Справа мой отец: Марушин Александр Васильевич.
75 лет людского горя и радости победы в народной памяти.
По-разному будут отмечать люди предстоящую 75 годовщину Великой Победы. Но все, кто бы они, ни были, преклонят головы в память о тех, кто сохранил Отчизну. Дал возможность им созидать, любить и быть любимым. Растить и воспитывать детей, внуков, восстанавливать все, что было разрушено незваными пришельцами. Залечивать раны, как физические, так и душевные, врезавшие как в опаленную солдатскую память, так как и в тех семьях, где не дождались родных и близких с полей Великой битвы.
Помнится, мой отец, когда ему уже перевалило за девяносто лет, с каким-то особым, ностальгическим чувством рассказывал мне о своем детстве. А оно у него начиналось в позапрошлом веке. Он помнил многое до мельчайших подробностей. Рассказывая о нем, он как бы уходил в него целиком. Вспоминал друзей и товарищей, которых уже давно нет, но которых он хранит в своей памяти. Недаром говорится в народе, что человек жив до тех пор, пока его помнят, и это неоспоримая истина. И, как говорил мне отец: чем дальше ты уходишь от детства, тем ближе и дороже оно тебе становится. Яркими вспышками-сполохами высвечивает в памяти, казалось бы, напрочь забытые события. Но для осмысления этого нужны годы и годы. Я дитя войны впитавшего все тяготы того времен. Поэтому все, о чем пойдет речь не выдумка, а истина.
Военное и послевоенное детство.
«Голоштанное» детство уфимской детворы военных и послевоенных лет было трудным. Хлебные карточки, введенные во время войны, в пятидесятые годы были отменены. .
В связи с воспоминаниями о хлебе невольно возникают в памяти изможденные лица пленных немцев. Они что-то строили вдоль забора стадиона «Динамо», выходившего южной стороной на улицу Тукаева, в сторону нынешнего Дома Правительства. Здесь, неподалеку, на углу улиц К.Маркса и Тукаева, находился в войну небольшой хлебный магазин, в котором по карточкам выдавали хлеб. Ходил за ним и я.
Пленные немцы, от улицы были отгорожены забором из колючей проволоки. Одеты были в рваные шинели: точно, как показывают в кинофильмах. Некоторые из нас, проходя мимо них, отламывали кусочки хлеба и давали в их протянутые из-за проволочной ограды руки. Пленные улыбались и благодарно кивали головой.
Фронтовые весточки.
Время шло. Приближался День Победы. Весточки с фронта нам, жителям Архиерейки, приносила почтальон Галия-апа. Небольшого роста, зимой, одетая в повидавшую беды телогрейку, с наброшенной поверх нее дыроватой пуховой шалью. На ногах валенки, от непогоды, защищенные большими несуразными галошами, склеенными из старых автомобильных камер – память об ушедшим на фронт муже. Она всегда была желанной гостьей любой семьи. Мягкая в общении, с добрыми, застенчивыми глазами спрятанными в надвинутую на лоб шаль, она тихо, как бы стесняясь, входила в тот дом, которому предназначался треугольник-весточка, письмо с фронта.
Через ее худенькое плечо и спину, на широком ремне была перекинута большая брезентовая почтовая сумка, в ней лежали газеты, и находились заветные весточки: солдатские письма-треугольники. Галия-апа каким-то неведомым, женским чутьем солдатки всегда чуяла его содержимое – беду или радость. Если была радость, она наготове держала письмо в руке. Если же чувствовала беду, а это, как правило, было официальное письмо с военным штемпелем, то ее выдавала походка: шаркающая, еле передвигающая ноги. И тогда за ее склоненной головой уже было не разглядеть столь привычных добрых сочувствующих глаз. На этот раз Галия-апа не шла, а просто летела к нам. Поправляя одной рукой на ходу, постоянно съезжающую с ее худенького плеча сумку, в другой, вытянутой далеко вперед она держала узкую и длинную бумагу. Это была телеграмма от отца, возвращающегося с фронта.
Усевшись рядышком на крыльцо нашего дома, мать и Галия-апа плакали. Мама от счастья возвращения отца, который побыв всего полгода дома, после возвращения с финской войны, вновь ушел воевать.
Галлия-апа плакала тихонько, уткнувшись в плечо матери, беззвучно что-то шептала, вздрагивая опущенными плечами.
- Может и мне выпадет такое же счастье. Придет домой живым мой Саубан. Ведь его взяли сразу после нашей свадьбы. Лишь неделю продолжалось наше счастье, говорила она, вытирая ладошкой, лицо мокрое от слез.
- Придет, придет – успокаивала ее мать, притягивая ее к себе.
Мы с сестрой радовались по-своему. Она, старше меня на семь лет, помнила отца. Что-то вспоминала, радовалась и смеялась. Я же помнил отца смутно. Эпизодически. Помнил, как он на прощанье подкинул меня вверх, поймал, поцеловал и по-мужски наказал: ты теперь остаешься за меня!
И вот, бог милостив. Мы получили телеграмму. В ней сказано, что он из Москвы едет в Уфу на каком-то проходящем поезде. Возвращается живой и невредимый. Встречать его на железнодорожный вокзал мы всей семьей ходили несколько раз, но поезд все опаздывал и опаздывал. Не дождавшись, мы вернулись домой. Шел конец октября 1944 года. Мать к встрече с отцом испекла пироги, любимые его шанежки с картошкой. На столе пел самовар, с заварным чайником на верхней конфорке. Уже сгустились сумерки. Вот-вот наступит ночь, а отца все нет. Кухонное окно было низким и упиралось практически в завалинку дома. Сидя за столом, мы решили, что отец приедет завтра. К тому же трамвай с железнодорожного вокзала вскоре ходить не будет. Вдруг перед нами в свете окна, пронзившем вечернюю темень, мы увидели наклонившегося мужчину одетого в морской бушлат, тельняшку, бескозырку на голове и вещмешком в руках: это был отец.
О хлынувшей на нас радости долгожданной. встречи можно говорить бесконечно. Он всех обнял, поцеловал, а меня поднял на руки.
- Ну как охранял наших женщин в мое отсутствие? Глядя мне в глаза, спросил отец. Я прижался к его небритой щеке и молчал. Сейчас будучи взрослым, я понимаю, насколько запали мне в душу рассказы отца о войне. Более того я часто пользуюсь ими на своих уроках. Вижу, ребячьи глаза, сопереживающие далекие события войны. Вот что рассказал мне отец о боях за каждую пядь земли, которая была полита кровью его друзей. Об этом в следующем очерке.