Давно хотела записать это воспоминание. Но всё не находилось повода.
В 1998 папа с новой женой сбежал из города, где прожил почти двадцать лет. Он обанкротил там своё немаленькое предприятие, передав остатки другу (это был единственный поставщик нормального мяса, молочки и первый — замороженных овощей и фруктов в область, из Новой Зеландии; сеть магазинов по городу, огромные склады-холодильники, в том числе в собственности...)
Она бросила место заместителя главы администрации, просторную трёшку, английскую гимназию дочери, друзей-знакомых, очень хорошую зарплату.
Мама не дала бы им там жизни. Соперница появилась на ниве выдачи льготных кредитов под смешной процент. С её одобрения выдавалось. Без них бизнеса не вышло бы. Не с таким размахом. Но чтобы дали деньги, нужно было показать, на что. Совместные поездки к поставщикам. В Новую Зеландию, Сингапур, Южную Корею... Совместные впечатления... А дома у обоих так себе брак. В общем, я не оправдываю никого из участников истории, но понимаю всех. У мамы были возможности разрушить всё до основания подлому предателю и коварной соблазнительнице, разрушившей две семьи. В любом бизнесе того времени можно было найти много чего. А уж чиновник, которая из личных интересов одобряла кредиты... В общем, история не об этом.
Они переехали, быстро построили дом, на который ушли все деньги. Ей здесь предложили работу в местной мэрии за копейки, он был уже на пенсии. При этом на двоих трое детей. Но да, какие-то намётки, какие-то сбережения... Две отличные машины. Сотовая связь, которая считалась атрибутом роскошной жизни. Не дно. Далеко не дно. Многие завидовали.
Но для них это было сильным проседанием. Колоссальным падением вниз в плане уровня жизни.
Мне запомнился её разговор по телефону. (По мобильному, да. В 1998). С подругой. Матерью-одиночкой без алиментов и с крошечной зарплатой.
Помню фразу в трубку:
— Как уже заела эта бедность. Сил нет. Полгода раму для картины купить не могу...
И помню фразу из трубки:
— Да, понимаю... У нас тоже всё плохо. Зарплату не выплатят, пока не погасят другие долги. А мы с Наташей (имя вымышленное) уже и так перешли на хлеб и молоко. Если не заплатят на этой неделе, придётся молоко заменить водой.
Очень показательный диалог. Очень.
Я помню эту женщину. Она приезжала к нам в гости в какое-то лето. С дочкой. Я помню, как мы показывали им область, как ездили в наш местный город-курорт, как обедали там в самом дорогом ресторане, а потом в другом — чуть подешевле. Помню, как эта женщина доедала всё до последнего кусочка, включая кофейную гущу из чашки, как хотела забрать со всех тарелок недоеденную картошку...
Мне тогда казалось, что этот контраст между одними и другими материальными трудностями, он очень показательный. Потому что вот же они — настоящие трудности. Видно же, кому хуже. Хорошо видно. Какая рама, когда людям нечего есть?!
Спустя годы пришло понимание. Другое.
Неожиданное. Понимание, до которого нужно было дорасти, видимо.
Этой женщине. Третьей папиной жене, ей было тяжелее. Как ни странно. Она понимала, что сейчас ещё есть эти остатки роскоши, но они тают. Она видела этот конец. Понимала, что в обозримом будущем, возможно, придётся жить на одну её скромную зарплату. На зарплату, сравнимую с той, что получает подруга, которая мать-одиночка.
А подруга? Она всегда так жила. Всю свою жизнь. Перебиваясь с картошки и капусты на хлеб и молоко. Это был привычный такой уровень жизни, в котором изредка случались просветления и приятные моменты. Изредка. Случайно. Не предусмотренные в этой жизни, но внезапно происходившие в ней.
Потеря привычного.
Когда ты ребёнок, и ни разу в жизни не пробовал, к примеру, шоколада, как-то без него вполне нормально. Не хочется. Потому что не знаешь даже, что это такое. Даже если видишь у других. Но потом случается первая в жизни конфета. И жизнь меняется. Но гораздо круче она меняется, если конфеты были постоянными ежедневными спутниками, а потом внезапно исчезли.
Как никотин. Легко не думать, если не имеешь привычки. Но как сложно отказываться. Настолько сложно, что некоторые предпочитают меньше есть.
Недавно мы общались с одной знакомой. Она писала о том, что после девяностых ничто не страшно. А дети? Ну, мы же выжили в девяностые. А у меня перед глазами тот диалог про картину и хлеб с водой. Мы выжили. Но у нас и не было особо ничего. Мы не теряли. Не так глобально. Потому что все были равны, а если нет, то это было даже немного стыдно. Потому что, даже если не равны, то потолок был невысок. А те, у кого сильно лучше, они в большинстве своём не вспоминают конец прошлого века, как что-то страшное. Современные дети привыкли к другому уровню. И мы привыкли. Относительность.
Я помню, как когда я была беременна мальчиком Димой, и поняла, что работу, всё-таки, нужно оставить, у меня были накопления, у меня были какие-то другие поступления, я могла спокойно прожить на то, что есть. Просто начав экономить. Это была та самая потеря привычного уровня. Не про бедность и нищету. Всего лишь потеря привычного. Всего лишь не отправить детей в кино лишний раз. Всего лишь что-то не купить. Не из обязательного, а из приятного. И эта ломка была куда сильнее, чем привычное безденежье. Всегда переход от привычного хорошего был страшнее, чем стабильно плохое.
Я много лет при возникновении трудностей вспоминала тот телефонный разговор. Там всё было так очевидно и просто.
Нужно было очень вырасти, чтобы понять про картину и хлеб.
