пол в камере, готовит блатным еду на плитке, делает чай им же, моет посуду.
Иногда смотрящие осуществляют «разгоны»: каждому арестанту достаётся по небольшой порции чая, по паре сигарет без фильтра.
Пробиться в сортир, если его можно так назвать, почти невозможно. Поэтому первое, что я сделал, когда за мной приехали наконец-то родные хабаровские опера, попросился у них в туалет.
Самолёт
Опера, кстати, оказались нормальными мужиками. Наручники отстегнули ещё в аэропорту: «Убегать, надеюсь, не собираешься?». «Да нет, – говорю, улыбнувшись, – хватит уже, набегался!».
Думаю, если бы я даже не знал, что они из Хабары, всё равно сразу бы безошибочно угадал в них своих земляков! Что-то неуловимо узнаваемое просвечивало во всём их облике, одежде, манере говорить, держать себя. Я глотал пьянящий воздух свободы, прощаясь с ним неизвестно на сколько лет. Ни о чём не хотелось думать. Это были часы чисто физического, животного блаженства. В салоне лайнера, где мы поместились втроём рядышком, я посередине, на откидном столике возникла как по волшебству бутылочка водки. Один из моих сопровождающих, усач в чёрном кожаном плаще, заговорщически подмигнул миловидной стюардессе, попросил, чтоб похлопотала насчёт закуски. Свет мягко обливал спинки кресел, ковровые дорожки в проходе. В иллюминаторе густела ночь. Тревога и боль – и пронзительный свет бытия в груди… Полилась неторопливо беседа о том, о сём. Срок мой они предсказали мне довольно точно. Как на духу: как бы я ни относился к ментам вообще, этих ребят я, наверное, до конца жизни буду вспоминать тёплым словом!
Когда перед высадкой у меня на запястьях вновь застегнули «браслеты», девочка неподалёку посмотрела на меня округлившимися от ужаса глазами и тут же отвернулась.
Дома
Такой перенаселённости в хабаровском СИЗО, конечно, не оказалось. Ну вдвое, максимум втрое больше по отношению к количеству спальных мест в камере. Всего лишь! Обиженные обитают в отдельных помещениях. Так называемые красные, сотрудничающие с администрацией, – тоже отдельно. Всё, как и положено, по уму. После питерского кошмара я вздохнул с облегчением.
Дни потянулись однообразной серой вереницей. Прогулки. Солнце, улыбающееся сквозь железные прутья над головой, небо. Стальное лязганье «роботов» – так называется тяжёлая дверь в камеру. Какие-то драки, беспредел – всё под строгим запретом. Воровские традиции, а в них много человечного, соблюдаются.
Как редкие праздники – передачи с воли. Тушёнка, лук (тюремная баланда не щедра на витамины), бульонные кубики, сладости. Но в первую очередь – «насущка». Ещё реже – свидания с родными, близкими. Книги передавать запрещено. Но кое-какие ходят из рук в руки.
Понемногу втягиваешься в этот нехитрый быт. Я уже умею спать при круглосуточно горящем свете лампочки под рёв магнитофона: «Там по периметру горят фонари, И одинокая гитара поёт. Туда зимой не прилетят снегири – Там вороньё…» Хочется иногда увидеть, как просто идёт по улице человек, не подозревая о том, какое это счастье – идти куда хочешь, как проезжает по улице машина. Но нет, ничего увидеть невозможно. С течением времени сокамерники становятся похожими на зомби: у всех нездоровый, землистый цвет лица, мышцы теряют тонус, тело – жизненную энергию. Смотришь на них и понимаешь, что и сам точно такой же. «Мартышка» (зеркало) – редкость. Используется в основном, чтобы наблюдать за продолом – тюремным коридором.
Под следствием сидят месяцами, а то и годами. Воздух в камерах тяжёлый, пропитанный какими-то ядовитыми испарениями, болезнетворными миазмами. Начинаю вдруг чесаться с ожесточением. Сосед по шконке, более опытный, невозмутимо и обречённо констатирует: «Ну всё, чесотка. В том году так же, всей хатой два раза болели!»… Лечимся долго и упорно, обмазываясь какими-то невероятно вонючими мазями, которые приносят из медчасти. Туберкулез тоже с неумолимой регулярностью выкашивает ряды подследственных.
Летом, в жару, народ просто помирает. Вентиляторы если и есть, не спасают. «Я тебя сгною в тюрьме!» – это расхожее выражение из книг и фильмов теряет свой иносказательный смысл, обращается в жестокую, повседневную реалию.
«Послушайте, если звёзды зажигаются, значит - это кому-нибудь нужно…»
А вот это наше существование, которое невозможно назвать жизнью, оно кому-нибудь нужно? Пусть мы содеяли зло. Но вот это зло, направленное против нас, разве оно его компенсирует? Мир становится лучше, чище, светлее?
Бунт
Бог его знает, с чего всё началось. Из-за какого очередного конфликта начали протестовать. Но по централу пронёсся «прогон»: всем порядочным – поддержать протест! Тут уж хочешь, не хочешь, а изволь… Многие «красные» хаты и даже «обиженки» поддержали тоже!
Если несколько человек враз начинают стучать железными кружками по решётке окна, по «роботу», да так в каждой камере, по всем этажам, в обоих корпусах – довольно оглушительная какофония получается! Думаю, прохожие по ул. Джамбула начали уже недоумевать: чего это тюрьма грохочет вся?! Представляю бешенство начальства с его принципом неразглашения неудобных фактов. Тем более в расцвет всех этих новомодных веяний с гуманностью, с требованиями всяческих еврокомиссий по соблюдению прав человека!
«Дубаки» с ума посходили. Открывали «кормушки» и сыпали угрозы самого разнузданного свойства. Никто с ними в полемику не вступал: продолжали молча, стиснув зубы, стучать. Напряжённость вспухала, как нарыв.
И вот он лопнул. На территорию СИЗО ввели ОМОН, по-нашему: «маски-шоу». Это были здоровенные, откормленные, профессиональные садисты, довольные случаю поразмяться, оторваться на тех, кто, как они знали, никакого сопротивления им не окажет. Под гипнотическим воздействием приказа свыше человек сбрасывает всякую совестливость, всякую человечность. Ему не надо вступать в тонкую полемику со своим Сверх-Я – его звериные инстинкты оправданы священной эгидой государства.
Пару раз «роботина» уже начинала громыхать, но пока не открывалась. На продоле творился невообразимый гул: крики, команды, звуки ударов огромных дубинок, вопли тех, кого прогоняли сквозь строй из камер до «отстойника». Было жутко… да так, как никогда в жизни до этого, наверное!
Виктор, старший у нас в камере на этот момент, подбодрял нас: «Не дрейфь, шантрапа! Прорвёмся!! Что мы, мало дубинала по этапам схавали?! Они думают, сломают нас этим! Да на-кося!!!». Бывший спортсмен-разрядник, с крупными чертами лица и твёрдым взглядом, он был внешне спокоен и даже несколько разгорячён. Было ли страшно ему тоже? Думаю, да.
По наущению более опытных все старались надеть на себя как можно больше всего. Кто-то натягивал вторую телогрейку поверх первой, шапку-ушанку на голову. Сквозь замирания страха прорывался местами какой-то дикий, священный, необъяснимый кураж. «Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в слезах, Мы покидали тонущий корабль!..» – зарычал мне прямо в уши, надрывая жилы, невесть откуда взявшийся Высоцкий.
Открылась дверь. «Все на выход из камеры!» – нечеловеческий крик резанул по нервам. Вслед за остальными, ничего не соображая, в ужасе, который зашкалил уже и перехлестнул все мыслимые пороги восприятия, я ринулся в коридор. Пригнувшись и прикрыв руками голову. Главное было – удержаться на ногах, добежать до спасительной двери «отстойника». Там уже дожидались запыхавшиеся, с побледневшими, изменившимися лицами несколько арестантов. Уже внеся себя на непослушных ногах внутрь, я осознал, каким пламенем адской боли горит спина: приложились на славу…
Всё. Все. Из наших никто, слава богу, не упал. Помещение захлопывается. Самое страшное, по-видимому, уже позади. Кто-то уже пытается шутить.
Когда мы вернёмся в камеру, там будет не просто беспорядок. Всё будет растоптано, разорвано, изломано, уничтожено: все наши наивные ухищрения создать вокруг себя хоть какое-то подобие домашнего уюта, скрасить чудовищную тоску казёнщины и несвободы.
Поговаривали потом, что кто-то умер в этой буче, в этом избиении. Не то что замолотили насмерть – просто сердечко не выдержало. Правда ли это, я думаю, мы так и не узнаем уже никогда…»
Вот такие, перефразируя Фёдора Михайловича, записки из хабаровского мёртвого дома. Как-то сразу невольно бросается в глаза, что та толика человечности, которая делает пребывание в нём хоть сколько-то выносимым, обусловлена вовсе не усилиями государства или администрации учреждения, а взаимоотношениями самих заключённых, неписаными правилами, «понятиями», которые там царят. Как сказал ещё в 17-м веке блистательный Лопе де Вега: «В дороге и в тюрьме всегда рождается дружба и ярче проявляются способности человека».
Но это лирика. Другой вопрос: как быть с деньгами налогоплательщиков, которые ухают в чёрную дыру российской пенитенциарной системы, по крайней мере, здесь, на Дальнем Востоке, в краевом центре?! Ведь они уходят на то, чтобы лиц, совершивших правонарушения, содержать в условиях немыслимой скученности, прозябания и отупения, где они лишь озлобляются и набираются криминального опыта. Прямо криминальный университет повышения квалификации какой-то! Мастерская, где личность впервые оступившегося отштамповывается в «лучших» традициях асоциального поведения, противопоставления себя нормальным людям, нормальной жизни.
Не везде так. Вот краткое описание одного из лучших СИЗО в России, в Красноярском крае: «Условия содержания в СИЗО соответствуют всем пенитенциарным правилам и стандартам. Средняя площадь на одного человека составляет более 4 кв. м. В камерах созданы все необходимые бытовые условия: имеются холодильники, телевизоры, электрочайники, проведено водоснабжение. У лиц, содержащихся в СИЗО, есть возможность воспользоваться библиотечным фондом учреждения, получать региональную и федеральную прессу. Несовершеннолетние правонарушители имеют возможность обучаться в учебно-консультационном пункте. Со всеми гражданами работают сотрудники воспитательной и психологической службы, соцработники».
Возникает вопрос: а не жирно ли им – убийцам, ворам, грабителям? Но вдумайтесь: у них и так уже отнято самое дорогое в жизни – свобода. Они лишены возможности совершать противоправные деяния. У них есть время. Так дайте им провести его с пользой для себя и, в конечном итоге, для общества в целом! Заглянуть в себя, найти себя, раскрыть свои способности, которые от природы таятся в каждом без исключения! Они преступили, но это, помимо прочего, ещё и показатель того, что в них присутствует какая-то сила духа, решительность. Только направлена она пока что не в конструктивное, а в разрушительное русло! Перенаправьте её – и, возможно, кое-кем из них ещё будет гордиться матушка-Россия.
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: