В этом году преддверие Победы совпало с карантином, и у меня чаще и чаще мелькает мысль, что сейчас многие, например медики, живут как во время войны. Не знают что будет завтра. Да и многие так. То ли ты выживешь, то ли нет, то ли останется твой ребенок сиротой, то ли нет. И поэтому я хочу повспоминать жизнь мирных жителей, детей во время войны. Я ни в коем случае не сравниваю, нет. Просто провожу параллели неизвестность, надежда, страх. Что пережили эти люди? Как это вообще можно пережить?
Голод во время Блокады...что это? Люди сходили с ума, ели друг друга, ели своих детей. А у некоторых наоборот обострялось самопожертвование, благородство. Я читала где то, что это связано с тем, какой человек был изначально, с какой душой. Голод обостряет все.
Один из малоизвестных дневников блокады, дневник Юры Рябинкина.
Для меня он страшнее и глубже чем дневник Тани Савичевой. Это искренний рассказ мальчика, который боролся с собой, пытаясь сохранить остатки благородства.
Только бы начать! Завтра, если все будет, как сегодня утром, я должен был бы принести все пряники домой, но ведь я не утерплю и хотя бы четверть пряника да съем. Вот в чем проявляется мой эгоизм. Однако попробую принести все. Все! Все! Все!! Все!!! Ладно, пусть уж если я скачусь к голодной смерти, к опухолям, к водянке, но будет у меня мысль, что я поступил честно, что у меня есть воля.
Из дневника Юры. ему было всего 16 лет. Были планы, надежды, мечты, споры с друзьями. Все убил голод.
А до чего они доведены, если мама вчера со слезами на глазах говорила мне, что она искренне желала бы мне подавиться уворованным у нее с Ирой довеском хлеба в 10-15 грамм. Какой страшный голод!
Вот еще один пример как меняется психика от голода. Мать против сына, объединяется с дочерью. Она этого не хочет, она сопротивляется, но сын старше, и она спасает маленькую...Девочка выжила. Она всю жизнь прожила с надеждой, что брат выжил и не хочет искать ее, потому что обижен на них с матерью. Как причудливо охраняет себя психика...
Ну вот и все... Я потерял свою честность, веру в нее, я постиг свой удел. Два дня тому назад я был послан за конфетами. Мало того что я вместо конфет купил какао с сахаром (расчет на то, что Ира его есть не станет и увеличится моя доля), я еще половину «всего» – каких-то 600 г полагалось нам на всю декаду – присвоил, выдумал рассказ, как у меня три пачки какао выхватили из рук, разыграл дома комедию со слезами и дал маме честное пионерское слово, что ни одной пачки какао себе я не брал... А затем, смотря зачерствелым сердцем на мамины слезы и горе, что она лишена сладкого, я потихоньку ел какао. Сегодня, возвращаясь из булочной, я отнял, взял довесок хлеба от мамы и Иры граммов в 25 и также укромно съел ....
Страшная борьба, думаю, мать все это видит. И метания эти видит и страдания. Но ей тоже плохо, она далека от самопожертвования.
Но сегодня я почувствовал к себе такое теплое обращение от мамы и Иры, когда они взяли и отделили мне от своих конфеток: мама – четверть конфетки (впрочем, потом опять взяла себе), a Ира – половину конфетки за то, что я ходил за пряниками и конфетами и лепешками из дуранды в столовую, что я чуть было не расплакался. Неужели это так и будет? Смерть, смерть прямо в глаза. И деться от нее некуда. В больницу идти – я весь обовшивел... что мне делать, о господи? Я ведь умру, умру, а так хочется жить, уехать, жить, жить!.. Но, быть может, хоть останется жить Ира. Ох, как нехорошо на сердце... Мама сейчас такая грубая, бьет порой меня, и ругань от нее я слышу на каждом шагу. Но я не сержусь на нее за это, я – паразит, висящий на ее и Ириной шее. Да, смерть, смерть впереди. И нет никакой надежды, лишь только страх, что заставишь погибнуть с собой и родную мать, и родную сестру.
Юра умер, когда семья дождалась эвакуации, он просто не смог встать, чтобы уйти.
Воспоминания сестры:
Вот, помню, мама уже принесла теплую одежду: стеганые штаны, стеганую фуфайку для Юры, кроме того, давали типа летного шлема стеганые шапки, принесла две шапки - для себя и для него. Я помню, облаченная во все это, мама помогла ему встать.
Мне и в голову не приходило... Я и не смотрела... Вот он встал. Мы жили тогда на кухне. Кухня была большая - плита с медными перильцами и сбоку в таком "кулечке" стеклянном вода, которая при топке плиты согревалась. А рядом был большой сундук, у которого крышка поднималась, образуя деревянную спинку. Я больше таких не видела. Туда все можно было класть... Юра встал, прислонившись к этому сундуку, опираясь на палку, но идти не мог, не мог оторваться и стоял вот так, согнувшись, изможденный... Я помню это точно... Я все время чувствую себя виноватой, потому что я-то живу, я же понимаю это... У нас были саночки, на них положили чемодан, в нем было столовое серебро (несколько вилок и ложек серебряных - все наши драгоценности), помню Юрин набор открыток из Третьяковки (их было у него много, чуть ли не сотня), их мы тоже с собой взяли (потом в детприемнике у меня их выпросили), затем какие-то одежки - все это взяли с собой. И вот я сзади санки толкала. А Юра остался дома: мама не могла его посадить, видимо, не могла, а идти он не мог. Не свезти было, видимо, его, я не знаю... Это был январь сорок второго. Ехали мы в эшелоне долго. Я помню эту товарную теплушку. Да, а когда мы к Московскому вокзалу добирались пешком по Невскому, мама порывалась все назад, за ним: "Там Юрка остался! Там Юрка остался!" Я плакала, конечно. Как только сели, теплушка почти сразу дернулась, и мы поехали. Поехали мы к Ладоге. Я отчетливо помню, как мы переезжали Ладогу. Источник: http://www.fedy-diary.ru/blokadnyj-dnevnik-yury-ryabinkina/
.У матери хватило сил только довести Иру до вокзала и она умерла на глазах у ребенка. Она все время кричала: "Юрка, Юрка там остался..." Так запомнила мать Ирина.