4
Скатываясь на пятой точке по склону оврага, я мельком подумал что-то ненавистное о местной культуре, не осознавшей преимущества штанов. Набедренная повязка, которая выполняла под балдахином роль трусов, была плохой защитой для кожи. Перекувыркнувшись несколько раз, но цепко удерживая суму, я вскочил на ноги и стремглав побежал вниз по оврагу. Кровь стучала в висках, не было ни одной мысли в голове, ни одного постороннего чувства. Только ужас и утратившее вес тело, с невероятной проворностью уносившее меня подальше от опасности. Я не выбирал камни, бревна и надежные пятна открытой почвы — куда опустить ногу и от чего оттолкнуться, оно само решало, куда и как. И все-таки ошиблось. Зацепившись за корягу, я пролетел несколько метров вдоль оврага и наверно расшибся бы насмерть, если бы не упал на рассохшуюся в пыль красную глину на склоне. Сума, разбрасывая свое содержимое, поскакала дальше, вниз по оврагу.
Мое собственное сорванное дыхание заглушало для меня все другие звуки мира. Но когда я на четвереньках, оглядываясь, как затравленный зверь, добрался до меча, вытащил его из ножен, поднялся на колени и приготовился к обороне, меня наконец догнал тот жуткий рык, от которого я бежал. Память тут же вернула: рык нарастал всё время, пока я несся по оврагу, и сейчас примерно оттуда, где я проснулся, доносились звуки отчаянной борьбы. Казалось, там выясняют отношения тираннозавр с диплодоком. Утробный стон с клокотанием накатывался волнами, и листики кустарника, за которым я пытался укрыться, прижимались к ветвям, как заячьи уши. Даже земля подрагивала. Или так бешено билось сердце?
Наконец протяжный, исполненный непередаваемой тоски вой завершил схватку.
Через некоторое время мне показалось, что я слышу чавканье зверюги и треск перемалываемых костей.
Понятно. Зверюга изволят откушивать, зверюге не до меня. А мне следует собрать рассыпавшиеся вещи и завершить прерванную передислокацию.
В суме оказалось довольно много вещей помимо исследованных. По большей части они были завернуты в холстины или бряцали внутри кисетов. Я судорожно собрал всё, что смог. Не обошлось без потерь: вороненый нож исчез. Наверно, улетело еще что-то, но я не находил в себе желания заниматься основательными поисками и, перекинув лямку сумы через плечо, опасливо двинулся дальше вниз по оврагу. Лямка оказалась удобной, сума особо не оттягивала ноющее плечо и не била по заду. В одной руке у меня были ножны от меча. Во второй – сам меч.
Мысли и чувства возвращались по мере того, как организм перерабатывал адреналин, а расстояние межу мной и местом схватки увеличивалось.
Занимало меня содержимое сумы. И в аспекте полезности вещей, которые я тащил на плече, но главным образом — с точки зрения общего их назначения. Ясно, что это торба путешественника. Я не дома. Или, как вариант, изгнан из дома. Причем «или» надо понимать как строгую дизъюнкцию с точки зрения поведенческой стратегии. Если я — проходимец в этих краях, то краюха хлеба — скорее всего подаяние добрых самаритян калику перехожему. Или плата за какую-то работу. Не случайно у меня пальцы в мозолях! Аборигены могут меня обидеть, но это не вменяется им в обязанность. Обидят скорее такие же проходимцы, если попадутся на пути. А вот я если изгнанник, то селений мне надо сторониться. И мое селение, судя по свежему хлебу, должно быть где-то совсем рядом. Кто его знает, может, я под санкцией кровной мести? И что-то мне подсказывало, что основательный, продуманный набор путешественника в суме свидетельствует скорее о недавнем изгнании, чем о турпоходе по собственной воле. Сума для длительного путешествия тяжела, а через год-два мытарств под чистым небом в ней останется только самое-самое необходимое.
Лиственные деревья заметно оттесняли сосны. Растительность на дне оврага становилась гуще. Мне казалось, что воздух насыщается влагой. Скоро пробираться по оврагу стало невозможно, сам он стал больше напоминать каньон с отвесными стенами, и я рассудил за благо выбраться обратно на уровень леса.
Здесь лес уже чем-то напоминал знакомые леса русского Нечерноземья: землю устилал плотный ковер травы и мхов, птицы пели и ухали, местами продвижению мешал валежник. Грибы я увидел не сразу, но когда обратил на них внимание — их оказалось множество. Когда я нашел «королевское яйцо», или мухомороподобный цесарский гриб, я упал перед ним на колени и принялся гладить его красную шапку. Для меня наконец всё стало на свои места: Крым. Цесарский гриб нигде, кроме Крыма и Кавказа не растет. Почему я не включил Крым в субтропики? И пальм здесь предостаточно! Кактусы? Кактусов не помню. Но я лет семь или восемь в Крыму не был. Говорят, за это время Крым расцвел. Отчего бы в расцветшем Крыму не расти кактусам?
Подгрузив суму цесарскими грибами, я веселее двинулся вдоль оврага, дно которого уже не так просто было разглядеть за облепившим склоны кустарником.
Но почему однозначно — Крым? Сомнения потихоньку разъедали мою уверенность и портили настроение. Нет ни одного разумного довода исключать Кавказ. Даже вернее всего — я был на Кавказе. При всей убогости глубинного, нетуристического Крыма, там все-таки огниво не используют вместо зажигалок и самые изгнанные из изгнанников не носят в торбах средневековые тесаки. А на Кавказе всё возможно. Где-то в Сети даже промелькнуло сообщение, что в Чечне возрождаются традиции кровной мести.
Я вывалил из сумы грибы и запустил руку поглубже, пытаясь выщупать в поклаже что-нибудь размером побольше кулака, мягко-твердое. Если Кавказ, то обязательно должен быть сыр. Нашел кусок каменной соли. А потом нашел и четверть головки сыра.
Здравствуй, Кавказ!