Привет! Никогда не думала, что буду переводить Орхана нашего Памука, но вот я здесь. Статья «Чему нас учат великие пандемические романы/ What the Great Pandemic Novels Teach Us» была опубликована в The New York Times 23 апреля 2020 года. Господин Памук - лауреат Нобелевской Премии по литературе 2006 года.
СТАМБУЛ.
На протяжении последних четырех лет я работаю над историческим романом, действие которого происходит в 1901 году во время так называемой третьей пандемии - вспышки бубонной чумы, которая убила миллионы людей в Азии, но почти не коснулась Европы. Последние пару месяцев друзья и родственники, редакторы и журналисты, которые знают о теме моего романа «Ночи чумы», задавали мне много вопросов о пандемиях.
Больше всего их интересует сходство между нынешней пандемией коронавируса и историческими вспышками чумы и холеры. Сходства слишком много. На протяжении всей истории человечества и литературы наблюдается схожесть пандемий не просто по способу распространения микробов и вирусов, но ещё потому, насколько одинаковыми были наши первоначальные реакции на происходящее.
Первым ответом на пандемию всегда было отрицание. Государственные и местные органы власти всегда запаздывали с ответом, искажали факты и манипулировали цифрами, чтобы отрицать существование вспышки.
Даниэль Дефо на первых страницах «Дневника чумного года», самого яркого литературного произведения, когда-либо написанного о заразе и человеческом поведении, сообщает, что в 1664 году местные власти некоторых районов Лондона пытались занизить количество умерших от чумы, по-видимому, записывая выдуманные болезни в качестве причины смерти.
В романе 1827 года «Обрученные», пожалуй, самого реалистичного романа, когда-либо написанного о вспышке чумы, итальянский писатель Алессандро Мандзони описывает и разделяет гнев местного населения на официальные меры против чумы 1630 года в Милане. Несмотря на доказательства, губернатор Милана игнорирует угрозу, создаваемую болезнью, и даже не отменяет празднования дня рождения местного принца. Мандзони показал, что чума быстро распространялась, потому что введенные ограничения были недостаточными, их применение было слабым, и его сограждане не обращали на них внимания.
Большая часть литературы о чуме и заразных болезнях рисует беспечность, некомпетентность и эгоизм тех, кто находится у власти, на них направлена людская ярость. Но лучшие писатели, такие как Дефо и Камю, позволили своим читателям также взглянуть на что-то, кроме политики и народного гнева, что-то присущее человеческой ситуации.
Так роман Дефо показывает, что за бесконечными протестами и безграничной яростью скрывается гнев против судьбы, против божественной воли, которая видит и, возможно, даже оправдывает все эти смерти и человеческие страдания. Это ярость против организованных религиозных институтов, которые, кажется, не знают, что делать в этой ситуации.
Другим универсальным и, казалось бы, спонтанным ответом человечества на пандемии всегда было выдумывание слухов и распространение ложной информации. Во время прошлых пандемий слухи в основном подпитывались дезинформацией и невозможностью увидеть полную картину.
Дефо и Мандзони писали о людях, которые во время эпидемий держались на расстоянии при встрече на улицах, но при этом расспрашивали друг друга о новостях из своих родных городов и окрестностей, это помогало им составить более широкое представление о болезни. Только благодаря этому более широкому взгляду они могли надеяться избежать смерти и найти безопасное место, чтобы спрятаться.
В мире, где было газет, радио, телевидения и интернета у неграмотного большинства было лишь воображение, чтобы понять, где находится опасность, оценить её серьезность и масштабы тех мучений, что она может причинить. Эта зависимость от воображения давала каждому человеку страх своим внутренним голосом, но и наполняя его лирическим качеством - ограниченным, духовным и мифическим.
Самые распространенные слухи во время чумных вспышек были о том, кто принёс болезнь, откуда она взялась. Где-то в середине марта, когда в Турции начали разрастаться паника и страх, управляющий моим банком в Джихангире, стамбульском районе, где я живу, с уверенностью сказал мне, что «эта штука» была экономическим ответом Китая против Соединенных Штатов и остального мира.
Как и само зло, чума всегда изображалась как нечто, пришедшее извне. Она рождалась в другом месте, и делалось недостаточно, чтобы сдержать её. Рассказ о распространении чумы в Афинах Фукидид начал с ремарки о том, что первая её вспышка случилась далеко - в Эфиопии и Египте. Болезнь чужеродна, она исходит извне, она проникает злонамеренно. Самые распространенные и популярные слухи о болезни всегда касаются её предполагаемой родины и первых носителях.
В «Обрученых» Мандзони описал характерные картины народного воображения во время чумных вспышек со времен Средневековья: ежедневно ходили слухи о злобном, демоническом присутствии, которое распространялось тёмной расползающейся чумой по дверным ручкам и питьевым фонтанам. Или, например, то как усталый старик, отдыхающий на полу в церкви, был обвинен проходящей мимо женщиной в том, что он своим пальто он распространял заразу, и вскоре собралась толпа линчевателей.
Марк Аврелий обвинил христиан Римской империи в Антониновой чуме, поскольку те не присоединились к ритуалам для умилостивления римских богов. А во время последующих эпидемий, как в Османской империи, так и в христианской Европе, в отравлении колодцев обвиняли уже евреев.
Чумные история и литература показывают нам, что глубина страданий, страха смерти, метафизического страха и ощущения сверхъестественного, испытываемые страдающим населением, также определяли силу их гнева и политического недовольства.
Как и в случае с этими старыми чумными пандемиями, необоснованные слухи и обвинения, основанные на националистической, религиозной, этнической и региональной идентичности, оказали значительное влияние на развитие событий во время вспышки коронавируса. Склонность к усилению лжи в социальных сетях и правых популистских СМИ также сыграла свою роль.
Но сегодня у нас есть доступ к большему количеству надёжной информации о той пандемии, что мы переживаем, это отличает нас от людей, живших при предыдущих пандемиях. Это то что так сильно отличает наш сегодняшний сильный и оправданный страх: в меньшей степени он подпитывается слухами и больше основан на точной информации.
Когда мы видим, как множатся красные точки на картах наших стран и всего мира, мы понимаем, что бежать некуда. Чтобы начать бояться худшего, нам даже не нужно воображение. Мы смотрим видео с колоннами больших черных армейских грузовиков, перевозящих трупы из маленьких итальянских городов в соседние крематории так, будто мы наблюдаем за нашими собственными похоронными шествиями.
Однако страх, что мы ощущаем, исключающий воображение и индивидуальность, показывает, насколько неожиданно похожи наши хрупкие жизни на всё человечество. Страх, как и мысль о смерти, заставляет нас чувствовать себя одинокими, но осознание того, что мы все испытываем подобную муку, вырывает нас из нашего одиночества.
Знание о том, что все человечество, от Таиланда до Нью-Йорка, разделяет нашу обеспокоенность по поводу того, как и где использовать маску для лица, как безопасно купить еду у бакалейщика, и стоит ли сидеть в самоизоляции является постоянным напоминанием о том, что мы не одиноки. Это порождает чувство солидарности. Мы уже не так охвачены нашими страхами; в этом мы находим смирение, которое способствует взаимопониманию.
Когда по телевизору я смотрю на людей, ждущих за пределами крупнейших больниц мира, я вижу, что мой ужас разделяет остальная часть человечества, и я не чувствую себя одиноким. Со временем мне становится менее стыдно за свой страх, я всё чаще начинаю воспринимать его как совершенно естественную реакцию. Мне вспоминается поговорка о пандемиях и эпидемиях, где говорится, что те, кто боится, живут дольше.
В конце концов я понимаю, что страх вызывает у меня два разных отклика, как и, возможно, у всех нас. Порой это заставляет меня погрузиться в себя, к одиночеству и тишине. Но иногда это учит меня быть смиренным и солидарным.
Впервые я задумал написать роман о чуме 30 лет назад, и даже на этой ранней стадии я сосредоточился на страхе смерти. В 1561 году Ожье Гислен Де Бусбек, который был послом Габсбургов в Османской империи во время правления Сулеймана Великолепного, сбежал от стамбульской чумы, укрывшись в шести часах езды на острове Бююкада, самого большого из Принцевых. Он отмечал недостаточно строгие законы о карантине, введенные в Стамбуле, и объявил, что турки являются «фаталистами» из-за их религии, ислама.
Спустя полтора столетия даже мудрый Дефо писал в своем лондонском романе о чуме, что турки и магометане «исповедовали предопределенные понятия, что каждый конец человека предопределен». Мой роман о чуме поможет мне поразмышлять о мусульманском «фатализме» в контексте секуляризма и современности.
Фатализм или что-то другое тому виной, но исторически всегда было сложнее убедить терпеть карантинные меры во время пандемии мусульман, чем христиан, особенно в Османской империи. Коммерчески мотивированные протесты против карантина, которые зачинали торговцы и сельские жители всех вероисповеданий, в мусульманских общинах усугублялись проблемами, связанными с женской скромностью и домашней неприкосновенностью. В таких общинах в начале 19-го века требовали «мусульманских врачей», поскольку в то время даже в Османской империи большинство врачей были христианами.
С 1850-х годов, когда путешествия становилось все дешевле, благодаря пароходам, паломники, путешествующие по мусульманским святым землям Мекки и Медины, стали самыми активными мировыми переносчиками и распространителями инфекционных заболеваний. На рубеже 20-го века для контроля потока паломников в Мекку и Медину и обратно в свои страны британцы открыли один из ведущих мировых карантинных центров в египетской Александрии.
Эти исторические события стали причиной распространения не только стереотипного представления о мусульманском «фатализме», но и предвзятого мнения о том, что они и другие азиатские народы являются одновременно и создателями, и единственными носителями заразных болезней.
Когда в конце «Преступления и наказания» Федора Достоевского Раскольников, главный герой романа, видит сон о чуме, он говорит в рамках той же литературной традиции: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу».
На картах 17 и 18 веков рекой Дунай была отмечена политическая граница Османской империи, где, как считалось, начинался мир за пределами Запада. Но культурная и антропологическая граница между двумя мирами была обозначена чумой и тем фактом, что вероятность ее подхватить была намного выше к востоку от Дуная. Все это укрепило не только идею врожденного фатализма, которую так часто приписывают восточным и азиатским культурам, но и предвзятое мнение о том, что эпидемии чумы и другие эпидемии всегда происходили из самых тёмных уголков Востока.
Сведения, которые мы получаем из многочисленных местных исторических архивов, говорят о том, что даже во время крупных пандемий чумы в стамбульских мечетях всё ещё проводились похороны, а скорбящие по-прежнему ходили в гости, чтобы выразить соболезнования и слезные объятия. Они не беспокоились о том, откуда возникла болезнь и как она распространялась, людей больше волновала подготовка к следующим похоронам.
Тем не менее, во время нынешней пандемии коронавируса турецкое правительство применило светский подход, запретив похороны тех, кто умер от этой болезни, и приняв однозначное решение закрыть мечети по пятницам, когда верующие обычно собираются в большие группы для проведения самой важной недельной молитвы. Турки не протестовали против этих мер. Как бы ни был велик наш страх, он также мудр и терпелив.
Чтобы после этой пандемии появился лучший мир, мы должны принять и разделить чувство смирения и солидарности, порожденное текущей ситуацией.