Фрагмент книги ИВАНА ЕСАУЛОВА "МИСТИКА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА (Блок, Горький, Есенин, Пастернак)"
Основной тезис нашей работы можно сформулировать следующим образом: в творчестве позднего Блока мы имеем не столько освоение или развитие пушкинской традиции в ХХ веке, как это принято до сих пор [1] считать , сколько ее радикальное переосмысление и, в конечном итоге, разрыв с ней.
В многочисленных исследованиях, посвященных «Двенадцати», недостаточно глубоко осмыслено одно обстоятельство: «первой страницей в советской литературе» [2] стала именно мистическая поэма. 9 марта 1918 года А. Блок записывает:
«О.Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: “Стихи Александра Александровича (“Двенадцать”) – очень талантливое, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся”» [3].
Однако несмотря на страх «старых социалистов» перед образом Христа, в большевистской «Правде» блоковская поэма оценивается как «величайшее достижение его поэзии и, в то же время, русской поэзии после Пушкина, Некрасова, Тютчева» [4] . Л. Троцкий характеризовал «Двенадцать» как «высшее достижение Блока» и «самое значительное произведение нашей эпохи» [5], ничуть не смущаясь блоковской мистики. Попытаемся понять – почему.
В первой же строфе поэмы заявлена не только оппозиция черного и белого (тьмы и света), на что неоднократно обращалось внимание , но и неустойчивость этого видимого контраста. Существенной особенностью начала поэмы является как раз не онтологизация символики черного и белого и определенная семантика данной символики (на что провоцирует читателя само заглавие поэмы), а, напротив, манифестация зыбкости границ между тьмой и светом.
«Вечер» и «снег», наделенные атрибутами черного и белого, уже по своей природе не могут обладать константностью: временной ряд (вечер) и пространственный (снег) сами по себе вовлечены в бесконечные природные циклические превращения. Неустойчивость подчеркивается как четырехкратным повтором слова «ветер» в первой же строфе, так и строкой «На ногах не стоит человек». Переход от символики мирового ветра как такового к населенной людьми земле имеет предельно универсальный характер: речь идет о каждом человеке (во второй строфе, где слово «ветер» упомянуто в пятый раз, человек становится неуверенным ходоком; если ранее в тексте его действие передавалось отрицательным «На ногах не стоит», то теперь обобщенный «всякий ходок» изображается скользящим – «скользко», «скользит»).
Именно акцентуация этой неустойчивости и является единственной подлинной доминантой поэмы.
Заметим, что в первых строфах можно угадать скрытые аллюзии на библейское сотворение мира, однако они имеют обратную Книги Бытия семантику: если в Библии говорится об отделении света от тьмы, тверди от воды, дня от ночи, то ветер в блоковской поэме, переходящий в пургу и вьюгу, напротив, свидетельствует о вселенской зыбкости и смешении всех атрибутов Божьего света. Именно эта вселенская неустойчивость обретает в поэме онтологический статус. Тем самым блоковский «черный вечер» хотя отчасти и повторяет библейское «и был вечер», а «черное небо» заставляет вспомнить «небо» из первой же строки Книги Бытия, но их семантика является семантикой замещения. Однако, вопреки распространенному мнению, в поэме нет не только изображения нового мира и новой жизни – даже в самой латентной форме, зато наличествует тотальная деструкция всех столпов прежнего мира и прежней жизни.
Можно усмотреть и своеобразную коллизию между мнимой неподвижностью белого снега, лежащего на земле (земной тверди), и подвижностью ветра. Уповающий на устойчивость тверди «ходок» авторской волей сталкивается со своеобразной двойственностью мира: за кажущейся очевидностью всегда таится ее оборотная и опасная для человека сторона: «Под снежком – ледок». Интересно при этом, что «снег» трансформируется в «снежок» (дважды повторяется), что – на фоне неизменности могущественного ветра – может свидетельствовать и о своего рода лингвистической неустойчивости, за которой мерцает его онтологическая неопределенность, ясная для автора, но не для героя, не для «ходока».
Ироничность, появляющаяся в поэме начиная с ее второй строфы (уменьшительные «снежок», «ледок» корреспондируют со словом «ходок» в такой же мере, в какой восклицание «ах, бедняжка!» соотносится со столь же ироническим представленным возгласом «Ох, большевики загонят в гроб!»), дополнительно релятивирует как будущую «серьезность» героев, их «державность» («вдаль идут державным шагом»), так и саму потенциальную онтологичность света и тьмы. Следует вообще отметить изначальное авторское «всеведение», отличающее его кругозор от точек зрения героев поэмы: ветер гуляет «на всем Божьем свете», а не только на пространстве гибнущей старой России. Поэтому Россия является в данном тексте символом всего Божьего света – как грешная Катька становится профанным символом «Святой Руси».
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
Ссылки:
[1] См., например: Мусатов В.В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины ХХ века. М., 1998. С. 41–82.
[2] Пьяных М. Слушайте революцию: Поэзия Александра Блока советской эпохи. М., 1980. С. 7.
[3] Блок А.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. Т. 5. М., 1999. С. 313.
[4] Правда. 1919. 18 января.
[5] Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С. 99, 102.
[6] См., например: Минц З.Г. Александр Блок // История русской литературы: В 4 т. Т. 4. Л., 1983. С. 544–545.
Если понравилось, подставьте лайка и подпишитесь на канал Иван Есаулов. Русская культура