День 19 июня начался как-то скоропостижно. Ровно за полчаса до того, как мой старенький, но очень честный будильник собирался бодро затрезвонить, под моим окном кто-то зычно заорал:
– Т-твою дивизию!
Сразу же после этого раздался дикий грохот, словно кто-то попытался высадить мою дверь. Я так хорошо и крепко спал, что подниматься с постели начал значительно раньше, чем, собственно, проснулся. В результате я проснулся как-то странно – лицом к лицу со своим любимым зеленым ковриком.
– Бывало и хуже, – сказал я самому себе. – Спокойно. Бывало и хуже.
– Мышаня, тварь ты мохнатая! – заорали за дверью голосом Говядины. – Вставай на пробежку, пенек с ушами!
Н-да, хуже бывало, но не так, чтобы намного… Я оторвал морду от коврика, наощупь нашел на тумбочке очки и жалобным голосом сказал:
– Говядина, сынок, я, наверное, не пойду. Староват я стал для таких подвигов. Полночи вот сегодня не спал – хвост отнимается, что ты будешь делать…
Но где там, Говядина был быком упертым, даром, что жил в деревне и большую часть дня стоял с глупым видом у дороги и обдирал прохожих до нитки. Поэтому он завопил:
– Глупости, мышатина! Слыхал я, какая у тебя бессонница: храпишь так, будто лев рычит. Ты же не хвостом бегаешь, а лапами. – В дверь он колотил, кажется, уже головой. – Выходи, раз договаривались! Я тебе пацан, что ли?! Или ты только языком умеешь трепать, а за базар слабо ответить, крыса ты канцелярская?
На «крысу» я обиделся.
– Да забодал ты, Говядина! – крикнул я и демонстративно зашелся старческим кашлем. – Нездоровится мне. Сам беги. И вообще я вчера о пробежках по утрам теоретически говорил, а не то, чтобы прямо так вот… Ты хоть помнишь, сколько мы с тобой вчера выпили? Да я после этого не то что бегать, ползать не смогу! Это ты – бугай здоровый, а я – зверушка нежная.
– Короче, зверушка нежная, ты выходишь?
– Короче, нет, – вздохнул и пополз к кофеварке. Заснуть после такой встряски я бы все равно уже не смог.
– Ну и сиди в своей норе, зад наедай, – гневно фыркнул Говядина, но, судя по звукам, благополучно удалился.
И вовсе у меня никакая не нора, если хотите знать, а вполне комфортабельная двухэтажная квартирка в сосновых корнях. Да что он, бугай деревенский, понимает…
Потирая сонную морду и глотая кофе с печеньками, я задумчиво смотрел в окно. За окном было пасмурно и стояли лужи – ночью лило, как из ведра. Когда я слегка изменил угол зрения, у меня нервно задергались усы; мне стало ясно, почему так яростно ругался Говядина. Следы за окном поведали мне о том, что мой приятель поскользнулся на размокшей от дождя тропинке и всем своим мощным филеем въехал в мой сад камней.
Я вдохнул через нос, выдохнул через рот и почти совсем успокоился, хотя желание надавать Говядине по рогам никуда, конечно, не делось.
Выходя на крыльцо (конечно, только после того, как я убедился, что бычара ушел окончательно), я даже напевал. И ничего тут нет такого страшного, чтобы встать на полтора часа раньше. Зато можно неторопливо выкурить трубочку, сидя на своем резном крылечке и любуясь тем, как солнечные лучи пробиваются сквозь рваную пелену туч и молодую сосновую поросль (на сад камней я старался вообще не смотреть).
В редакцию (забыл сказать – работаю я в Лесной газете) можно было не спешить, поэтому я решил пройтись бережком, грызя подсолнечные семечки и здороваясь со знакомой плотвой. Таким образом мне порой удавалось собрать новостей на целую печатную полосу. Правда, большая часть из них оказывалась потом чистейшей воды сплетнями с той или иной степенью достоверности. Но и ради оставшейся части процесс того стоил.
Сегодня новостей набралось немного. Лягушкам запретили орать после 11 часов, и теперь самые отчаянные певцы собирались группами по двое-трое и тайком горланили за излучиной. Нарушителей ловили цапли и – в виде административных санкций – жрали. Но любителей незаконных песнопений от этого меньше не становилось.
Говорили еще, что переменится власть – причем в самое ближайшее время. Но об этом у нас поговаривали сколько я себя помню, так что брать этот треп в расчет не стоило.
В редакции, конечно, еще никого не было, и я с удовольствием и не торопясь позавтракал припасенными две недели назад бутербродами (не терплю свежий хлеб – что хотите со мной делайте!). Я как раз раскурил как следует свою трубочку, читая увлекательную книжку из жизни бабочек, когда началось настоящее полноценное рабочее утро. Начало было довольно-таки неоригинальное.
В мой кабинет с невообразимым шумом и стрекотом ввалился Белкин. Он дергал усами, вращал глазами и что-то нечленораздельно тараторил минут пятнадцать, не меньше. Такие припадки с моим редактором время от времени случались, поэтому я не был особенно напуган и вскоре смог вновь погрузиться в чтение.
Наконец Белкин иссяк. Он бросился в кресло и осведомился:
– Ну, что скажешь?
– Э… Доброе утро? – поднимая глаза, предположил я.
Белкин нахмурился.
– Ты, Мышаня, давай без шуток. Ты серьезно отвечай, когда отправляешься?
Я захлопнул книгу.
– М-м… Я готов сию секунду. И куда я отправляюсь?
– Да ты меня слушал или нет, Мых? – всплеснул лапами Белкин. – Я перед кем тут полчаса распинался?
– Да ты сам-то понял, что сказал? – огрызнулся я.
– Слышь, мышь!..
– Ладно-ладно. Уж очень роман интересный. – Я покорно отложил книгу и сложил лапы на животе, готовясь внимательно слушать. – Что там у нас?
– Крыса ты толстая, – вздохнул Белкин, нервно дергая кончиком пушистого хвоста. – Тебе поспать бы только да потрескать, а у нас в Лесу власть меняется!
– Во-первых, не крыса, а хомяк! – с достоинством сказал я. – А во-вторых, господин редактор, об этом начинают говорить два раза в год – весной и осенью, когда у енотов обострение. Но до сих пор никаких подтверждений…
Белкин слегка осел и потер лапой за ухом.
– Тут другое, – уже на тон ниже сообщил он. – На этот раз серьезные люди говорят. У бобров говорят. У лосей. А Леший, говорят, кресло свое смолой мажет, чтобы тяжелее отодрать было.
– Да ну, глупости какие, – пробормотал я. – Если понадобится, кресло вместе с задницей оторвут.
– Правильно мыслишь, – хихикнул Белкин. – Политически.
– И что же, будет у нас новый Леший?
– Выходит, что так.
– А старый-то чем был плох?
– Так вот и я об этом! Сходи и узнай, чем! – обрадовался Белкин. – Сейчас прямо и иди, чего тянуть… Не статья будет – конфетка.
Я снял очки и почесал нос.
Редактор смотрел на меня вопросительно, но молчал. Поэтому я принялся неторопливо протирать очки, задумчиво глядя в окно.
Белкин кашлянул.
Я закончил с очками, взял перочинный ножик и принялся точить карандаш. Когда от карандаша осталось всего ничего, Белкин взорвался:
– Ну что за фигня, Мышаня? Чего ты сидишь? Чего тебе не хватает? Пенделя?
– Мне информации не хватает, – спокойно сказал я.
– Информация – это уже по твоей части, – важно изрек Белкин. – Вот и будь добр…
– Друг мой, это ты будь добр объясни мне, на кой ляд нам в этом ковыряться? Ну сменят в нашем Лесу Лешего. Делов-то. Может. Никто и не заметит. Стоит ли заострять?
У Белкина дернулись нос и лапа.
– Да как же не заострять? Если мы нового Лешего со всеми титулами и в орденах не напечатаем, кто же поверит, что он – власть?
– Уж догадаются как-нибудь, – безмятежно сказал я.
– Да как же это?!
– Кто у Лешего в кабинете на лешином кресле сидит – тот, стало быть, и Леший.
У Белкина дернулся глаз. Два раза.
– Ты ведь, Мыша, вроде не дурак, а простых вещей не понимаешь. Старый-то Леший может просто так и не уйти. Разве что под конвоем его уведут. Но это уж… В общем, помочь бы ему надо. Подтолкнуть в нужном направлении и до общественности донести, какое он, в сущности, чмо, чтобы всем сразу стало ясно, что и иначе и быть не могло. Ну, что непонятного-то?
– Так бы и говорил, что об…рать надо, – кивнул я. – А то лапшу он мне вешает…
Больше тратить слова не имело смысла. Я прихватил свой блокнот и засеменил к холму, где располагалась администрация Лешего. Грязь на тропинках была непролазная, но сквозь редкие рваные тучи все чаще проглядывало солнышко, и день, в общем-то, обещал быть весьма приятным.
К сожалению, обещаниям этим сбыться было не суждено. Правда, отнюдь не по причине погоды.
– Здорово, крыса! – заорал кто-то прямо у меня над головой голосом Дикой Овцы.
О Дикой Овце, пожалуй, стоит рассказать поподробнее. Говорят, она была прабабушкой лесной журналистики и этим, безусловно, уже заслуживала глубокое к себе уважение. Но, увы, этим одним. Из ума она успела выжить еще до того, как я родился. Опыт Овца имела незаурядный, писала, как дышала – весело, часто и бурно, – словом, с огоньком. Только вот огонек этот был каким-то болотным – страшненьким и синюшным. Главным же недостатком Дикой Овцы было то, что работала она нанашего конкурента – еженедельник «Дикое слово» (отсюда и словечко «Дикая» в ее имени).
Если не брать в расчет чисто профессиональную неприязнь, то и сугубо личное мое отношение к этой барышне было, мягко говоря, осторожным. Неприятна она мне была, прежде всего, своим агрессивным настроем по отношению к моей – довольно-таки маленькой и робкой – особе. Ну, и немного – жесткими копытами, потому что Дикая Овца была с половиной Леса запанибрата (том числе, как вы понимаете, и со мной) и имела премерзкую привычку хлопать собеседника по плечу.
Вот поэтому-то я, заслышав сладкий голосок Овцы, мигом пригнулся, чтобы избежать этого приветствия, и со всей возможной при моей талии скоростью повернулся к противнику лицом.
Овца по своему обыкновению неопределенно ухмыльнулась и раскатисто завопила:
– Утро доброе, Мышаня! Где пропадал? Что так давно не видно было?
– Доброе утро, – неприятным самому себе тоненьким голоском пропищал я. – Ты, смотрю, очки свои нашла: меня стала замечать.
Впрочем, прозрев, лучше слышать Овца не стала и продолжала, не замечая моей реплики:
– Ты к Лешему, что ли? А что так припозднился? Думаешь, тебя там дожидаются? – Она, похоже, опять была навеселе.
Я подождал, пока вопросы у Овцы иссякнут, а затем, в свою очередь, приятным голосом осведомился:
– Тебе-то, матушка, до всего этого какое дело?
– Да ладно! – Овца ухмыльнулась еще шире. – Я-то уже оттуда. Кто рано встает…
– Здоровым, богатым и умным помрет, – отрезал я. – И что, голубушка? Как там оно?
– О! – Дикая Овца присела на траву и значительно потрясла ушами. – Дела, скажу я тебе, творятся нешуточные!
– Выгнали? – сочувственно спросил я.
– Ну, да… – взгляд Овцы стал более осмысленным. – Сам начальник охраны соизволил за шкварник выставить. Кое-что я разнюхать все-таки успела. Говорят, сам Леший из кабинета второй день не выходит, а зам Лешего запил и бумаги жжет.
Я взглянул на холм, где располагалась лешачья администрация, присел рядом с Овцой и закурил, равнодушно выпуская дым наверх, к покачивающимся на ветру сосновым лапам. Дело и вправду было нешуточное, скрывать свои истинные намерения больше не было смысла. И я вкрадчиво спросил, косясь на пригорюнившуюся Овцу:
– А Пентюх?
Пентюх в нашем Лесу был за пресс-службу, а проще говоря, слыл за распоследнего сплетника и паникера. Он обычно знал все обо всех и даже немного сверх того, хотя и непонятно откуда.
Дикая Овца хохотнула:
– Да Пентюх-то первый и слился. Теперь сидит в засаде на Большой дороге и нового лешего дожидается, чтобы сразу, без отлагательств, начать вылизывать крепкий начальственный зад.
Я с шумом выпустил дым и взглянул на Овцу повнимательнее. Конечно, бабушка лесной журналистики пила как лошадь и давно подвинулась умом, но иногда говорила дело. Уж если Пентюх слился, значит, совсем дело плохо.
Я решительно встал.
– Где сидит?
– Кто сидит? – встрепенулась Дикая Овца. – Никто не сидит, никого еще не сажали…
– Да Пентюх же! Ты сказала, он в засаде сидит.
– За Головешками сидит. Где Синие Балки.
– Где сини… что? – переспросил я и покраснел.
– Синие… Ну, овраги! Что ты как маленький!..
До оврагов с неприличным названием пешего ходу было примерно полдня. Я кликнул Заю – мой серенький пушистый транспорт – и мы с Овцой отправились за легендарные Головешки, где прошлогодний пожар отъел хороший кусок Леса.
�