Любовь иногда случается в самые неподходящие времена и выживает вопреки всему. А ее красота и сила зависят не от внешних обстоятельств, а от масштаба личности того, кто любит. История любви, о которой я хочу рассказать, на мой взгляд, одна из самых ярких и удивительных.
Но вначале небольшая предыстория. В 1986 году в журнале «Наш современник» была опубликована повесть о войне и о плене, сорок с лишним лет пролежавшая в архиве «Нового мира». Ее автор, а по сути и главный герой - Константин Воробьев – не дождался публикации, умер за десять лет до нее в Вильнюсе, где жил все послевоенные годы. И даже на фоне той потрясающей литературы, которые хлынула на читателя во второй половине восьмидесятых годов, это произведение ошеломляло, оглушало своей подлинностью, живой пульсирующей болью. Само ее название звучало как крик небесам - «Это мы, Господи!». Это был вопль человека, вынесшего нечеловеческие испытания, человека великой силы духа, не позволившей себя растоптать.
А через какое-то время в издательстве «Современник», в котором я тогда работала, стали готовить трехтомное собрание сочинений Константина Дмитриевича Воробьева. И в нашей редакции появилась немолодая, но красивая и немного «нездешняя» женщина (по-прибалтийски сдержанная и немногословная) – вдова писателя и составитель его трехтомника – Вера Викторовна Воробьева. Не скрою, я смотрела на нее с любопытством, как на человека, на котором лежал отсвет ее героического мужа, легендарного человека и полузапрещенного замалчиваемого писателя. Мы общались с нею по редакционным делам, но даже такое поверхностное общение не могло не расположить к ней. А потом я прочла ее воспоминания (они включены в трехтомник в качестве послесловия), историю их встречи и любви. И это было не меньшим потрясением, чем книги ее мужа. В своей очень спокойной и скромной манере она рассказывала об их неожиданной и невероятной встрече, и случившейся потом долгой и, как мне кажется, великой любви. У меня остались на память от Веры Викторовны книги с ее добрыми пожеланиями и несколько фотографий. И эта удивительная история, которую невозможно забыть.
По всем теориям вероятностей эта встреча не могла состояться. «Просто удивительно, что я жив», писал в своем дневнике спустя много лет после войны Константин Воробьев. Действительно, удивительно. Двадцатилетний кремлевский курсант мог пасть смертью храбрых в декабре 41-го под Москвой; или быть расстрелянным, когда отступавшие от Москвы немцы избавлялись от тысяч военнопленных; разутый-раздетый, он мог замерзнуть, ночуя на ледяной земле; умереть от голода или тифа; когда валялся без сознания под нарами барака; разбиться насмерть, прыгая из товарного вагона, увозившего его в Германию. Он мог не выбраться из болота, в котором скрывался от погони; быть затравленным собаками, не вынести бесконечных зверских побоев… Смерть три года не просто ходила за ним по пятам, она не выпускала его из своих лап. Но он выжил. Видимо, небеса, посылая ему бесконечные испытания, хранили его. И оказавшись весной 43-го в шауляйском концлагере, он по-прежнему твердил про себя одно слово: «бежать, бежать».
Он выжил, и они встретились. Был солнечный воскресный день, Вера возвращалась домой из деревни от подруги, где провела пасхальные каникулы. О войне в эти тихие минуты, писала она потом, ничего не напоминало. Правда, за руку она вела маленького еврейского мальчика, маму которого немцы расстреляли (а заодно и тех, у кого та жила). Ребенок чудом спасся, поэтому семья Веры взяла его к себе. Путь девушки лежал мимо лагеря военнопленных, и когда она поравнялась с воротами, конвоир – пожилой добродушный немец (а мог ведь быть молодой и злобный) - вывел двух пленных. Они шли почти рядом, и пленные настороженно прислушивались к русской речи девушки, разговаривавшей с ребенком. А когда подошли к железнодорожному переезду, путь перегородил товарный состав (это была судьба или просто сбой в железнодорожном расписании, которого не учли пунктуальные немцы?). Пленные и девушка вынуждены были остановиться. Вагоны мелькали, и вдруг один из мужчин заговорил с ней. «Разговор был отрывистый, необыкновенно напряженный, каждое слово казалось наполненным особым смыслом»… А когда шлагбаум подняли, и они уже почти разошлись в разные стороны, Вера вдруг услышала: «Ради Бога извините, как вас зовут? Где вы живете? Я найду вас». «Он стоял освещенный солнцем, красивый, стремительный, решительный и в тоже время неуверенный. Высокий лоб, ослепительная улыбка, энергичные жесты – все выражало какую-то необъяснимую исключительность. Таким я запомнила его на всю жизнь», - написала она потом в своих воспоминаниях. И всю дорогу до дома ее не покидало чувство, что с ней случилось что-то необыкновенное.
Так оно и было. Потому что (и это тоже совершенно невероятно), но он ее нашел. Помог друг, Алекс Кидер, который хорошо знал немецкий, работал переводчиком и имел возможность свободно передвигаться по городу. Он предупредил девушку о готовящемся побеге. Вера с подругой в условленном месте за городом встретила Алекса и Бориса (это имя Константин Воробьев взял в целях конспирации, и только после того, как город освободили советские войска, она узнала настоящее имя любимого и долго-долго не могла к нему привыкнуть). Сначала беглецов прятали в деревне, а потом Борис заболел, и Вера привела его в свой дом. Поселила на чердаке, вход на который прикрывал коврик. «Нам казалось, что там можно укрыться, никто не догадается, что за ковром – вход в чердачный чулан. Конечно, в случае массовой облавы это бы не спасло, но во время патрульной проверки действительно никто ни разу туда не заглянул». Именно на этом чердаке и была написана – выплеснута, выкрикнута повесть «Это мы, Господи!». По горячим следам, по еще не остывшей боли.
Ей было 17, ему -24. Она только что окончила гимназию, была наивна, доверчива, романтична, а у него за спиной стоял страшный опыт войны, выживания и сопротивления. И с Алексом они бежали из лагеря не для того, чтобы прятаться на чердаке у любимой. Алекс вынашивал дерзкий план – организовать побег евреев из гетто. А Борис ушел в лес. И возглавил партизанский отряд, собранный из бежавших военнопленных и местных жителей. Заметим, это была, так сказать, частная инициатива. Никакой центр его не готовил, задания не давал, связью, явками, паролями не обеспечивал и оружием не снабжал. Правда, и партизанское движение было не совсем таким, каким описывала его советская литература. Вот свидетельство Воробьева из его записных книжек: «Будничная изнанка партизанской жизни неприятна, даже отвратительна. Голод, чесотка, вши, отсутствие медикаментов и врачебной помощи, естественные в этих условиях случаи грабежа и мародерства, истребление раненых товарищей… Хвастаться тут нечем…». И еще: «Да, человеческим языком об этом нельзя рассказывать. Невозможно. Человеческий язык сразу начинает врать. Начинает сразу с подпольной борьбы, а не со смерти». Потому что, чтобы воевать, надо было добывать оружие. Голыми руками. У вооруженного и физически крепкого сытого противника. И они его добывали.
И вместе со всем этим ужасом, который был их повседневностью, жила любовь. Вера писала: нам везло, даже в самые опасные минуты беда проходила мимо (а, может быть, это все-таки небеса их хранили?) Борис прибегал к ней в город из леса на свидание, и уже добытое им оружие вселяло некоторую уверенность. Ночью они гуляли в парке, он читал ей Блока и Есенина, а потом, прячась от патруля, они расклеивали листовки, которые Вера печатала в своей конторе на машинке. Или отправлялись «добывать» пропитание для партизанского отряда: она стояла с пистолетом на стреме, а он опустошал чьи-то курятники. Вот такая романтика.
Но зимой 44-го, с приближением Советской Армии, немцы особенно активизировались. Исчез Алекс, они пошли навести справки о нем в тот дом, где готовилось восстание в гетто. Пробирались дворами и в одном угодили в какую-то яму с водой, промокли до нитки и вынуждены были вернуться, а потом узнали, что как раз в это время там была облава. А через несколько дней узнали и об Алексе, его взяли буквально в двух шагах от их дома. Но тот вынес все пытки и никого не выдал.
«Нужно было уходить в лес и снова собирать рассеянные силы. Перед уходом мы решили пожениться. Мама купила нам на рынке медные кольца, обвенчала нас, поцеловала по русскому обычаю и заплакала… она понимала, как мало у нас возможностей дождаться благополучного конца войны».
Кажется, этот отчаянно смелый человек не умел бояться. Но долгожданное освобождение Литвы от оккупантов пугало многих: одни ждали повторения довоенных репрессий, другие боялись быть обвиненными в связях с немцами, ведь все где-то работали, надо же было все эти годы что-то есть и кормить семьи. А бывшие пленные слышали о том, как с ними поступают особисты – расстреливали на месте. И, к сожалению, жизнь доказывала, что эти невероятные слухи были правдивы.
В город вошли советские войска, но Верина радость была смешана с тревогой, она ничего не знала о Борисе. Он все не выходил из леса, его партизанский отряд гонялся за разрозненными группировками отступавших немцев. Но однажды ночью они пришли хмурые и усталые. «Рано утром построились молча, у каждого в руках был клочок бумаги, на нем написан адрес родных. Я стояла тоже молча с фуражной в руках, и каждый, проходя мимо, бросал туда бумажку. Проводили мы их молча, как смертников. И только Борис сказал: «Если через три дня никто не вернется, значит… все». Мы ждали три дня. Никто не вернулся. И все же мое сердце не предвещало беды, не верило. Меня предчувствие никогда не обманывало». Она отправилась его искать. И снова произошло чудо. Нашла. Ему поверили, и на базе партизанского отряда Воробьева был организован штаб МПВО, а начальником стал теперь уже не Борис, а Константин.
Хотелось бы сказать, что их страдания закончились. Да, они могли жить, любить, свободно ходить по городу. «В эти дни я жила с чувством постоянного восхищения, несмотря на опасность. Присутствие Константина Дмитриевича, где бы он не появлялся, было чем-то большим и значительным. Сразу создавалась необыкновенная атмосфера вокруг него, вынуждающая человека считаться с законами чести, достоинства, благородства. Он обладал способностью подчинять этим законам всех, кто находился с ним, безоговорочно. В форме офицера он всегда выглядел подтянутым, стройным, вдохновенным». Но чувство подвешенного над шеей топора не отступало, его еще долго продолжали проверять и допрашивать. Это было унизительно и страшно. Пропадали и его товарищи по партизанскому отряду. И однажды он ей сказал: «Сегодня я совершенно отчетливо понял, что все будет так, как было, ничего не изменилось с тех пор, это брех о лучших временах после победы над немцами, и мы должны быть с тобой ко всему готовы». Мне исполнилось в 1944 году восемнадцать, и я считала, что ко всему готова».
Потом была мирная жизнь, дети, книги. Вернее, чаще рукописи, потому что правда о войне и жизни не нужна была официальной советской литературе. И даже то, что выходило, изуродованное цензурой, потом подвергалось убийственной оскорбительной критике. Да и вписаться в тот лицемерно-самодовольный писательский круг он не мог и не хотел. И еще одна печаль мучила, им никак не удавалось переехать из Литвы в Россию. «Осточертела чужбина! Хочу в Русь, криком кричу — хочу домой! (Из письма Виктору Астафьеву). Но все эти годы они с женой были вместе. В ее воспоминаниях есть один эпизод, касающийся военной поры, который нельзя не привести.
«Ночью началась воздушная тревога, мы не пошли в убежище, а отправились за город, на «наше» поле. Мы лежали молча,.. мне казалось - торжественно. Небо было необыкновенно высоким, а звезды ослепительно яркими, я никогда потом не видела таких светящихся волшебным огнем звезд. Я готова была в этом восторженном состоянии умереть, и не страшили меня ни вой самолетов, ни светлые скрещенные лучи прожекторов. И мы, затаив дыхание, молчали. Тогда я поклялась перед этими звездами, что если мы останемся живы, я всегда буду рядом, чтобы не случилось в нашей жизни, если только ему это будет нужно. Теперь я сожалею, что так никогда за всю нашу жизнь я не призналась ему в этом, мне казалось, что клятвенные слова могут потерять свой сокровенный смысл…».
Она сдержала свою клятву, и до последней секунды его жизни была рядом. Константин Дмитриевич умер в 1975 году от рака. И она дождалась признания мужа: выходили книги, трехтомник с ее воспоминаниями. А еще ей удалось перезахоронить прах мужа на родине, в Курске, на Офицерском кладбище. Теперь они покоятся рядом. А через год после ее смерти - в 2001 году - Константину Воробьеву была присуждена премия имени А.И. Солженицына. В Курске поставили памятник земляку, человеку великой силы духа, а в селе Нижний Реутец, в его родном доме создан музей.
Спасибо, что дочитали до конца!
Буду рада, если этой историей вы поделитесь со своими друзьями и знакомыми, мне кажется она заслуживает того, чтобы о ней узнали многие!