Описанные в "Московском романе" события разворачиваются в 2006 году. С тех много чего изменилось.
Утро следующего дня Бахметов отдал поездке в арбитраж – дело о приватизации комбината сдвинулось с мёртвой точки, и три дня назад было объявлено, что первое заседание Высшего суда состоится 1 ноября. Подхватив Бардина, Сергей посетил невзрачный дом на Арбате, где встретился с одним из членов коллегии, который пообещал реальное содействие для организации встречи с назначенным на процесс судьёй, Пришлось встретиться и с неким Альбертом Николаевичем, прикрывавшим из прокуратуры банк в вопросах связей с провинциями, − Альберт Николаевич из своего кабинета позвонил кому-то, и попросил отменить по любой технической причине назначенное заседание по иску Ройзмана; Бахметову же посоветовал в ближайшие пару недель провести слушание в суде в Петербурге о процентном соотношении акций в руках владельцев комбината и зафиксировать эти цифры в специальный протокол.
Бахметов никак не мог привыкнуть к такого рода помощи и избегал её – но она сама шла со всех сторон и, понятно, была обеспечена авторитетом Раевского и заинтересованностью партнеров в деньгах «империи». Стоит отметить к месту, что никогда ни с кем не обсуждавший впечатления от способов отношений в столице, Сергей был откровенно напуган размахом объятий прихватившей Москву коррупции – по швам, ему казалось, полз уже сам организм гуманности и здоровья общественных связей. Бахметов отстранялся от любых конечных выводов по причине незнания России; но выводы – как и та помощь – сами искали его, вторгаясь и вторгаясь в настроение и ежедневные заботы. Это было трудно выдержать, поскольку рефлексии радости не несли, а лишь настраивали против всего происходящего вокруг.
Вот и сейчас, после встречи в прокуратуре, Бахметов едва уставился в лобовое стекло двинувшейся в сторону мэрии машины, как перед глазами какими-то плотными вербализирующимися обрывками зависла новая цепь почти душных ощущений того, что в Москве, наверное, уже достигнута нижняя точка распада смысла общественно-полезной деятельности; что все стараются работать только на себя, а не на дело; что, скорее всего, и дела вообще никакого нет; что, может, у людей уже нет сил и потребностей в поисках дела отталкиваться от дна зловонной ямы алчности, лицемерия и повальной социальной апатии.
Проживший два десятка лет в Грюнвальде, с детских лет Бахметов хранил в себе воспоминания о герре Штумце, горделиво носившем звание полицейобермейстера; о похожих друг на друга двоих прокурорских служаках; и почему-то, о чиновнике с почты Лямке в синем форменном сюртуке – все эти четверо были нарочито надменны, но откликались на просьбу любого из горожан, делая всё бескорыстно и с подчёркнутой католической любовью. В мюнхенском университете Сергей изучал систему немецкого права и был поражён церемонностью многих процедур, результатом которых всё же становилось приведение всех форм отношений в жёсткие и часто неудобные для заинтересованных лиц рамки закона.
Да, у какой-нибудь Германии есть свои настоящие социальные беды – беспорядочно думал Бахметов, – но масштаб их редко не вмещается в рамки бытовых конфликтов и экономического авантюризма. Почему же здесь сама жизнь становится бедой, в которой развилась всеми признаваемая этика выживания с крайне жестокими принципами и даже доблестью нигилизма? В считанные годы забылись заповеди христианские и советские, а в жизни стали наиболее преуспевать те, кто эти заповеди цинично попирал. Куда же делись все завоевания прежних поколений альтруистов? Ведь и в Советском Союзе, как в Германии, большинство людей вели честную жизнь, искренно помогали друг другу, желая добра своей стране и всему миру. Что же произошло?
Вроде ещё в Петербурге Бахметов получил пресловутую прививку к российской действительности, но мог ли он представить границы поразившей страну скверны? Больным казалось едва ли не всё, куда падал взгляд в Москве и – что было самым поразительным – злокачественность особенно никого не заботила или просто никем не замечалась: люди спокойно шли на службу, сидели в ресторанчиках вечером; и отправлялись спать, судя по всему, довольные прожитым днём.
А, может, – почти в чаду от своих сумасшедших просветлений озирался по сторонам Бахметов, – это и есть вполне нормальный способ жизни в новом веке – не пытаться преодолеть уже созданные формы бытия, а отдаться воле наваливающихся тенденций технического прогресса или какого-нибудь либерализма? В желании простого приспособления. Но если не делать попыток очищаться, наверняка, в какую-то секунду вдруг можно и задохнуться в ощущении невозврата к состояниям непосредственности развития физического и морального закона. Не так ли пьющий человек вдруг понимает, что он запойный, и что пути к прежней жизни нет? Неужели, у народа уже нет пути к свежести и нравственному здоровью? Ведь это был тот народ, которым Бахметов столько лет тихо гордился, иногда и со слезами на глазах, читая по ночам «Повесть о настоящем человеке» или слушая песни Высоцкого. Что же такое случилось с народом, что он сам перестал понимать, что с ним происходит – просто выживая и наплевав на все условности правовой и моральной культуры?
Может, и правда, все беды – от страшного обмана, совершённого в 90-е годы и от отсутствия норм справедливости, как говорит Адик? Но где народные силы к духовному сопротивлению и к элементарному перерождению в нормальное качество ежедневной жизни? А есть ли, действительно, народ? Что из себя представляет сообщество людей, перестающих обращать внимание на стариков и бегающих в несметных количествах по улицам беспризорных детишек? Старики, построившие в годы разрухи и нужды почти всё то, что стоит вокруг, бесправнее всех – даже малых детей, которых бросили родители. Детки подрастут и ещё попытаются взять своё, быть может, по-звериному отгрызая попадающиеся в поле зрения куски; старикам же осталось только молить Бога о хлебе днесь.
− Сосед у меня был по гаражу, − будто уловив настроение Бахметова, вдруг сказал сидящий рядом с ним в автомобиле Бардин. – Генерал-майор по оборонке, директор института, всю жизнь строил суперновейшие системы наведения на цель. По требованию Запада Гайдар самолично проекты свернул, профильный завод обанкротили, всех спецов – в отставку. Отчитались перед Вашингтоном. А сосед себе за всю жизнь купил только дачу на семи сотках да «Жигули» шестой модели – как коммунист опасался подозрений в воровстве. Вот и копался в своём гараже каждый день – не привык сидеть без дела, − и всё вздыхал, что юнцы зелёные и откровенное ворьё страну захватили – изображают управление, а втихую всё растаскивают. Американцы же командуют процессом. Немыслимые обман и предательство. Ходил всё в гараж, молчал про себя о многом, и сердце подорвалось – обширный инфаркт. Всего года два на пенсии и выдержал.
Бахметов не ответил. «Немыслимые – вот важное слово, − пронеслась в его в голове мысль. – Растерялись оттого, что и помыслить об обмане не могли. Не могли даже предположить. И цели лишились. А как жить без настоящей цели? Цель, цель, нужна цель. Без цели и в окружении обмана народ не существует как народ. Так можно погубить кого угодно. Но большинство-то людей хуже не стало – просто разбрелись по гаражам или куда там ещё. Оттого и видно только сидящих в ресторанах. Эти – тоже часть народа или уже часть либерально глобализирующегося мира? Глобализация предполагает бесконечное сидение в ресторанах, и не предполагает народ как статусную единицу на фоне всего человечества. Может, нужна цель для всего человечества?». Непоследовательные и непосильные пока для ума размышления Бахметова прервал какофонический рингтон телефонной трубки – звонил я.