2. Синее осеннее небо сменилось длинным коридором, в конце которого нестерпимо ярко светился выход. «Все! — мелькнула мысль. — Зрительные нервы отказывают…»
Неожиданно в конце коридора показалась фигура. Она приближалась легко и словно плыла в воздухе, но Аркадий слышал уверенный перестук набоек сапог, шагающих по мраморному полу. Подошедший оказался мальчишкой, совсем ребенком, наверно вдвое моложе Алешки. Рубашка старенькая великовата, словно от старшего брата досталась, а буденовка явно отцовская, непонятно как на голове держится, на плечи не падает. И вдруг Гайдар узнал его.
— Мальчиш?.. Мальчиш-Кибальчиш?
— Да, — негромко отозвался парнишка.
— Но ты же… легенда!
— Ты теперь тоже, отец.
— Отец? Вот даже как?
— Конечно. А как мне еще тебя называть?
— Ну, да. Как меня только не называли. Вот и герой повести впервые зашел поговорить. Я уже умер? — спросил Аркадий.
— Практически, да.
— А ты не знаешь, ребята, те, что со мной были, смогли убежать?
— Да, смогли.
Гайдар облегченно вздохнул.
— Ну что ж… тогда хоть гибель наша не напрасна.
Теперь уже вздохнул Мальчиш. Но промолчал. Однако Аркадию его молчание не очень понравилось. Мог хотя бы кивнуть, в знак солидарности.
— Какой-то ты неразговорчивый. Что-то не так?
— Как бы тебе сказать, отец! Пришла беда, откуда не ждали…
— Да, уж… Кто бы мог подумать! Социалисты, хоть и национал, мать их! И на кого полезли? Ну ничего, ручонки-то мы им поукоротим…
Мальчиш снова вздохнул.
— Укоротим. Войну выиграем. Нелегко, правда, но выиграем. Страну восстановим, в космос полетим…
— В космос? Как Толстой написал в «Аэлите»?
— Ну примерно… Только вот пришла беда, которой не ждали.
— Да какая может быть беда, если в войне победили?
— Война это горе, это огромное горе, но пришла настоящая беда.
— Да что ты заладил — беда, беда! Говори, толком!
Гайдар поймал, наконец, взгляд Мальчиша.
— Сорок лет после войны прошло. На месте разрушенных городов построили новые, еще краше, электростанции восстановили, заводы заново возвели. Страна самая образованная в мире стала. Но подросло новое поколение. Войны они не видели, с малолетства в поле не пахали, по четырнадцать часов за станком, как подростки, когда отцы на фронт ушли, не стояли. На всем готовом выросли…
— Так что в этом плохого, Кибальчиш? Мы же с тобой за то и сражались, чтобы дети наши нужды не знали.
— Это верно. Только, они должны помнить, чего стоило их отцам и дедам эту нормальную жизнь наладить. Демократии им не хватало…
— Какой еще демократии? О чем ты говоришь? — удивленно проговорил Аркадий. — Демократия — это власть народа. В какой еще стране земля, фабрики, заводы, библиотеки, университеты принадлежат народу? Вся экономика народная. У кого может быть больше демократии?
— Понимаешь, отец, не так они демократию понимают. Для них это право нести любую чушь, врать, клеветать, будить в людях самые низменные чувства, прикрываясь правом выражать собственное мнение. Вседозволенность, бессовестность, откровенное лицемерие — вот что для них демократия.
— Да, понимаю. Таким демократическим путем Германия уже избрала Гитлера себе в вожди. Строго по законам демократии. А советскому народу придется теперь этого лидера германского «переизбирать». Так ты говоришь, что наши внуки на всем готовеньком выросли и что дальше?
Мальчиш вздохнул, даже отвернулся немного. Потом заговорил, голос звучал глухо, совсем не по-мальчишески:
— Ты же журнал «Большевик» знаешь?
— Конечно! Что за вопросы?
— Так вот! После войны ВКП(б) переименовали в КПСС — Коммунистическую партию Советского Союза, а журнал стал называться «Коммунист».
— Логично. Чтобы коммунизм строить коммунисты нужны. Так зачем же их большевиками называть?
— Сорок лет спустя пришел в этот журнал новый заведующий экономическим отделом. Молодой, моложе, чем ты, энергичный, доктор наук. Несколько языков знал. И начал сначала потихоньку, а потом все настойчивей продвигать идею, что социализм не может быть эффективен.
Гайдар изумленно посмотрел на Мальчиша.
— Откуда ты слова такие знаешь? Ты же совсем еще мальчишка.
— Я герой твоей сказки. А в сказках чего только не бывает.
— Да, конечно. Извини, что перебил, продолжай.
— Так вот, социализм не может быть эффективен. Понимаешь, отец?
— Как это? Войну же мы выиграли, ты же сам сказал?
— Выиграли, — кивнул Кибальчиш.
— В Европе самой сильной армией считалась французская — шесть миллионов солдат. Немцы разбили ее наголову за полтора месяца. А заодно и бельгийскую. И десяток английских дивизий для полного комплекта. А мы смогли победить такого монстра. Разве не так?
— Так.
— И в космос полетели?
— Да. И первый спутник запустили, и первого человека отправили.
— Первыми? Значит мы лучшие? А ты говоришь — социализм не может быть эффективным.
— Это не я, это заведующий экономическим отделом журнала «Коммунист» говорил, — отчетливо проговаривая каждое слово, произнес Мальчиш.
— Ну хорошо, — произнес Гайдар. Он понимал, что Кибальчиш излагает не свою позицию, а просто пересказывает чужое мнение. И ни малейших сомнений, что это полный бред у него не было. Но писательская привычка, разобраться во всем, услышать все позиции, заставила его произнести следующие слова. — Социализм, по его мнению, неэффективен. Что же он предложил взамен?
— Частную собственность. И эксплуатацию народа с помощью средств производства принадлежащих олигархам.
— А-а! — чуть усмехнулся Аркадий. — Частную собственность… Мы три дня назад немецкого офицера на лесопилке захватили. Не просто какого-нибудь, потомка старинного рода, отпрыска офицерской династии. На допросе командир спросил, что заставило его идти на захват чужой земли? А тот ответил, что никогда ничего не захватывал, а в Россию пришел с освободительной миссией. Очистить страну от большевиков решил. Тогда уже я спросил: «Чем лично ему, фон Дербергу, большевики не угодили?» — «Дикие варвары! Отменили священное право частной собственности, основу демократии в любом цивилизованном обществе». Благоговейно так сказал, возвышенно, словно в немецких церквях вместо Христа всегда молились на частную собственность. — Он сделал небольшую паузу. — Так что получается, Мальчиш? Заведующий отделом журнала «Коммунист» предложил сделать то же, что хотели фашисты?
— Получается, что так. Хотя все эксплуататоры одним миром мазаны.
Стало тихо, просто нереально тихо.
— Он хоть сам-то коммунист? — спросил Гайдар, прерывая молчание.
— Конечно. Он же с детства нацеливался на успешную карьеру. В школе отличник, университет тоже с отличием закончил. В партию вступил, но только не для того, чтобы коммунизм строить. А чтобы было сподручнее о неэффективности социализма рассуждать.
— Жаль. Сколько ты говоришь, сорок лет прошло?
— Чуть больше, но это не важно.
— Я вот о чем. Уже двадцать лет минуло, как мы Антанту разогнали, белогвардейцев, что с оружием в руках против советской власти выступили, разгромили. А с предателями никак справиться не можем. Своими прикидываются, в партию нашу большевистскую пролезают, в НКВД, в советские органы. Им, как ты говоришь, «так сподручнее» гадости творить. И вредят ведь, честным людям нормально жить не дают. Мы с Алешкой как раз только что говорили об этих Мальчишах-Плохишах, об этих врагах народа. Жаль, что и еще через сорок лет не удастся эту заразу полностью победить. Ничего! С фашистами справились, а с этими и подавно сможем.
— Нет.
— Что значит «нет»? — удивленно спросил Аркадий.
Мальчиш снова вздохнул.
— Победила нас зараза. Вон такая у нас беда — вернули буржуины свою власть.
На некоторое время воцарилась тишина. Потом Гайдар прервал паузу.
— И наградили Плохиша, того, что из журнала «Коммунист», бочкой варенья и корзиной печенья? Так, да?
— Почти. Сначала его главным по буржуинской эксплуататорской экономике сделали. Но потом быстро задвинули, там поэнергичней эксплуататоры нашлись. Дали ему институтом руководить, называется институт экономики переходного периода.
— Переходного, куда?
— Назад, к буржуинству. Чтобы он мог научные статьи писать, как лучшие социализм уничтожить, да побогаче буржуев сделать. За что сильно полюбил его Главный буржуин. И стал Плохиш надежной его опорой — творец капитализма с партбилетом коммунистической партии в кармане.
— Здесь ничего не поделаешь, Кибальчиш. Враги могут тебя взять в плен, посадить в тюрьму, убить, но они не могут тебя предать. Предают только свои. И если страна строит коммунизм, то предать ее могут только коммунисты.
— Это верно, отец. Самый первый Главный буржуин очень высокий пост занимал в компартии Советского Союза. Те, что следом пришли, конечно, мелочью были, но с детства обещали «в борьбе за дело коммунистической партии быть всегда готовыми». А как повзрослели, так первым делом за партбилетами помчались, карьеру делать! Дипломов институтских еще не получили, а коммунистами уже стали! Как выяснилось, чтобы всегда быть готовыми предать дело коммунистической партии.
— Я все-таки одного, понять не могу, — вроде бы меняя тему разговора, проговорил Аркадий после паузы. — Почему ты такой умный, опытный? Ты кажешься взрослым. Я же задумывал тебя мальчишкой. Пусть сильным, отважным, но все-таки ребенком. Как ты смог стать таким? Ты говоришь сказка, но мне не понятно. Объясни.
— Хорошо. Ты же понимаешь, что после того, как написал повесть обо мне, я стал легендой. А любая легенда жива до тех пор, пока остается в памяти людей, пока хранится в их сердцах. Вот так я жил вместе с советским народом, взрослел, опыта набирался, знаний. А когда пришли буржуины, то стал я им не нужен. Да что там говорить — просто опасен стал. Потому, что своим примером говорил, что жить нужно не только ради бочки варенья и корзины печенья, не ради бабла.
— Ради чего?
— Деньги они так называют.
— А-а… Извини, что перебил, продолжай.
— Так вот. Все, что могли, сделали буржуины, чтобы похоронить легенду о Мальчише-Кибальчише. Я уже почти забыт, молодежь вспомнить не может, кто я такой. Уже почти умер. Легенда умерла.
— Ну… а почему ты здесь?
— Человек, если сильно захочет, всегда может вернуться в то место, которое ему полюбилось. Герой легенды может вернуться в то время, где его все любили. Но пришел я, чтобы поговорить с тобой. Раньше у меня не было такой возможности. Ведь легенды не могут разговаривать с живыми людьми, только между собой.
— А им, наверное, и не надо. Все, чему можно научить, они уже сказали. Живые должны понять их сами, если сумеют… Постой! Мальчиш… Ты разговариваешь со мной. Получается, что я теперь тоже легенда?
— Конечно, отец!
— И меня тоже скоро забудут?
— Не совсем так. Про тебя много всякой брехни рассказывать будут идеологи буржуинские, чтобы очернить, дерьмом обмазать. Тебя из школьной программы выбросили. Боятся… Только ты держись, отец!
— Да… Нам бы только день простоять, да ночь продержаться, — Аркадий заметил, как потускнел выход из коридора, стало совсем темно. — Мальчиш? Ты еще здесь?
— Здесь.
— Какое-то у меня ощущение, — протянул Гайдар, — что не все ты мне сказал. Я попробую угадать. Ты мне рассказывать про буржуинов начал с экономиста из журнала «Большевик»... то есть, «Коммунист». Чувствую неспроста. Он кто?
Кибальчиш молчал, слышалось только его не совсем ровное дыхание. Потом чуть хрипло проговорил:
— Угадал, интуиция у тебя просто отменная. Только боюсь, что очень больно тебе это будет услышать.
— Говори, чего уж там!
— Он твой внук.
— Что!? Что ты сказал? У меня нет внука...
— У тебя есть сын.
Даже, если было светло, Аркадий не увидел бы Мальчиша, потому что прикрыл глаза. Он вдруг почувствовал, что в груди разрастается боль, которая хватает за сердце, не дает дышать.
— Ты прав, Мальчиш — это очень больно, — хрипло произнес Гайдар. — Я сейчас жалею только об одном. Что меня не убили раньше, чем родился мой сын.
— Зря ты так. Тогда бы не было меня, Барабанщика, Бумбараша, Тимура и всей его команды, — голос становился все тише, постепенно растворяясь. — Ты не можешь отвечать за внука, которого даже никогда не видел.
— Не знаю, Мальчиш. Если не я, то кто ответит за сына, вырастившего такого внука?
* * *
Спустившись по скрипящей под сапогами насыпи, унтершарфюрер подошел к убитому партизану. В глаза бросился орден, привинченный к дорогому офицерскому кителю без знаков различия.
Носком сапога он ткнул в щеку лежащего. Голова безвольно перекатилась к другому плечу.
— Капут! — произнес он, и, вспомнив, что именно из-за этого партизана в столь тщательно подготовленную засаду больше никто не угодил, добавил: — Русиш швайн…
Другие рассказы:
Все, что смогу лично...
Прорыв