Предположения привели к тому, что римский философ Лукретий в I веке до н.э. уверенно утверждал, что "ничто в творении не является единственным" и, следовательно, ничто в действительности не может вымереть.
Спустя столетия, в 1686 г., французский ученый Бернар Ле Буье де Фонтенелль провозгласил с той же убежденностью, что ни один вид "не может погибнуть полностью", потому что, даже если наша планета будет уничтожена или Солнце умрет, новый мир в конечном итоге будет заселен где-нибудь еще, где будут обитать точно такие же виды.
Французский философ XVIII века Дени Дидро подтвердил, что в бурлящем космическом безбрежье ничто не может быть потеряно по-настоящему. На вопрос о том, исчезнет ли когда-нибудь Homo sapiens
Дидро, как сообщается, ответил "да", но сразу же уточнил, что во время еще одного звездного цикла и после "нескольких сотен миллионов лет "я-не-знаю-чему", "двуногий зверь, носящий имя человека", возродится вновь.
Только в таких рамках можно было бы прочитать часто цитируемую строку поэта Александра Папы Римского "А теперь лопнул пузырь, и теперь мир" как знак ликующего великодушия творения, а не его зловредности.
Более того, вера в Пленитуду спровоцировала будущего американского президента Томаса Джефферсона утверждать в 1799 году, что перед лицом появления анатомических доказательств обратного, такие экземпляры, как недавно обнаруженный Mammuthus или Megalonyx, представляли собой виды, до сих пор сохраняющиеся и населенные во всех неисследованных регионах Америки.
Даже когда ученые уже не могли отрицать, что организмы ранее вымерли, тот же набор идей оставался неотразимым для шотландского геолога Чарльза Лайелла, который в 1830-х годах объявил, что игуанодоны, ихтиозаури и птеродактилы в далеком будущем вернутся и вернут себе Землю. Исчезновение целых родов, по его словам, является всего лишь "промежутком затишья". Действительно, именно из-за подобных предположений мы не заметили даже гибели маврикийского дронта более чем через столетие после его исчезновения где-то в 1690-х годах. Мы, люди, уничтожали другие виды в больших масштабах со времен плейстоцена, но мы начали замечать это только в конце 1700-х годов.
Давняя вера в "Принцип изобилия" блокировала понимание ставок, связанных с вымиранием, так что оно стало почти недостойным наблюдения - не говоря уже о прогнозировании или смягчении последствий. Вымирание человека или животного было, в конце концов, всего лишь периодом затишья.
Связанная с этим проблема мешала думать о вымирании человека. Это было убеждение в том, что сам космос пропитан ценностями и справедливостью. Это предположение восходит к истокам западной философии и, более того, тесно связано с верой в полноту. Ведь вера в то, что "все законные возможности в конечном счете реализованы", - это то же самое, что вера в то, что "реальность настолько законна, насколько это возможно". Или, просто, быть справедливым. Таким образом, вымирание может быть только временным или локальным.
Мы видим это наиболее отчетливо в представлении Лейбница о том, что мы живем в "лучших из всех возможных миров", но это давно укоренилось в платонической доктрине Идеи, которая учит, что реальность понятна именно потому, что по своей сути она интеллектуальна по своей природе.
В тех случаях, когда "бытие" считается по своей сути рациональным, разум сам по себе не может перестать "быть", так что прекращение человеческого рационализма не может иметь реального укуса. Корректно, когда Эсхил, Гесиод или Платон давно вспоминали план Зевса "уничтожить эту расу смертных", такой мифический эпизод не является "сценарием вымирания" или "экзистенциальной катастрофой" в современном понимании, потому что это не конец "сокровенной ценности". Даже если люди поражены Зевсом, человеческая ценность бесконечно живет в творце. Предположение, что Вселенная по своей сути является судебной мелочью, тривиально влияет на то, что мы думаем и делаем.