Даниил Хармс мог подолгу стоять голым у окна
Хармс — не настоящее имя, а псевдоним Даниила Ювачёва. По одной версии, это калька с английского harm — «вред, ущерб»; по другой — псевдоним Ювачёв позаимствовал чуть ли не от сыщика Шерлока Холмса. Вот только свои сыскные работы Хармс проводил в области литературы и искусства.
«Моему чокнутому сыну»
Все у Даниила было не как у людей, даже семья. Отец Иван Ювачёв — ссыльный революционер-народоволец — назвал сына, родившегося в год первой русской революции, в честь пророка Даниила. К этому времени бывший революционер с головой ушел в религию и стал духовным писателем. Сын пойдет «другим путем»: в жизни будет демонстративно аполитичным, в искусстве — революционным. Ювачёвы перестанут понимать друг друга: однажды отец подпишет Даниилу книгу — «Моему чокнутому сыну».
Даню в 10 лет отдали не в обычную петроградскую школу, а в Петришуле, откуда он вышел с абсолютным знанием немецкого и английского, с чистым берлинским выговором и с плохим навыком правописания по-русски. От ошибок он более-менее избавился лишь к 30 годам. Ну, а отсутствие запятых в его текстах спишем на традиции футуристов. Не преуспел Даниил и в изучении электричества — был отчислен из электротехникума.
Человек в гетрах с маленькой собачкой
Хармс еще в школе увлекся искусством и поэзией. Причем сразу попал под влияние авангардистов — Велимира Хлебникова, Казимира Малевича, Александра Туфанова (последний, к слову, создал «Орден заумников DSО»), которые экспериментировали в области словотворчества и живописи. Неудивительно, что термин «заумь» навсегда прикрепят и к творчеству Хармса. Хотя чего заумного в его школьном каламбуре «задам по задам за дам»?
Он и внешне, и поведением выпадал из серой мрачноватой толпы в поношенной одежде. Время тогда было недоброе, кругом — хамство и нищета, а долговязый Хармс выруливал со своей Надеждинской (ныне — улица Маяковского) на Невский, словно на сцену театра: в кепи или даже в котелке, в длинном пальто или клетчатом пиджаке на иностранный манер, в шерстяных гетрах, да еще и с тростью. Или мог появиться в новом костюме, один из лацканов которого длиннее другого («Я так велел портному, мне так понравилось»). Или ходил с друзьями ночью по Невскому в цилиндрах и с диванными валиками под мышкой, залезал на фонари. А то и вовсе мог раздеться и подолгу стоять голым у окна, пока бдительные соседи не вызывали милицию. И тогда уже возмущался Хармс: «Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый? И кому в своем виде непозволительно показаться перед людьми?»
А в завершение образа молодого Даниила еще один штрих: рядом с ним на контрасте всегда были маленькие собачки на поводке (чаще — таксы) с хитроумными именами — «Бранденбургский концерт» или, например, «Чти память дня сражения при Фермопилах».
От «чинарей» до ОБЕРИУ
В 1925 году в Ленинграде создалось неофициальное содружество молодых поэтов и философов «Чинари», куда вошли Александр Введенский, Леонид Липавский и Даниил Хармс. Исследователи не приходят к однозначному мнению, откуда взялось название, придуманное Введенским, поэтому смеем предположить, что это — идиома от устаревшей формы «чин чином», то есть по высшему разряду. Позже Введенский будет подписывать свои стихи — «Чинарь авторитет бессмыслицы».
Веселые нигилисты писали в юмористическом ключе, экспериментируя с ритмами и рифмами. Публика не воспринимала эти новшества, «чинарей» осмеивали и освистывали на выступлениях, а официальная критика обрушивалась на них в партийной прессе: в «литературных хулиганах» виделись даже классовые враги. А это уже было опасно. Поэтому «чинари» провели своеобразный ребрендинг: они, расширив свой состав (туда добавились Николай Заболоцкий, Константин Вагинов, Игорь Бахтерев, Дойвбер (Борис) Левин), решили создать «Академию левых классиков», но сочувствующие «чинарям» друзья остерегли их от подозрительного образа «левых», напоминавшего троцкистскую оппозицию. И тогда на свет родилось то, что известно нам из истории российской поэзии как «Объединение реального искусства» — ОБЭРИУ. Лишнюю букву «у» в аббревиатуре прибавили просто «для прикола». Потому что потому все кончается на «у».
Три левых часа
Датой создания ОБЕРИУ принято считать 24 января 1928 года. В этот день в Ленинградском доме печати состоялся вечер «Три левых часа», где и было объявлено о новом объединении и обнародован своеобразный манифест, в котором обэриуты объясняли свое понимание слова «реальность»: «Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты “не-реальны” и “не-логичны”? А кто сказал, что “житейская” логика обязательна для искусства?.. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать».
Действо было заявлено трехчасовым, а длилось около восьми часов. В зале яблоку некуда было упасть. А все потому, что даже афиши обэриуты придумали такие, что вызвали оторопь у зрителей. Выбрали старые, вышедшие из употребления шрифты разных размеров. Даже одно слово было из букв разной величины, насыщенности и наклона, часть текста набрали вверх ногами или под углом в 90 градусов. Одна из этих афиш много лет спустя вошла в западный учебник по рекламе как эффективный образец привлечения внимания людей.
Трудно подобрать определение жанру, в котором длилось это действо: здесь были и фокусы (а Хармс обожал «ловкость рук» и постоянно потчевал друзей новыми номерами), и выступления поэтов, и спектакль по пьесе Хармса «Елизавета Бам». Это было ни на что не похоже. На сцене, например, стоял шкаф, с которого (и из которого) спрыгивали и выскакивали поэты, извергая на зрителей непонятные слова, непонятным образом сложенные в предложения. Ну что за девиз такой — «Мы не пироги»? Или что за глупость такая — «Шли ступеньки мимо кваса»?
Публика слушала и взирала, мало что понимая в происходящем, хотя кто-то и хохотал — настолько все выглядело чушью. А обэриуты, собственно, и не пытались ничего объяснять. Они просто хотели пробиться сквозь штампы и косность мышления, просто говорили: все может быть по-другому, даже в русском языке.
Впали в детство
Понятно, что выступления обэриутов постоянно подвергались критике и гонениям. Их не печатали. А если учесть, что Хармсу даже в голову не приходило устраиваться куда-то на работу, то само существование поэта было нищенским. Его жена Марина Малич вспоминала: «Мы всегда жили впроголодь. Но часто бывало, что нечего было есть, совсем нечего. Один раз я не ела три дня и уже не могла встать».
К счастью, на обэриутов обратил внимание Самуил Маршак, который вместе с Николаем Олейниковым, Борисом Житковым и Евгением Шварцем занимался в Ленинграде детской литературой (а это — и книги, и журналы «Чиж», «Еж», «Сверчок»). И Хармс ухватился за эту возможность: писал стихи для детей, делал смешные подписи под рисунками, придумывал шарады. Однажды Шварцу пришла в голову «хулиганская реклама» журнала: «Или сыну “Еж”, или в спину — нож». Но он пожаловался Хармсу, что ему не нравится сочетание «в спиНУ — НОж». На что Хармс отреагировал моментально: «Или “Еж” — сыну, или нож — в спину».
В Доме книги на Невском, где размещалась редакция детской литературы, взрослые дядьки временами вели себя словно дети без присмотра или обэриуты на концертах. Алексей Пантелеев вспоминал, как они вместе с соавтором «Республики Шкид» Гришей Белых первый раз завернули в бывший Дом Зингера и встретили там бодро топающих на четвереньках взрослых людей — редакторов Шварца и Олейникова, которые, как выяснилось, изображали верблюдов.
Над чем смеемся?
В свободное от детской литературы время обэриуты продолжали собирать залы на своих сумасшедших выступлениях. Но власть терпела это всего три года. Хармс, Введенский и их друг Бахтерев первый раз были арестованы и высланы из Ленинграда в декабре 1931 года. Как детские писатели — партия вела идеологическую чистку авторов в детской литературе. Хотя, скорее всего, им припомнили очередное скандальное выступление в студенческом общежитии университета 1 апреля 1930 года, когда их стихи комсомольская газета «Смена» охарактеризовала как «поэзию классового врага».
Те, кто не жил в мрачные тридцатые годы, никогда не поймут — за что? За каламбуры? За детские стишки? За перемену слов в предложении? Как, впрочем, и юмор обэриутов сегодня не каждому понятен. И любой блогер, прочтя Хармса, может написать: «Не улыбнуло». Ну, а часто ли мы сегодня улыбаемся над Чарли Чаплиным? Или над Аркадием Райкиным?
Вероятно, юмор имеет свои законы и некие временные рамки. А гений Хармса и его друзей-обэриутов вовсе не в юморе. Точнее, не только в нем. Даже их простейшие эксперименты со словом, с намеками, с аналогиями заставляли мозг читателей трудиться. А для государства это было опасно, поскольку все выглядело как провокация, подрывало устои. Таких людей нужно было, по мнению власти, изолировать от остальных.
Хармс чувствовал приближение войны с фашистами. А для него из двух бед — война или тюрьма — первая была страшнее: «В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя, невозможно!» Поэтому, когда Хармса как неблагонадежного изолировали во второй раз — 23 августа 1941 года — его больше никто никогда не увидел. Гений с удивительным сдвигом в поэтической голове навсегда сгинул в первую блокадную зиму в психиатрической больнице тюрьмы «Кресты».
Зная об этом, совсем не хочется улыбаться над его смешной поэзией и прозой. А хочется эту статью закончить его словами, применив алогизм, который Хармс сделал своим главным литературным приемом: «Я не во всем принимаю сегодняшний новый мир, хоть деревья в сквере за окном и стали выше, в театрах не бываю по причине лени, ненавижу октябрь, парное молоко и вставать в шесть утра, но к Хармсу постоянно тянет...»
Автор текста: Галина Леонтьева
Читайте также:
На нашем сайте: Николай Гоголь - чудак на букву «Г»
На нашем Дзен-канале: Мастер предал Маргариту
Интересные факты
Даниил Хармс о людях:
«Когда я вижу человека, мне хочется ударить его по морде».
Даниил Хармс о стихах:
«Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется».
Изменял всем со всеми
Хармсу всегда нравились женщины, и они отвечали ему взаимностью. У него было две официальные жены — Эстер Русакова и Марина Малич. И куча неофициальных, куча подружек и кратковременных романов. Он изменял всем и со всеми. Марина позже напишет: «И с этой он спал, и с этой… Бесконечные романы… Он сходился буквально со всеми женщинами». А Хармс постоянно разрывался между любовью к женщинам и желанием от них избавиться. Даже про Марину он написал в дневнике в мае 1938 года: «Я очень люблю ее, но как ужасно быть женатым». Во время войны немцы угнали Марину Малич в Германию. Она попала во Францию. Эмигрировала в Венесуэлу. Там вышла замуж за Юрия Дурново, с которым владела книжным магазином в Каракасе. С ее слов российский литературовед Владимир Глоцер написал воспоминания «Марина Дурново: мой муж Даниил Хармс».
Детские авторы — гении, не любящие детей
В истории немало примеров, когда талантливые детские писатели или поэты в жизни абсолютно не переносили детей. Например, Ганс Христиан Андерсен. Правда, из-за нервных расстройств ему и со взрослыми-то общаться было сложно, но маленькие шумные дети его просто пугали: он ждал от них чего угодно, вплоть до покушения на свою жизнь. Не любили детей и обэриуты Введенский и Хармс. Даниил признавался: «Я всегда ухожу оттудова, где есть дети». Ему же принадлежит и знаменитая фраза «Травить детей — это жестоко. Но что-то же надо с ними делать». Это не мешало ему быть прекрасным детским поэтом, и на встречах с пионерами в детских лагерях ребятня слушала его завороженно. Что на это скажешь? Известно ведь, что и сами дети не всегда рождаются от любви.