О чём эта книга?
О солдате Василии Тёркине — человеке одновременно обыкновенном и необычайном. Герой Твардовского проходит через всю войну, не теряя ни смелости, ни веры в победу, ни необходимого юмора, без которого на фронте не прожить. Плач о поруганной родине и спор с самой Смертью, почти былинный подвиг и скромность («Так скажу: зачем мне орден? / Я согласен на медаль»), ярость в поединке с врагом и добросердечие в разговорах с друзьями — всё это Тёркин, воплощающий, по мысли автора, русского солдата вообще. Самый популярный, самый народный литературный герой 1940-х, Тёркин внёс вклад в Победу: солдаты в окопах Великой Отечественной с нетерпением ждали новых глав поэмы, благодаря которой у них появился «неунывающий, простой и верный друг».
Когда она написана?
Впервые солдат Вася Тёркин (ещё не Василий) появляется до Великой Отечественной — во время советско-финской войны 1939–1940 годов, в газете «На страже Родины» — в коллективных фельетонах, к которым приложили руку, помимо Твардовского, Николай Тихонов, Виссарион Саянов, Сергей Вашенцев и другие поэты и прозаики. Этот ранний Тёркин совершал невероятные подвиги вперемешку с буффонными проделками; лично Твардовский написал о нём только одно, вступительное стихотворение. Несмотря на успех у красноармейцев, создатели персонажа не относились к нему всерьёз — кроме Твардовского, который по окончании Финской кампании понял, что с этим «народным героем» ещё нужно работать, а тема советско-финской войны не исчерпана до конца. На материале этой войны — не оборонительной, а наступательной! — он намеревается создать «ценнейший подарок армии», книгу, которая поможет молодёжи полюбить военную службу. «Мне кажется, что армия будет второй моей темой на всю жизнь», — пишет он Михаилу Исаковскому (первой темой были деревня и колхоз).
В 1940–1941 годах Твардовский вчерне работает над фрагментами будущей поэмы, которые первоначально рассказывали о событиях финской войны, но впоследствии будут прочно ассоциироваться уже с Великой Отечественной, — например, это глава «Переправа». Он не знает, с какой стороны подступиться к замыслу, как избавиться от ощущения «лубочности», — но тут настаёт 22 июня 1941 года.
После начала войны Твардовский на некоторое время забывает о «Тёркине» — работа над ним представляется ему теперь чисто литературной задачей мирного времени. Но вскоре он получает назначение военным журналистом, писателем при фронтовой газете «Красная армия» — и в это время, в дни тяжёлых военных поражений, становится очевидной необходимость «лёгкого жанра» для поднятия боевого духа. Сначала — вновь коллективными усилиями — создаётся новый персонаж — казак Иван Гвоздёв, чьи приключения будут печататься вплоть до конца войны. Стихи о нём Твардовский сочиняет сам и в соавторстве с поэтом Борисом Палийчуком ; пишет он и другие стихотворные фельетоны (в том числе про попадающих впросак немецких солдат). От всего этого, в частности от постоянной спешки, у Твардовского остаётся глубокое «чувство неудовлетворённости» .Некоторое время он обдумывает идею написать военное продолжение своей колхозной поэмы «Страна Муравия». И только в начале 1942 года, просмотрев свои старые тетради, Твардовский начинает заново собирать книгу о Тёркине: в ход идут уже имеющиеся черновики, пишутся по следам фронтовых впечатлений новые главы. Поэма, как говорит её исследователь Андрей Гришунин, «оперативна»: события в ней развиваются одновременно с военными действиями, а ход её редактуры неотделим от истории публикации (поэтому в разных редакциях «Тёркина» столько разночтений). Кстати, Вася Тёркин в это же время живёт своей жизнью во фронтовой печати и без Твардовского: о нём продолжают выходить стихотворные фельетоны других авторов.
Твардовский планировал окончить поэму возвращением Тёркина в строй после ранения, но стал получать письма недоумевавших читателей: «Ваша поэма закончена, а война продолжается. Просим Вас продолжить поэму, ибо Тёркин будет продолжать войну до победного конца». Твардовский послушался: последние главы «Тёркина» помечены 1945 годом, заключительная глава «От автора» была написана в ночь с 9 на 10 мая.
Как она написана?
Мы называем «Василия Тёркина» поэмой, но Твардовский вскоре после начала работы отказался от этого определения — «Тёркин» стал «книгой про бойца». Некоторые исследователи называют «Тёркина» особого типа «народной эпопеей», сочетающей признаки разных фольклорных жанров, от былины до частушки.
«Тёркин» — набор разрозненных военных эпизодов (ближний бой, переправа через реку, отдых на привале, постой в деревне, ранение, представление к награде…), и автор — не вполне справедливо — подчёркивал «бессюжетность» своего произведения. При этом Твардовский стремился «к известной законченности каждой отдельной части, главы, а внутри главы — каждого периода и даже строфы». Но структура поэмы прослеживается не только внутри отдельных глав. Её скрепляют постоянные ритмические и мотивные переклички. Например, если в одной главе отступающие солдаты одних войск по привычке ругают другие («Вся беда, что танки снова / В лес свернули по дрова»; «Подвела опять пехота»), то в другой, уже при наступлении, они же друг друга хвалят: «Танки действовали славно. / — Шли сапёры молодцом. / — Артиллерия подавно / Не ударит в грязь лицом». Катастрофической переправе через неназванную реку в начале книги соответствует победоносная переправа через Днепр в конце; «населённый пункт Борки», за который шёл упорный, изматывающий бой в главе «Бой в болоте», вновь упомянут в главе «Про солдата-сироту» как давно минувшая реальность: теперь бои идут уже не на смоленской реке Сестре, а на немецком Одере, теперь советские солдаты не отступают, а наступают.
Ещё одно свойство «тёркинской» речи: в ней афористичность (от присказок вроде «Дальше фронта не пошлют» и «Пушки к бою едут задом» до уместно-патетического «Ради жизни на земле» или автохарактеристики: «Вот стихи, а всё понятно, / Всё на русском языке…») сочетается с многословием, характерными для фольклора повторами. Это может быть сентенция в разговоре, вроде бы не содержащая в себе ничего особенного, но эмоционально очень важная:
До чего земля большая,
Величайшая земля.
И была б она чужая,
Чья-нибудь, а то — своя.
А может быть — «внутренняя речь», произносимая наедине с собой, чтобы скоротать время и подготовить себя к новому большому делу — бой за Днепр и Смоленщину, малую родину героя:
Я иду к тебе с востока,
Я тот самый, не иной.
Ты взгляни, вздохни глубоко,
Встреться наново со мной.
Мать-земля моя родная,
Ради радостного дня
Ты прости, за что — не знаю,
Только ты прости меня!..
Так в пути, в горячке боя,
В суете хлопот и встреч
В нём жила сама собою
Эта песня или речь.
Кажется, что здесь много лишних слов, «воды»; но психологически эти повторы, заклинания, проговаривания, «живущие сами собою», очень достоверны (по мнению Дмитрия Быкова, они «приспособлены под дыхание усталого человека на долгом марше… …С их помощью легче восстанавливается ритм вдоха-выдоха или ходьбы».
Василий Тёркин — собирательный герой или у него был прототип?
На этот вопрос — «первый вопрос, который вообще чаще всего возникает у читателей в отношении героя той или иной книги» — Твардовский чётко отвечает в статье «Как был написан «Василий Тёркин»: несмотря на предположения и даже чаяния многих читателей, «Василий Тёркин, каким он является в книге, — лицо вымышленное от начала до конца, плод воображения, создание фантазии».
Твардовский добавляет, что этот образ «задуман и вымышлен… многими людьми» — в первую очередь его корреспондентами-солдатами, сразу читавшими новые части поэмы.
Он идёт, святой и грешный,
Русский чудо-человек, —
пишет Твардовский, подчёркивая собирательность своего героя, чья фамилия означает «тёртый», «бывалый».
Вместе с тем конкретный человек, напоминавший Твардовскому будущего Тёркина, существовал: в своих дневниках поэт вспоминает «того шофёра, что вёз меня с М. Голодным из Феодосии в Коктебель»; этот безвестный шофёр — «тот герой, которого как раз недостаёт в нашей литературе, — весельчак, балагур, остряк в любую минуту жизни и т. п.». Назвать шофёра прототипом Тёркина, пожалуй, нельзя: Твардовский просто почувствовал в нём те родовые, коллективные черты, которые будет воплощать герой поэмы.
Если в первых набросках Тёркин — «необыкновенный» богатырь, то впоследствии Твардовский будет говорить как раз о его обыкновенности, отстаивать близость своего героя «к земле, к холоду, к огню и смерти» (ведь Тёркин воюет в самых многочисленных и самых опасных войсках — пехоте). Когда по ходу сюжета в поэме появляется ещё один бравый персонаж по фамилии Тёркин, это не литературная игра, а бытовое совпадение, какое случается на войне. И совершенно не удивительно, что в 1960-е советская пресса разыскала настоящего бывшего фронтовика по имени Василий Тёркин, у которого были «именно «тёркинские» черты облика, характера и жизненной судьбы». Во время войны Твардовский, конечно, ничего не знал об этом человеке — просто выдуманный им герой оказался по-настоящему народным (и у этой фронтовой народности есть другая сторона: когда в 1961-м Твардовский начнёт бой за публикацию «Одного дня Ивана Денисовича», Корней Чуковский напишет в своей рецензии, что герой Солженицына, забранный с фронта лагерник Шухов, — «родной брат Василия Тёркина»).
Тёркина, который, по Твардовскому, один олицетворяет весь русский народ, можно сравнить с буквально собирательным персонажем — великаном Иваном из поэмы Маяковского «150 000 000»: весь народ молодой советской республики, объятый революционным духом, в этой поэме собирается в одно коллективное тело, чтобы дать решительный бой мировой буржуазии в лице гигантского президента Вильсона. Твардовский делает героем не сверхчеловека и даже не «самого человечного человека» (говоря словами из другой поэмы Маяковского), а просто человека, защищающего Родину и собственное достоинство. Его «коллективное тело» — это тело бойца, который дошёл до Берлина и моется в немецкой бане, осматривая свои шрамы как карту прошедшей войны: «Знаки, точно письмена / Памятной страницы. / Тут и Ельня, и Десна, / И родная сторона / В строку с заграницей». С одной стороны, это тело индивидуально, с другой — на нём начертан опыт многих. А пафос слов о подвиге этих многих остаётся не за коллективным Тёркиным, в чей характер горделивость не входит, а за автором, трижды позволяющим себе оценку-формулу: «Смертный бой не ради славы, / Ради жизни на земле».
Каким размером написан «Василий Тёркин»? Почему это важно?
Основной размер «Тёркина» — четырёхстопный хорей. Пожалуй, из всех русских стихотворных размеров с ним связано больше всего устойчивых ассоциаций: он воспринимается как народный, плясовой, частушечный. Между тем им написано и множество серьёзных, даже трагических текстов (взять хотя бы «Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы» Пушкина). В статье «Как был написан «Василий Тёркин» Твардовский вспоминает, что с самого начала ощущал этот размер как правильный для своей поэмы — вероятно, в том числе и в связи с его «народным» ореолом; хореем написаны его ранние «деревенские» стихотворения про деда Данилу. (Во время войны дед Данила снова пригодился: Твардовский определил его в партизаны.)
Как бы то ни было, поэт опасался, что этот размер будет чересчур сближать новую поэму «с примитивностью стиха «старого» «Тёркина» (то есть коллективных стихотворений времён Финской кампании), — и решил, что «размеры будут разные, но в основном один будет «обтекать», то есть будет один основной и несколько вариантов. Большая часть поэмы написана четырёхстопным хореем
с чередованием женских и мужских рифм («Шла зима, весна и лето, / Немец жить велел живым, / Шла война далёко где-то / Чередом глухим своим»). Но встречаются и другие варианты, например чередование четырёхстопного и трёхстопного хорея с разными типами рифм: «Разрешите доложить / Коротко и просто: / Я большой охотник жить / Лет до девяноста»; «Стулья графские стоят / Вдоль стены в предбаннике. / Снял подштанники солдат, / Докурил без паники». Иногда Твардовский разделяет строку посередине внутренней рифмой: «Но, однако, / жив вояка».
Иногда особенности метра в одной строфе буквально следуют за её смыслом. Вот, например, смертельное ранение командира приходится на усечённую строку:
Только вдруг вперёд подался,
Оступился на бегу,
Чёткий след его прервался
На снегу...
Четырёхстопный хорей действительно несёт на себе ореол народной песни, но Твардовский вместе с тем насыщает его авторскими решениями, причём довольно изощрёнными. Показательный пример — начало «Переправы»:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда…
Кому память, кому слава,
Кому тёмная вода, —
Ни приметы, ни следа.
В этих строках даётся экспозиция, панорама будущих военных действий, и Твардовский всеми силами задерживает на ней внимание читателя. Вместо двух пар рифм здесь две тройки (переправа — правый — слава, льда — вода — следа), да ещё в середине третьей строки добавляется внутренняя рифма «шершавый». Звуковые и словесные повторы («берег левый, берег правый») не только создают ритмический эффект, но и рисуют наглядную картину, намечают маршрут: вот точка А, а вот точка B. Чтобы эта картина не воспринималась слишком «автоматически», Твардовский прибегает к перебою метра: в строке «Кому память, кому слава» ударения дважды падают не туда, куда велит хорей. Такой приём, как бы вводящий в строгий метр «нормальную» человеческую фразу, характерен для народной поэзии 13 , а здесь он замедляет восприятие и заставляет задуматься о людях, которые стоят за этими «кому».
Естественный, разговорный ритм хорея и определил выбор поэта: «поверив» в строку «Переправа, переправа», Твардовский «почувствовал, что это слово не может быть произнесено иначе… <…> Я и думать забыл — хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи». После начала Великой Отечественной войны тревоги Твардовского о «несолидности» размера отступили — и никаких упрёков на эту тему он не получал. Напротив, читатели «Тёркина», красноармейцы, доказывали, что четырёхстопный хорей универсален: они присылали автору и редакции «Красной звезды» собственные продолжения поэмы, а когда «книга про бойца» была закончена вместе с войной, жаловались, что Твардовский не стал изображать Тёркина в мирной жизни, и предлагали, например, такие варианты — разумеется, хореем:
Что же делает наш Тёркин?
Посещает ли вечёрки?
Иль женился уж давно?
Всё пишите — всё равно.
Может, он, мечту лелея,
Тихим утром средь аллеи
Внемлет песне соловья?
Иль давным-давно судья?
Иль герой он наших дней?
Иль играет он в хоккей?
Твардовский не захотел эксплуатировать завершённый образ, но спустя десять лет всё же создал своеобразное продолжение — поэму «Тёркин на том свете»; конечно, написана она всё тем же универсальным размером.
Есть ли у поэмы сквозной сюжет?
«Не поэма — ну и пусть себе не поэма… нет единого сюжета — пусть себе нет, не надо» — так думал Твардовский в ходе работы над «Тёркиным». Но, несмотря на то что «Василий Тёркин» — книга «без начала, без конца», сквозной сюжет у неё есть, и даже два. Первый связан с жизнью Василия Тёркина на войне: его появлением в роте, его ранениями, его подвигами; с тем, как он завоёвывает авторитет у однополчан, становится голосом солдат, оказывается произведён в офицеры. Второй — с ходом самой войны: где-то на середину поэмы приходится время «Великого перелома»: Красная армия переходит в наступление и начинает теснить врага. В конце этой же главы — «В наступлении» — Тёркин получает самое тяжёлое своё ранение и оказывается на краю гибели; он встречается с самой Смертью и побеждает в споре с ней — а затем оказывается на своей малой родине и начинает победный марш на Берлин:
Вся она — от Подмосковья
И от волжского верховья
До Днепра и Заднепровья —
Вдаль на запад сторона, —
Прежде отданная с кровью,
Кровью вновь возвращена.
Эта сюжетная линия показывается через эпизоды: например, в первой половине поэмы, в главе «Два солдата», Тёркин в отступлении ночует в доме старика, когда-то воевавшего в Первую мировую, а во второй половине, в главе «Дед и баба», освобождает их дом и всю деревню от немецкой оккупации. Замечательно, что ход событий здесь Твардовскому диктовала сама война: обернись история иначе, «Тёркин», начатый в 1941 году, оборвался бы и не стал той поэмой о победе, которую мы знаем.
Третья сюжетная линия нелинейна: из разных фрагментов поэмы мы можем выделить главные события тёркинской довоенной биографии. Перед нами опять-таки «средняя» (по крайней мере в понимании Твардовского) судьба, с которой многие читатели на фронте могли ассоциировать себя: Тёркин родом со Смоленщины (как и сам Твардовский), жил в селе, был гармонистом, мастером на все руки, но в личной жизни ему не очень везло (отчего автор обращается к читательницам с просьбой полюбить своего героя — транслируя чаяния юных солдат на войне). До Отечественной он прошёл советско-финскую войну. Сколько лет Тёркину — до конца не ясно. В поэме «Тёркин на том свете», действие которой также происходит во время войны, в первой же строке сообщается: «Тридцати неполных лет» — выходит, что Тёркин ощутимо старше молодых бойцов, которые в том числе и из-за возраста смотрят на него с почтением.
Зачем в «Василии Тёркине» несколько глав «От автора» и вдобавок глава «О себе»?
Поначалу «Тёркин» делился на три части и главы «От автора» были вступительными. В послевоенных изданиях разделение на части было снято — и эти главы остались как бы интерлюдиями, логично прерывающими движение поэмы: после рукопашного поединка Тёркина с немцем (кульминация первой части) и после возвращения его из госпиталя в строй. Разумеется, эта служебная роль не единственная. В четырёх этих главах (первая — вступительная, как бы пролог, а четвёртая — заключительная, эпилог ко всей поэме) создаётся образ автора — чем-то близкий образу автора в «Евгении Онегине» (ср. «Онегин, добрый мой приятель» и «Не шутя, Василий Тёркин, / Подружились мы с тобой»).
Кроме того, в «Тёркине» есть глава «О себе» — самый автобиографичный фрагмент поэмы, где рассказывается, в частности, что семья автора находится в немецком плену, под оккупацией. Как часто у Твардовского, в этой главе он вступает в воображаемый разговор с читателем, который может прервать авторские излияния о детских годах:
А читатель той порою
Скажет:
— Где же про героя?
Это больше про себя.
На это автор отвечает:
Про себя? Упрёк уместный,
Может быть, меня пресек.
Но давайте скажем честно!.
Что ж, а я не человек?
Спорить здесь нужды не вижу,
Сознавайся в чём в другом.
Я ограблен и унижен,
Как и ты, одним врагом.
Я дрожу от боли острой,
Злобы горькой и святой.
Мать, отец, родные сёстры
У меня за той чертой.
Я стонать от боли вправе
И кричать с тоски клятой.
То, что я всем сердцем славил
И любил, — за той чертой.
Таким образом, достигаются сразу две цели. Во-первых, происходит почти отождествление автора с читателем: «горькая правда» идёт «от сердца к сердцу», говорит тот, кто пережил те же лишения и унижения, что и любой советский солдат, читающий поэму в окопе. Перечисление поруганных воспоминаний детства («Лёд на речке, глобус в школе / У Ивана Ильича…») выглядит одновременно индивидуальным и всеобщим: на тот же эффект рассчитано, например, стихотворение Симонова «Убей его!», где называются общие, но вызывающие узнавание образы: «стены, печь и углы», «бедный сад / С майским цветом, с жужжаньем пчёл», мать, отец, невеста, старый учитель — немецкое насилие над всем этим порождает в солдатском сердце священный гнев. Во-вторых, автор почти отождествляется и с героем, а не просто оказывается его другом, знакомым:
И скажу тебе, не скрою, —
В этой книге, там ли, сям,
То, что молвить бы герою,
Говорю я лично сам.
Я за всё кругом в ответе,
И заметь, коль не заметил,
Что и Тёркин, мой герой,
За меня гласит порой.
В этом отношении глава «О себе» отличается от глав «От автора», всё-таки более служебных, «зачинных». Но у этих глав есть и ещё одна роль: утверждение значимости сделанного, exegi monumentum по-твардовски. «Я забыть того не вправе, / Чем твоей обязан славе», — пишет Твардовский во вступлении к поэме, написанном уже по следам тёркинского успеха. Как бы с удивлением оценивая этот успех, он добавляет: «Но ещё не знал я, право, / Что с печатного столбца / Всем придёшься ты по нраву, / А иным войдёшь в сердца». Опровергая слухи о смерти своего героя, Твардовский пишет:
Жив-здоров. Бодрей, чем прежде.
Помирать? Наоборот,
Я в такой теперь надежде:
Он меня переживёт.
Чем не «Мой прах переживёт и тленья убежит»?
Зачем в поэме появляется второй Тёркин?
В главе «Тёркин — Тёркин» герой, вернувшись после ранения в родной полк, неожиданно обнаруживает там двойника — тоже Тёркина, тоже шутника, героя, орденоносца и гармониста, только по имени Иван и рыжего. Наметившееся было соперничество заканчивается примирением «настоящего» Тёркина с «ненастоящим»:
Тёркин мой махнул рукою:
— Ладно. Можешь, — говорит, —
Но одно тебя, брат, губит:
Рыжесть Тёркину нейдёт.
— Рыжих девки больше любят, —
Отвечает Тёркин тот.
Тёркин сам уже хохочет,
Сердцем щедрым наделён.
И не так уже хлопочет
За себя, — что Тёркин он.
Встреча с собственным двойником — нередкий литературный мотив: можно вспомнить произведения Достоевского или написанную за несколько лет до «Тёркина» «Тень» Евгения Шварца. Но у Твардовского эта встреча лишена обычной в таких случаях зловещести: наткнувшись на «чужого» Тёркина, «наш» побеждает соблазн что-то ему доказывать. Выясняется, что оба бойца — настоящие, служащие одному делу. А дальше происходит один из тонких моментов «слома четвёртой стены», которые время от времени встречаются в поэме Твардовского:
Встал какой-то старшина
Да как крикнет:
— Тишина!
Что вы тут не разберёте,
Не поймёте меж собой?
По уставу каждой роте
Будет придан Тёркин свой,
Слышно всем? Порядок ясен?
Жалоб нету? Ни одной?
Разойдись!
И я согласен
С этим строгим старшиной.
«Старшина», конечно, замещает собой голос автора, который хочет сказать: в каждой роте есть свой Тёркин, своё воплощение народного героя, всеобщего друга, с которым военные невзгоды не в тягость, — и на таких Тёркиных держится армия. Примечательно, что в черновике главы второй Тёркин «наделён непривлекательными чертами», но Твардовский отказался от этого.
Всё ли Твардовский рассказал о войне, что знал?
«Василия Тёркина» иногда называют поэтической энциклопедией войны, но это неверно. Простой солдат Тёркин, побывавший во множестве типичных и тяжёлых военных ситуаций, избегает многих военных невзгод: его не подвергают взысканиям, он не попадает в плен, не получает тяжёлого увечья, не переживает психологическую травму. Игорь Сухих замечает: «На этой войне не матерятся и не грабят. <…> Генералы тут, действительно, отцы солдатам, даже когда посылают их на смерть. Прошлое (судьба деревни, колхозы) предстаёт в лирической дымке, гармоничным и прекрасным миром. <…> И уж конечно, тут нет заградотрядов, смершевцев, власовцев, полицаев, вообще, огромной машины подавления со своей стороны». Такие мотивы, реалии, ситуации никак не совпадали с прагматикой поэмы — которая, будучи художественным произведением, решала и пропагандистскую задачу. Ни сомнения в правоте начальства, ни отступление от бодрого стоицизма, разумеется, в таком тексте невозможны. «Василий Тёркин» и, например, «Воспоминания о войне» Николая Никулина или «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева — сугубо пессимистичные, полные неприглядной правды произведения — существуют в совершенно разных контекстах.
С одной стороны, «Василий Тёркин» не создаёт впечатления, что Твардовский хочет показать только «парадную» войну: нет, важнее криков «Ура!» для него переправа через ледяную воду и затяжной, выматывающий бой в болоте, «где вода была пехоте / По колено, грязь — по грудь». Исследователь Андрей Гришунин замечает, что основное содержание «Тёркина» — «периферия войны, её будни». С другой стороны, поэт, конечно, знал и о вещах более страшных и неоднозначных. Следы этого знания всё же можно отыскать в «Тёркине» — скажем, освобождая село от немцев, Тёркин обращается к уже знакомому старику, назвавшему его «господином»: «…ты, старик, / За два года с господами / К обращению привык…» (притом что о поведении советских граждан под оккупацией старались не говорить).
Совсем «непарадно» показаны солдаты из похоронной команды, которые, обнаружив Тёркина и думая, что он убит, собираются «присесть на покойничке». Но ещё больше следов того, о чём приходилось молчать, есть в черновиках «Тёркина»: тут сказано о коллективизации и о военной цензуре; тут Смерть пугает Тёркина тем, что после войны «Будет всё обыкновенно, / Даже буднично», что вернувшихся с войны — обездоленных, искалеченных, не вписывающихся в мирную жизнь будет «пруд пруди». Примечательно, что в случае «Страны Муравии» — поэмы о коллективизации — мрачные картины гибели русской деревни также остаются в черновиках. Картина представлений Твардовского о войне, его собственной военной этики усложняется, если сравнить «Тёркина», статьи Твардовского с фронта и его же фронтовые дневники и письма, лишь в 2000-х целиком опубликованные. Вот, например, он уже в 1945 году рассуждает о советской оккупации Германии:
Можно, конечно, страдать оттого, что происходит множество безобразий, ненужной и даже вредной жестокости (теперь только вполне понятно, как вели себя немцы у нас, когда мы видим, как мы себя ведём, хотя мы не немцы). Можно быть справедливо возмущенным тем, например, что на днях здесь отселяли несколько семей от железной дороги, дав им на это три часа сроку и разрешив «завтра» приехать с саночками за вещами, а в течение ночи разграбили, загадили, перевернули вверх дном всё, и, когда ревущие немки кое-что уложили в саночки, — у них таскали ещё, что понравится, прямо из рук. Можно. <…> Но как нельзя на всякого немца и немку возложить ответственность за то, что делали немцы в Польше, России и т. д., и приходится признать, что всё, сопутствующее оккупации, почти неизбежно, так же нельзя наивно думать, что наша оккупация, оправданная к тому же тем, что она потом, после, в отмщение, — что она могла бы происходить иначе.
В финальных главах «Тёркина» подобных моральных рассуждений, конечно, нет — разгром Германии констатируется как неизбежное возмездие («По дороге неминучей / Пух перин клубится тучей. / Городов горелый лом / Пахнет паленым пером»), а право солдат на трофеи выглядит абсолютно естественным («Немцу в тягость, нам как раз»), когда Тёркин снабжает возвращающуюся из плена старуху всем необходимым:
Получай экипировку,
Ноги ковриком укрой.
А ещё тебе коровку
Вместе с приданной овцой.
Подвергалась ли поэма цензуре?
Да. Многие отрывки «Тёркина» цензурировались (например, знаменитая присказка «Пушки к бою едут задом»), какие-то Твардовский выбрасывал сам, превентивно. Вообще Твардовский всю жизнь ощущал зависимость от «внутреннего редактора», инспирированную, конечно, обилием редакторов внешних — но Великая Отечественная война временно снимала эту внутреннюю цензуру, упраздняла «запрет на мысли». Эта ситуация в русской истории не уникальна — можно вспомнить демократические чаяния после 1812 года, — и Твардовский спешил пользоваться «окном возможностей», но, разумеется, сталкивался с сопротивлением.
Он осознавал, что власть раздражает, что он пишет о Тёркине «без ведома» и «указаний»; «указания» из ЦК, в свою очередь, раздражали его. Так, «всякие упоминания о потерях, гибели, убитых встречались в штыки и нередко изымались при публикации»: жена поэта Мария Илларионовна Твардовская, всемерно поддерживавшая мужа, «саркастически вспоминала, что «с точки зрения военной редакции, Советская армия представляла собой в полном смысле слова коллектив бессмертных бойцов». Среди «труднопроходных» глав была «Про солдата-сироту», рассказывающая о солдате, чью семью убили немцы. Был, разумеется, выброшен и фрагмент, посвящённый начальству, от которого «всё зависит», и собственно цензуре — этакое самосбывающееся пророчество:
И пойдёт, польётся так-то,
Успевай хоть сам прочесть.
Ну, ошибся? Есть редактор.
Он ошибся? Цензор есть.
На посту стоят не тужат.
Не зевают, в толк возьми,
Что ошибку обнаружить
Любят — хлебом не корми.
Без особой проволочки
Разберут, прочтут до точки,
Личной славе места нет,
Так что даже эти строчки
Вряд ли выйдут в белый свет.
В какой-то момент «Тёркина» перестали читать по радио, готовившийся двухмиллионный тираж был «вычеркнут из плана издания в Воениздате»; ходили слухи, что поэма не нравится Андрею Жданову(хотя, по другим слухам, её полюбил Клим Ворошилов). В конце концов Твардовский обратился за помощью к Георгию Маленкову — члену Государственного комитета обороны и будущему кратковременному главе правительства.
Переживания, связанные с этим, тоже отразились в его частных документах. Если в довоенных дневниках он уверен, что книга про бойца, простого солдата, будет «подарком для армии», то, сталкиваясь с военной цензурой, пишет жене, что «сейчас нужен герой-офицер, желательно дворянского, по крайней мере интеллигентного, происхождения, в виде отклонения от нормы (что будет одновременно и допустимой смелостью)… Солдат сейчас не в моде». Огромная популярность «Тёркина» развеяла эти сомнения, но они симптоматичны.
Можно ли назвать «Василия Тёркина» пропагандистским произведением?
Да, можно. Для этого, впрочем, нужно определить, что мы вкладываем в слово «пропаганда».
Задумывая большую поэму о Тёркине ещё в конце войны с Финляндией, Твардовский писал: «При удаче это будет ценнейший подарок армии, это будет её любимец, нарицательное имя. Для молодёжи это должно быть книжкой, которая делает любовь к армии более земной, конкретной». Таким образом, Твардовский, верно оценивая потенциал героя, сразу ставил перед собой пропагандистскую задачу. В то время он — недавний участник Польского похода Красной армии (1939) и советско-финской войны: обе захватнических кампании в официальной пропаганде именовались «освободительными», и правоверный коммунист Твардовский не мог смотреть на них иначе. Но нападение Германии на СССР и война на своей территории резко изменили контекст «Тёркина»: строки, написанные ещё до неё, зазвучали по-новому.
При этом пропагандистский потенциал «Тёркина» неявно противостоит официозной пропаганде. Часто отмечают, что в «Тёркине» ни разу не упомянут Сталин — что, вообще говоря, ретроспективно выглядит странно; в поэме трижды раздаётся команда «Взвод! За Родину! Вперёд!» — «за Родину», но не «за Сталина». Мариэтта Чудакова считает это «прямым вызовом» и в то же время утверждает, что Твардовский здесь не погрешил против правды (в этом же смысле трактуются строки о словах, звучащих во время боя: «…вступают там в права / И бывают кстати / Больше прочих те слова, / Что не для печати»). Стоит напомнить, что Тёркин говорит о себе, что, «как более идейный, / Был там как бы политрук» — но в этой роли ведёт себя совсем не так, как можно было бы предположить:
Шли бойцы за нами следом,
Покидая пленный край.
Я одну политбеседу
Повторял:
— Не унывай.
Как многие ключевые моменты в поэме, этот у Твардовского, сообразно его фольклористичной поэтике, повторён дважды. «Не унывай» остаётся той политинформацией, той пропагандой, которая поднимает на бой, мотивирует продолжать жить, сражаться до победного конца.
Почему в продолжении поэмы Твардовский отправил Тёркина в загробный мир?
Поэму «Тёркин на том свете» Твардовский задумал в 1944 году как заключительную главу «Василия Тёркина» — вероятно, она должна была образовывать пару с главой «Отдых Тёркина», где герой, которому в кои-то веки на войне удаётся выспаться, во сне попадает в рай. Затем поэма зажила самостоятельной жизнью: стало ясно, что опубликовать её в составе «Василия Тёркина» нельзя, а замысел был расширен.
Твардовский закончил текст в начале 1950-х, а в 1953-м, после смерти Сталина, подготовил «Тёркина на том свете» к печати — за что получил от ЦК, Хрущёва и сервильных коллег по Союзу писателей чувствительный нагоняй: на заседании СП Твардовского «прорабатывали» (старался, например, Валентин Катаев), а главред издательства «Советский писатель» Николай Лесючевский посоветовал поэту «отнестись к этому детищу так, как у Гоголя Тарас Бульба отнёсся к своему изменнику-сыну, то есть убить его». Время для антибюрократической, а по существу антисталинской поэмы ещё не пришло. В 1963-м, на излете оттепели, уже в контексте антисталинских разоблачений, в том числе санкционированной Хрущёвым публикации прозы Солженицына, поэма вышла в «Известиях» и «Новом мире», а в 1964-м — отдельной книгой в издательстве «Советский писатель», но всегда оставалась как бы в тени других произведений Твардовского.
В начале поэмы «Тридцати неполных лет, / Любо ли, не любо, / Прибыл Тёркин на тот свет, / А на этом убыл». Тот свет выглядит не страшно — «Вроде станции метро, / Чуть пониже своды». Но чем больше Тёркин обживается в этой советской «Божественной комедии», тем тоскливее ему становится: за гробом тоже существует разделение на «наш» тот свет и «буржуазный», номенклатура («загробактив») имеет привилегии, бюрократия не даёт вздохнуть, пресса представлена официозной «Гробгазетой». По ходу дела Твардовский в который раз объясняется со строгим читателем, которому такой сюжет может показаться странным; обиняком упоминает атомную бомбу и прямо называет погибших в лагерях, которые после смерти приписаны к Особому отделу:
…Там — рядами, по годам
Шли в строю незримом
Колыма и Магадан,
Воркута с Нарымом.
За черту из-за черты,
С разницею малой,
Область вечной мерзлоты
В вечность их списала.
Из-за проволоки той
Белой-поседелой —
С их особою статьёй,
Приобщённой к делу...
Когда Тёркин спрашивает, «кто же всё-таки за гробом / Управляет тем Особым», то получает ответ:
Тот, кто в этот комбинат
Нас послал с тобою.
С чьим ты именем, солдат,
Пал на поле боя.
Сам не помнишь? Так печать
Донесёт до внуков,
Что ты должен был кричать,
Встав с гранатой. Ну-ка?
Скрытый образ Сталина, не оставляющего своей заботой даже несчастных убитых, — вещь, ясное дело, невозможная в дооттепельной печати 1950-х, но в 1960-е уже — ненадолго — допустимая; вероятно, зная о «Тёркине на том свете», Евгений Евтушенко в «Наследниках Сталина» (1961) пишет: «Мне чудится, / будто поставлен в гробу телефон: / Энверу Ходжа / сообщает свои указания Сталин. / Куда ещё тянется провод из гроба того? / Нет, — Сталин не сдался. / Считает он смерть — / поправимостью».
В конце концов, с помощью различных ухищрений выбравшись с того света, Тёркин приходит в себя в госпитале и возвращается на войну. Таким образом, вторая поэма — как бы развёрнутый вставной эпизод к первой. Конечно, этот эпизод немыслим в оригинальном «Тёркине», но и там в свёрнутом виде присутствуют мотивы второй поэмы. Уже в главе «Отдых Тёркина» на том свете, куда попадает спящий герой, царит строгая бюрократия: «Вот и в книге ты отмечен, / Раздевайся, проходи», а блаженство «мирных» привычек вменено в обязанность:
Всех привычек перемена
Поначалу тяжела.
Есть в раю нельзя с колена,
Можно только со стола.
И никто в раю не может
Бегать к кухне с котелком,
И нельзя сидеть в одёже
И корёжить хлеб штыком.
И такая установка
Строго-настрого дана,
Что у ног твоих винтовка
Находиться не должна.
<…>
И когда покончишь с пищей,
Не забудь ещё, солдат,
Что в раю за голенище
Ложку прятать не велят.
В обеих поэмах ясно даётся понять: «тот свет» — не выход, смерть и смертная тоска проникают туда же, даже если кажется, что там возможно продолжать существование.
Только в военных и послевоенных условиях у этой идеи — разная прагматика и разный контекст: на войне Смерть завлекает Тёркина, уговаривает поддаться ей, сдаться, выбыть из общего дела. После войны Твардовский показывает, чем могло бы обернуться такое приглашение: жизнь отождествляется с «настоящим» делом — делом победы, ценность которой неоспорима, смерть — с мертвенным официозом. Тёркину это не подходит:
Там, где жизнь, ему привольно:
Там, где радость, он и рад,
Там, где боль, ему и больно,
Там, где битва, он — солдат.
И хотя «Тёркин на том свете» — самостоятельное ответвление от «Василия Тёркина», понимание главной поэмы Твардовского с этим ответвлением существенно обогащается. Тёркин на том свете — это «Тёркин освобождённый», готовый вернуться в мир живых и остаться в нём навсегда.
