В древние времена драматург, заканчивая пьесу, ставил в конце одно слово – «Занавес». То есть конец пьесы, конец действия. Finita. И когда в театре спектакль заканчивался, то с обеих сторон сцены медленно, торжественно ползли половинки занавеса, чтобы сойтись в середине.
В Театре на Таганке занавеса не было. Вообще. Был, правда, световой занавес, но это совсем другое. Но в одном спектакле появлялся не просто занавес – он был главным действующим лицом. О, что это был за занавес! Это завораживающее зрелище, когда занавес охотится за людьми на сцене, когда занавес прячет, когда убивает, когда подстраивает ловушку. Он почти с первой минуты спектакля заявил о себе как о главном участнике трагедии. Занавес двигается по сцене во всех направлениях – то величаво, то подло, то в гневе, то сжимается, то расправляется, то уходит в себя. Занавес в «Гамлете» страстен.
Поверьте, когда я смотрел спектакль, то именно это рождалось от него: он живой и ему подвластны человеческие эмоции. Занавес по ходу действия то и дело отделял Гамлета от других лиц – так образно представала тема одиночества.
Идея занавеса осенила художника Боровского. Идея гениальная. От этого и спектакль гениальный. А идея занавеса упала случайно. Жена художника Марина любила вязать. И как-то сидит за вязанием, а рядом Боровский, мучается, что ничего не приходит в голову по сценографии «Гамлета». И вдруг при взгляде на мелькающие спицы его озарило: да вот оно! Вязаный занавес!
Режиссёр Геннадий Николаев вспоминает о гастролях Таганки во Франции: «Из всех «Гамлетов», привезённых в 1977 году в Париж, Таганский оказался лучшим. Это оценка серьёзных театральных критиков. Это событие. Это создание и режиссёра Любимова, и художника Боровского, потому что если убрать гениальную простоту занавеса Боровского, – то это означало бы убрать полспектакля. И третий создатель – это, конечно, Высоцкий».
Основой занавеса была капроновая рыбацкая сеть, её оплетали шотландской шерстью – специально 600 килограммов закупили через Внешторг в Великобритании. Боровский узоры хаотичные придумал, в середине что-то похожее на паучью паутину. Сначала занавес плела реквизиторша театра, имя которой осталось неизвестным, потом подключились студенты-добровольцы. Работа адова. Но плели фанатично. Плели в фойе, больше нигде он не мог поместиться – размер 14 на 9 метров.
Когда занавес сплели, директор театра Дупак поехал с Боровским на вертолётный завод и заказали там сложную конструкция, чтобы занавес мог выделывать всякие хитроумные штучки на всей сцене. Представляете: военный завод помог постановке «Гамлета»!
Постановка чуть не закончилась трагедией – упала стальная конструкция, на которой держался вязаный занавес. Упала в момент, когда актёры шли за гробом Офелии, играли похоронный марш. Фантасмагория!
Любимов окаменел. Когда очнулся, тихо спрашивает: «Все живы?». Путаясь в занавесе, стали выбираться люди. И тут Любимов зашёлся в крике. Орал как безумный.
Золотухин наблюдал эту сцену с галёрки, его ощущения: «Впечатление, что под занавесом месиво. Странно: я видел, как на актёров упал самый мощный рычаг с арматурой, потом приземлился на другом конце сцены другой, кто-то закричал, но во мне внешне не переменилось ничего... Одна мысль была: кто не встанет, кто под этой тряпкой остался? «Благодарите Бога, это он вас спасает десятки раз!» – кричал шеф, когда выяснилось, что никого не убило... Как вбежал Дупак, как прибежала Галина, посмотрела то на сцену, то на вросшего в свой стол шефа, и побежала за кулисы... Сильный ушиб получил Семёнов, он выкарабкивался из-под железяк. У Насоныча вырван клок кожи, Иванову (Лаэрту) руку сильно пропахало... Вызвали «скорую помощь», сделали Винтику рентген – обошлось без трещин, без переломов...»
Чудо, одним словом.
Высоцкий скажет о том, что для него образ принца Датского: «Это высшая роль, о котором может думать актёр. Мне повезло играть Гамлета, находясь в том возрасте, который отмечен у датского принца Шекспиром. Я чувствовал себя его ровесником. Я думал: может быть, мировоззрение людей, в сущности, складывается одинаково. Мы ставили «Гамлета» так, как, вероятно, этого захотел бы сам Шекспир. Во-первых, мы отказались от пышности. Было суровое время. Свитера, шерсть – вот что было одеждой. Добились того, что даже занавес играл: он то нормальный занавес, то олицетворение судьбы, то становился символом бренности жизни. Я играл не мальчика, который не знает, что ему нужно делать. Он с детства воспитывался быть королём. Он был готов взойти на трон, но был раздвоен. Он вырывался из того мира, который его окружает, – он высоко образован, может быть, мягок. Но ему надо действовать методами того общества, которое ему претит, от которого он оторвался. Вот и стоит он одной ногой там, одной тут…» В этих словах есть мысль, есть нерв.