Страшная история из жизни писателя Пустословцева
Писатель Пустословцев страдал от своей трагической ненужности. Он был одарён – несомненно, но ему не хватало школы. Пустословцев написал около четырёхсот рассказов, и ни один из них не нашёл своего слушателя.
Когда Пустословцев спрашивал: «Не желаете ли познакомиться с моим новым твореньицем?» (Он был скромен и всегда так и говорил – «твореньице»), ему обычно отвечали: «Не правда ли, прекрасная погода?». Или наоборот: «Вы посмотрите! Тучки собираются! Вероятно, будет дождь!».
Какая-то чрезвычайно милосердная дама однажды согласилась выслушать его. Дама любила голубей и лирику Некрасова, она кормила котят, подбирала бездомных щенков и никому за всю свою жизнь не сказала дурного слова. Когда она выслушала Пустословцева, глаза её затуманились печалью. Бедной даме что-то хотелось сказать, но она не смела. Густо покраснев, добрая дама изрекла:
- Вы талантливы – несомненно! Но… но вам нужна школа!
У Пустословцева выросли крылья. Теперь он говорил себе мысленно: «Ты талантлив, но тебе нужна школа!». Редкий писатель признает это, а Пустословцев признал.
У него был кумир – великолепный романист Круглов. Пустословцев долго не решался посетить его и, наконец, отважился.
Романист Круглов поразил поклонника своим благополучием. Смущая простого посетителя, квартира его сияла чистотой. Блаженным покоем дышал диван, на котором полулежал мэтр, довольством лоснились искрящиеся шторы на окнах, в которые влетало кругловское вдохновение; солидно потрескивал самодостаточный камин, возле которого долгими зимними вечерами был написан не один роман.
Состоявшийся писатель встретил писателя начинающего благосклонно: кивнул в ответ на его приветствие и величественно указал пальцем в сторону кресла.
- Я преклоняюсь перед вами, Никанор Артемьевич! Я прочёл все ваши романы. Не смею надеяться, что стану когда-нибудь столь великолепным мастером – Вашей высоты мне достичь невозможно, но творенья ваши преисполнены такого глубокого гуманистического смысла, что я не сомневаюсь в человеческом благородстве их автора. Н-надеясь на вашу исключительную доброту и ж-желание помочь ближнему, о котором Вы так часто пишете, я… я и пришёл…
Пустословцев зарделся. Круглов, в душе - тоже. Однако виду не подал, как и подобает мэтру.
- Что именно вам нужно?
- Школа! Я талантлив, но мне нужна школа!
- Талантливы? Что ж, посмотрим!
Круглов взял из дрожащей руки Пустословцева рукопись. Он читал долго и внимательно, всё это время начинающий писатель думал, думал о многом: «Почему я не стал врачом или архитектором, слесарем, инженером, шофёром? Сколько прекрасных профессий в этом мире – нужных профессий, благородных профессий!». И Пустословцев начинал представлять себя скромным учителем или румяным булочником, не сующим нос в дома знаменитых писателей…
- Гм-гм… Прежде всего, разрешите узнать, молодой человек, вот на этой обложке я имею удовольствие видеть вашу фамилию? – прогудел Круглов.
- М-мою… - Пустословцев ожидал всего, но только не этого.
- Помилуйте, вас не будут читать! Это – не помпезно!
- Что?
- Ваша фамилия!
- Но причём же здесь моя фамилия?
- Пус – то – слов – цев?! Вы шутите? Это же говорит само за себя. Все будут смеяться! Смотрите сюда, смотрите – и учитесь! – Мэтр взял авторучку и, величественно зачеркнув букву «П», поставил над ней горделивое «Г». – Одна буква может решить судьбу! Ну как? Вам нравится?
- Д-да… - Пустословцев подумал, что Круглов спросил, нравится ли ему, как он написал букву «Г».
- Теперь у Вас есть псевдоним. Пустословцев! Фи! Вот Густословцев – другое дело. Ярко и многозначно. Но это имя надо оправдать! Поговорим теперь о… - Круглов послюнявил палец и перевернул страницу рукописи, - вот об этом. Сейчас я прочту наугад любой кусок.
- Может, не надо? – предложил Пустословцев.
- Нет уж, извольте! Вы хотели школы? Будет Вам школа! – И мэтр, всё громче и громче, постепенно краснея, начал читать:
«У Василия были зелёные глаза и розовые щёки. Он был красив: красивее всех в его деревне. Василий жил в деревянном доме с матерью. Ей было около шестидесяти лет, она всегда была добра к нему, как все матери добры к своим сыновьям и даже дочерям…».
- Что это?! Разве же это художественная проза? Не прячьтесь! – крикнул Круглов, заметив, что Пустословцев пытается скрыться за креслом, - не отрекайтесь от содеянного! Сейчас же будем приводить в божеский вид. Предлагаю отрезать последнее предложение.
Начинающий писатель облегчённо вздохнул. Он думал, что мэтр хочет отрезать ему кисть правой руки, которой всё это было написано.
- Давайте отрежем, - обрадовался он.
- Удивительная податливость. С вами приятно работать. Однако вам придётся внести на место вырезанного клочка что-то стоящее.
- Я внесу.
- Уж потрудитесь. В ваших словесных картинах меня поражает удивительная блёклость. Где краски? Где броскость фразы? Где богатство языка? Больше цвета, молодой человек, больше жизни.
И мэтр прочёл ему огромный кусок великолепного романа. Пустословцев знал, что автор прочитанного – Круглов, однако, пискнул заискивающе:
- Кто это? Достоевский? Гоголь? Лев Толстой? Что-то знакомое. Я это читал, но не могу вспомнить автора… Из кого это?
- Гм… - Круглов округлился от довольства. – Из меня. Желаю и вам, так сказать, приблизиться к эталону. Жду вас, господин Густословцев, в это же время в воскресенье.
Пустословцев исчез. Его посетило вдохновение. Он поверил, что после такого мастер-класса получится всё. В воскресенье мэтр прочёл следующее:
«У Василия были ярко-зелёные глаза и бордово-красные щёки. Он был писаный красавец – один такой на всю деревню. Василий жил в синем деревянном доме с разноцветными наличниками и зелёным крылечком. Ещё там жила седая мать Василия – женщина шестидесяти лет в чёрном платке с пурпурными розами и голубыми васильками, в коричневом халатике. Она с детства учила Василия рисовать и покупала ему краски – много красок!»
- Что это? – удивился Круглов. – Вы опять принесли мне чушь.
- Но ведь здесь всё, как Вы говорили: краски, яркость!
- Да. Краски Вы взяли много, но намалевали же, я Вам скажу! Навозили! Мазня! Сущая мазня! Хоть блёклость и исчезла, глубины не прибавилось. У Вас не хватает психологизма. Что это был за Василий? Какого характера была его мать? Любили ли они, страдали или безучастно взирали на мир ярко-зелёными глазами?
После этого для примера мэтр вновь прочёл кусок «из себя». Пустословцев полетел домой на распустившихся крыльях. На другой день Круглов прочёл:
«У Василия были ярко-зелёные глаза. Когда он думал, они казались задумчивыми. А думал Василий о многом: о жизни, об осени и весне, о еде, о том, как он красив, о своём доме с зелёным крылечком и разноцветными наличниками и ещё о своей матери в чёрном платке с пурпурными розами и голубыми васильками. (Пустословцев считал, что очень удачно соединил в одном предложении всё, о чём говорилось в абзаце). Мать мечтала о деньгах, чтобы купить сыну краски. Она любила и страдала. Василий тоже не безучастно смотрел на мир ярко-зелёными глазами…».
Дальше Круглов читать не стал:
- Что это за бред? Что за околесица, я вас спрашиваю?! Разве я учил вас этому? Повторять мои слова и нести ахинею – не есть добиться психологизма! Если вам не под силу психологизм, добейтесь хотя бы конкретности. Не размазывайте портрет Василия. Если вы говорите о его лице, пишете сначала всё о лице, если о доме – всё о доме. Пусть слово, подобно алмазу, поддастся вашему резцу и, засверкав всеми гранями, станет бриллиантом!
От восторга слёзы на глазах Пустословцева высохли. Дома он создал нечто и наутро принёс Круглову.
Мэтр читал вслух:
«У Василия было лицо очень красивое – как обработанный алмаз. Глаза он имел ярко-зелёные, думающие, щёки – бордово-красные. Ещё у него были прекрасные нос и брови. Лоб и уши тоже были хороши, как и подбородок.
У Василия был дом…»
Круглов грустно-грустно посмотрел на Пустословцева, сняв очки:
- Что с вами, мой друг? Вы не внемлете моим словам, - он вздохнул так шумно, что со стола полетели мелкие бумажки.
- Внемлю, - пролепетал тот. Ему искренне не хотелось расстраивать своего учителя.
- Господин Густословцев, такие слова как «красивый» и «прекрасный» ничего мне не говорят. Их не потрогаешь руками, не попробуешь на вкус, не прижмёшь, так сказать, к сердцу! Их хочется выплюнуть, как подсолнечную кожуру. «Тьфу», - скажу я и разотру эти прилагательные в порошок. Этим порошком надобно выстирать ваше сознание. Дайте мне почувствовать физически, что это были за глаза, что за щёки, позвольте убедиться, что нос и впрямь был хорош. Дайте мне объём! Пусть это будет даже не картина, а барельеф. Здесь вам помогут эпитеты, сравнения, где-то, может быть, и олицетворения. Вот послушайте, как всё это ловко у меня!
Прочитав Пустословцеву половину своего нового романа, мэтр отпустил его. Теперь у начинающего писателя не было сомнений: звёздный час настал, и шедевр его жизни будет создан.
Однако Круглов принялся за чтение на следующий день, забыв разгладить появившуюся у него с недавних пор скептическую складку. Рассказ начинался так:
«Василий был очень, очень красив. Его глаза были такие яркие, что, если бы вы заглянули в них, вы бы ослепли, и выпукло-зелёные, как крыжовник. Щёки Василия походили на два бордово-красных яблока – такие они были крепкие, круглые, что возникало желание попробовать их на вкус. Кожа на его лице отливала молочной белизной. При взгляде на неё вспоминалась деревенская сметана, в которую так приятно макать блины. У Василия были губы, похожие на ломтики нежно-розовой ветчины…»
- Вы что, были голодны, когда писали это?! – взорвался мэтр. – Убирайтесь вон, несчастный людоед! Вы не только разделали бедного Василия, вы высосали мою кровь, вы бессовестно сожрали мои нервы и захотели, как видно, слопать мой мозг и мой талант! Подыщите себе другого учителя. Я не смею определить степень Вашего таланта, но в аттестате я написал бы вам: дурак.
Пустословцев имел много прекрасных черт. Одной из них была жизнерадостность.
- Я дурак, но я талантлив и я прошёл школу, - подумал он, уходя.