Загодя подготовлялось чудо Русской исторіи!
Вѣками растекалось славянство по Великой Равнинѣ, мѣстами уже заселенной. Прозябало оно въ лѣсахъ, въ степяхъ попадало въ орбиту тамъ возникавшихъ государствъ и дѣлило судьбу ихъ, когда сметались онѣ азіатскими ордами. Государственности славянской не образовалось нигдѣ, но славянская заселенность обозначилась тремя сгустками: въ Приладожьѣ, въ Приднѣпровьѣ и въ Пріазовьѣ.
Но вотъ возникаетъ новая колонизація, варяжская, торгово-захватническая, растекаясь по рѣчнымъ артеріямъ и осѣдая въ районахъ славянскнхъ: къ пассивной общности низовъ, присоединяется активная общность верховъ, образуя эмбріонъ государственности. Что это — эфемерида? Казалось — такъ! Готова погибнуть съ шумомъ имперіи Святослава. Но нѣтъ! Она лишь эпизодъ на пути превращенія варяго-славянскаго варварства въ культурный Міръ.
Чудо этого превращенія — дѣло христіанства. Оно издавна оазисами утвердилось по берегамъ Чернаго моря, но не имъ дано было стать колыбелью новаго Міра.
* * *
Полноты зрѣлости достигло христіанство. Внезапно это богатство становится изъ греческаго — славянскимъ! Странно: культурно-языковое перевоплощеніе Православія оказывается пріуроченнымъ къ явленіямъ преходящимъ! Западное славянство, для котораго начатъ подвигъ свв. бр. Кирилла и Меѳодія, падаетъ жертвою латинскаго натиска. Болгарія, принявшая ихъ учениковъ и подъ ихъ окормленіемъ духовно расцвѣтшая, сокрушена единовѣрной Византіей, какъ политическая соперница. Казалось, — гибель ждетъ богодухновенное твореніе! Но тутъ и обнаруживается промыслительное назначеніе «славянскаго» Православія: есть мѣсто куда идти служителямъ его, когда и Болгарія утрачиваетъ нужду въ нихъ! Россія ждетъ ихъ.
Не сразу пришла она къ христіанству. Чудо, коимъ Владычица отвела отъ Царьграда хищническій налетъ однодревокъ Аскольда и Дира, открылъ путь греческимъ миссіонерамъ: патріархъ Фотій возносилъ хвалу Богу, видя страну дикихъ скиѳовъ обращенной ко Христу. Обрывается святое начинаніе захватомъ Кіева язычникомъ Олегомъ, чтобы быть снова подхваченнымъ вдовой кн. Игоря, княгиней Ольгой. Но и тутъ языческая реакція, возглавляемая сыномъ ея Святославомъ, срываетъ успѣхъ. Должно созрѣть еще великое дѣло! Гибнетъ геніальный полководецъ въ попыткѣ создать на развалинахъ Византіи языческую Имперію. Его смѣняетъ Владиміръ — еще болѣе ретивый служитель язычества. Онъ, испытавъ «обращеніе» и тѣмъ явивъ благой примѣръ подданнымъ, завершаетъ крещеніе Руси.
Чудомъ было превращеніе языческаго героя въ благовѣрнаго князя. Чудомъ было исцѣленіе его, терявшаго зрѣніе, лишь коснулась его крестильная вода. Чудомъ было вольное крещеніе народа въ такой торжественности праздничной, точно обрѣтала Русь чего отъ вѣка искала: духовное рожденіе то было цѣлаго народа, наглядно зримое.
Г р е ч е с к о е Православіе о с л а в я н и в а е т с я д л я з а п а д н ы х ъ славянъ, но ими утрачивается; короткаго расцвѣта достигаетъ оно въ странѣ о с л а в я н е н н ы х ъ т ю р к о - б о л г а р ъ; с к а н д и н а в а м и утверждается на Великой Равнинѣ; и такъ возникаетъ Р у с с к о е П р а в о с л а в і е, непроницаемой плотиной утверждающееся на гигантскомъ проходномъ мѣстѣ, гдѣ не удерживалась прочно никакая государственность, и неудержимой лавиной разливающееся вплоть до отдаленнѣйшихъ естественныхъ границъ, никакимъ воображеніемъ изначала не прозиравшихся. Это ли не чудо!
Оно меркнетъ предъ внутренней значительностью свершившагося: изъ ничего — ничего, не такъ ли гласитъ древняя поговорка? тутъ отъ пустоты — полнота!
О, какъ, многозначительна эта изначальная пустота! Ничего своего предъ лицомъ благодатнаго чужаго! Никакихъ безблагодатныхъ культурныхъ навыковъ, никакой безблагодатной исторической памяти! Дѣвственная цѣлина, — развѣ не единственная то почва, способная принять полноту Откровенія Истины!
А въ какихъ убѣдительныхъ формахъ предлагается Она! Родной языкъ, доведенный до совершенства, и на немъ, въ прекрасныхъ храмахъ, подъ сладкозвучное пѣніе, — служба церковная, присутствуя на которой, даже у грековъ, не знали русскіе, гдѣ они: на небѣ, или на землѣ! На этомъ же богодухновенномъ языкѣ — Слово Божіе! Но не только въ таинственныхъ книгахъ раскрывается Истина: въ образахъ неотразимо привлекательныхъ личнаго благочестія и живаго подвига явлена она, — превыше всего, въ образѣ безмолвнаго монашескаго житія. Устремляясь навстрѣчу этой красотѣ изъ тьмы многомятежнаго язычества, не хочетъ русскій человѣкъ признать путь спасенія удѣломъ немногихъ: пусть виситъ надъ душой гнетъ языческой стихіи, вчера еще родной, тѣмъ горячѣе стремится душа къ Святости. Развѣ не для всѣхъ Царствіе Божіе? Въ плѣнъ Вѣры отдается народъ, — и возникаетъ Россія.
Въ чемъ задача ея? Завоевать міръ? Исполнить жизнь земными благами? Нѣтъ! Своимъ сдѣлать святое чужое, всецѣло своимъ, вотъ что признала своимъ назначеніемъ Россія, тѣмъ оправдавъ избранничество свое. Оцѣнилъ это Господь и далъ вѣрнымъ рабамъ Своимъ войти въ радость Свою. Творчески обновлялось Православіе — даже если что чужими руками творилось святое на Русской Землѣ. Стоило же русскимъ взяться за что самимъ — разительно самобытнымъ становилось все, даже въ области слова и мысли, гдѣ обычно оригинальность дается долгой культурой. Вспомнимъ Похвалу кн. Владиміру митр. Иларіона и лѣтопись Нестора! Первая не уступитъ лучшимъ памятникамъ византійскаго краснорѣчія, а вторая — недосягаемый образецъ трезвой правдивости и духовной мудрости, будучи притомъ не плодомъ личной одаренности, а соборнымъ дѣломъ русскаго иночества — совѣстнымъ судомъ, вершимымъ надъ всѣмъ, что творилось на Руси и надъ нею. И звучитъ уже Россія въ самыхъ зачаткахъ лѣтописныхъ сказаній, торжествуя въ безхитростныхъ келейныхъ записяхъ надъ зыбкостью современнаго раннему лѣтописцу государственнаго уклада.
«Росіа»! То — имя греческой митрополіи, обнимавшей наше отечество. Формально этимъ исчерпывалось его единство: разсыпанной хранимой была Русь, цѣлостность обрѣтая только въ церковномъ самосознаніи. Лампада, возженная иг. Даніиломъ у Гроба Господня «отъ всей Русской Земли», вотъ — символъ русскаго единства, не нашедшій еще выраженія ни въ государственномъ гербѣ, ни въ національномъ знамени. И потому, если хирѣетъ Кіевъ, то перестаетъ Русь быть Кіевской, но не перестаетъ быть Русью...
* * *
Три обозначаются областныхъ узла, всѣ разные, но всѣ — русскіе! Вольнолюбивъ, своенравенъ, предпріимчивъ, даже азартенъ Великій Новгородъ. Поразителенъ размахъ колонизаціонный, торговый, промышленный этой аристократической демократіи. Еще болѣе поразительна амплитуда ея колебаній, чтобы не сказать — шатаній, не въ ущербъ стойкости. Нѣтъ, казалось бы, удержу авантюризму озорнаго ушкуйничества, — но сбѣгаетъ съ годами пѣна безотвѣтственнаго задора, и граждански зрѣлыми возвращаются неугомонные, хранителями порядка становятся, влагаясь въ рамки исконной старины. Въ самомъ Новгородѣ, казалось бы, безудержна разгулявшаяся улица, стѣнка на стѣнку идетъ, но стоитъ ей увидѣть крестъ въ рукахъ Владыки — стихаетъ все!
Камень краеугольный, съ котораго не сдвинешь Новгородъ — неповторимая въ своей первозданной громадѣ Св. Софія. Если добрыми гражданами возвращаются домой ватажники; если стихаютъ волны столичнаго мятежа; если изъ поколѣнія въ поколѣніе привычно правитъ народомъ выборная родовитая старшнна; если удерживается надъ вольницей спасительный покровъ княжескрй власти, причина тому одна: «домомъ Св. Софіи» ощущаетъ себя Новгородъ. Отсюда непререкаемость авторитета Архіепископа, отсюда то, что при всей своей особой стати — Русской землею остается Новгородъ, ибо къ Русской Церкви принадлежитъ Владыка.
Все иное на Галицкой Руси, но и то — Русь! Нѣтъ широты и свободы: связанность, зависимость, неравенство тутъ: правящіе обособлены отъ массы. Западная Европа силой сосѣдства втягиваетъ въ себя край неудержимо. Природа благодатна, срединность между Западомъ и Востокомъ выгодна: матеріальное и культурное преуспѣяніе обезнечено. Тѣмъ труднѣе сохранить національное самостояніе. Извилиста политика правителей, но не стали они игралищемъ стороннихъ вліяній, а вошли въ исторію, какъ самостоятельные дѣятели, какъ иногда могущественные монархи: вѣрность Русской Церкви и тутъ сохраняла Галичину въ составѣ Русской Земли, вопреки все усиливающейся культурпо-политической обособленности.
Еще иное — Владиміро-Суздальскій край. То — не окраина, то сердце Росіи, то сама Русь, уходящая въ областничество не для того, чтобы обнаружить свою стать особую, а чтобы, напротивъ, сохраниться въ cвоей исходной неприкосновенности: если въ окраину обращается колыбель Россіи, то залѣсская окраина становится ея новымъ историческимъ лономъ. Чудеcный парадоксъ, свое воплощеніе находящій въ величественномъ образѣ кн. Андрея Боголюбскаго.
Тоскуетъ князь въ Вышгородѣ подъ Кіевомъ. Чуждъ ему на вѣтру стоящій міровой центръ, съ его избалованной, беззаботно-безотвѣтственной толпой, кого только не видящей на своихъ улицахъ, съ кѣмъ только не связанной. Чужды ему и княжескіе споры. Онъ рвется домой, гдѣ онъ землю привыкъ ощущать своей, не приглашеннымъ пришельцемъ будучи на ней, а хозяиномъ, зовущимъ и принимающимъ насельниковъ. Не пускаетъ отецъ, и рѣшается Андрей. То не капризъ, не бунтъ, не мечтательство. То богодухновенное рѣшеніе. Чудотворную Икону подымаетъ князь — письма св. ап. и еванг. Луки, принесенную изъ Византіи. Благословеніе Владычицы почіетъ надъ его походомъ. Она указываетъ путь. Она опредѣляетъ конечный этапъ его...
Трудна оцѣнка кн. Андрея: то судьба предтечъ. Осложняется эта оцѣнка не только пылкостью князя, но и широтой исторической перспективы, въ которой онъ дѣйствуетъ, какъ основоположникъ Православнаго Царства.
Оглянемся на Кіевскую Русь. Она не Царство, даже не государство! Но въ ней живетъ идея Царя, и не натяжкой было воспріятіе идущей къ Царству Москвой шапки Мономаха, какъ завѣта ей Кіевекой Руси. Пусть ея государственный бытъ — организованное безначаліе, отрицающее все прочное и длящееся и подвижность дѣлающее нормой жизни. Пусть единовластіе Владиміра Святаго и Ярослава Мудраго не болѣе, какъ «случайность». При всей преднамѣренной анархичности своей, Кіевская Русь знала два правила, не знавшія исключеній: она не представляла себѣ жизни общественной безъ наличія во главѣ ея князя, и она не представляла себѣ князя иного, чѣмъ изъ рода Рюриковичей. Если гдѣ указывали путь одному Рюриковичу, то для того лишь чтобы открыть его другому. Значитъ не просто монархическое, но и династическое начало было присуще сознанію Руси Кіевской, которой, въ сущности, правилъ собирательный Царь: идея Царя уже жила въ нѣдрахъ русской души...
Эту отвлеченную идею, не только не созрѣвшую для практическаго дѣйствія, но еще даже не обозначившуюся на экранѣ будущаго, кн. Андрей сдѣлалъ идеей-силой своей жизни, смѣшивая въ своемъ двойномъ зрѣніи далекое будущее съ настоящимъ и впадая порою въ страшные конфликты съ дѣйствительностью.
Вспомнимъ «Знаменіе» — коимъ Владычица отогнала рать князя Андрея отъ стѣнъ Новгорода: то, что, исходя отъ Царской Москвы, могло бы стяжать благословеніе Божіе, было самоуправствомъ со стороны удѣльнаго Владиміра, ибо не исполнилъ еще своего назначенія Новгородъ въ дѣлѣ строенія будущаго Царства! Но подобныя дѣйствія кн. Андрея не безсмысленныя жестокости, а нѣкое предвареніе Исторіи. Царственно дѣйствуетъ удѣльный князь...
Самое благочестіе его царственно: православную вселенскость насаждаетъ онъ въ глуши лѣсовъ, дѣлая Владиміръ художественнымъ воплощеніемъ этой идеи. Не чужда ему даже идея Третьяго Рима! Общимъ съ Царьградомъ пульсомъ бьется жизнь Владиміра на Клязьмѣ, и помнитъ это Церковь Русская до сего дня, празднуя на Перваго Спаса побѣду надъ агарянами, у насъ и въ Византіи одновременнымъ чудомъ одержанную. А Покровъ Пресвятыя Богородицы! Забыла это чудо Византія, хотя и глубоко его пережила, и только въ Россіи утвердился праздникъ, — починомъ кн. Андрея. Развѣ это уже не раждающійся Третій Римъ!
Вѣнецъ мученичества покрылъ чрезмѣрности кн. Андрея, и нимбъ святости сіяетъ надъ челомъ предтечи Россійскаго Царства, самое именованіе котораго, по имени села, гдѣ остановила Свое шествіе Владычица и гдѣ поселился онъ самъ, обрѣло смыслъ, внутренне оправданный. Пусть карала его Владычица, взысканъ онъ Ея милостію: какъ и неизмѣнно, въ Чудѣ Русской Исторіи, Милость Божія срѣтается съ Правдой Божіей, во спасеніе вразумляющей чадъ Своихъ карающей десницей.
* * *
Калка показала Россіи, что ждетъ ее — разъединенную. Новымъ, уже намѣренно на Россію направленнымъ ударомъ, раздавлена она. Смерчъ Азіи не разъ сметалъ государственность и культуру съ лица Великой Равнины, оставляя память о нихъ въ курганахъ могильныхъ и предоставляя Исторіи творить новое изъ смѣшавшихся съ завоевателями остатковъ былаго населенія. Не то случилось сейчасъ. Тутъ то впервые нашла себя Россія, принявъ татарщину, чтобы одолѣть ее. Замыселъ Божій Россіи явленъ былъ міру Русью Кіевской, но не обрѣла еще та ни крѣпкой общественно-политической плоти, ни стойкаго государственнаго единства, ни собранности духовной: все это дала татарщина, терпѣнію и смиренію научивъ Россію. Уже на зарѣ Кіевской эпопеи оцѣнена была святая сила ихъ, явленная свв. Борисомъ и Глѣбомъ, но не обрѣла Россія дара свободнаго послушанія, пока жила въ свѣтлой радости независимости національной. Теперь предстояло ей, преобразивъ рабій страхъ въ страхъ Божій — «волею» принять скорбь татарскаго ярма, тѣмъ изъявивъ готовность понести любой жребій, Богомъ указанный, только бы остаться Новымъ Израилемъ. Въ зракѣ рабы принимаетъ Россія Божіе избранничество — подъ водительствомъ св. Александра Невскаго.
Воитель и правитель, солнце любви для владомыхъ, гроза опаляющая для противниковъ и ослушниковъ, со всѣми дарами, Богомъ щедро ему отпущенными, сочеталъ кн. Александръ еще одинъ, высшій: смиренномудріе. Это позволило ему въ труднѣйшую годину Русской исторіи по Божіи рѣшить судьбу Россіи. Блистательно отразивъ натискъ воинствующаго Запада, въ ореолѣ славы — склонился онъ предъ татарскимъ Востокомъ...
* * *
Распластанная, Россія на окраинахъ новгородской и галицкой еще способна была свободно избирать свой путь. Куда идти? Не связаться ли съ Западомъ, уклоняясь отъ татарскаго ярма? Этотъ соблазнъ всталъ предъ кн. Александромъ въ тонкой формѣ уговора, идущаго отъ единовѣрца, единоплеменника, родича — воителя и правителя, еще болѣе блистательнаго, чѣмъ онъ самъ, но лишеннаго его простоты, кн. Даніила Галицкаго. Но если свв. кнн. Борисъ и Глѣбъ дали побѣду князю Александру надъ западными рыцарями, то они же научили его уразумѣть пути Промысла Божія. Русскіе и монгольскіе памятники одинаково изображаютъ встрѣчу князя съ ханомъ: тотъ пораженъ былъ и внѣшней красотой и внутреннимъ величіемъ побѣдоносца, склонившагося предъ носителемъ земной власти, но отказавшагося поклониться богамъ чужимъ. Молчаливо состоялось соглашеніе: Россія отдавалась на волю побѣдителя, а тотъ оставлялъ ей Русскаго Бога.
Гдѣ прежнее цвѣтеніе культуры, гдѣ благосостояніе, радость, миръ, пусть постоянно нарушаемые, но неизмѣнно возвращающіеся, задающіе тонъ жизни! Опустошеніе, произволъ, одичаніе, — о нихъ десятки лѣтъ спустя въ словахъ потрясающе-жуткихъ говоритъ трезвый духомъ святитель. Въ себя уходитъ униженная Россія. Не подавленность то духа, напротивъ: подъемъ! Такой высоты духа достигаетъ Россія, о которой и помышлять она не могла, будучи славной, богатой, свободной... Новую глубину обрѣтаетъ внутренній горизонтъ, подобную той, которая открывается человѣку покидающему міръ. И подлинно: на монастырскій уставъ переходитъ вся Русь. Различіе только въ степени связанности — отъ схимы до трудничества...
* * *
Новая Россія ищетъ опоры, руководства, назиданія. Она обрѣтаетъ его въ тоже новой, ранѣе невѣдомой Москвѣ. Этотъ «малъ древянъ городъ» становится точкой приложенія процесса преодолѣнія татарскаго ига. Суровая то школа, въ которой растетъ Русь; растетъ и Москва! Не только школа то національнаго униженія, но и одухотвореннаго благочестія, откуда и своеобразная двузначность московской стати: ея одновременно приземистость и возвышенность, узость и широта, смѣлость и осторожность, ударность и уклончивость. Забыть долженъ русскій человѣкъ два исконныхъ свойства: тароватость, переходящую въ расточительность, и беззаботность, переходящую въ легкомысліе. Люди, не способные разстаться съ этими свойствами, оказываются «лишними» и даже мѣшающими: не отсюда ли — при всѣхъ моральныхъ качествахъ тверичанъ — непониманіе между Тверью и Москвой? Благодушно-пассивное растрачиваніе, какъ и опрометчивое мужество одинаково претятъ Москвѣ: она терпитъ и собираетъ, исподоволь дѣйствуя. Такъ вывелъ изъ исходнаго ничтожества Москву основоположникъ ея, Даніилъ, сынъ Невскаго, оставивъ не только по себѣ память государственнаго мужа, но и причтенный къ лику святыхъ. Гдѣ прежняя широта національнаго сознанія, покрывавшая раздробленность! Москва мыслитъ узко и конкретно. Единство для нея — принадлежность ей! Отсюда и задача: «примыслить» что можно и какъ можно, куплей, бракомъ, силой, ханскимъ ярлыкомъ. Но эта мелочная, не всегда разборчивая въ средствахъ, скаредная политика собиранія остается героически-возвышенной въ своихъ конечныхъ заданіяхъ, почему и можетъ быть облагодатствована благословеніемъ Церкви.
Московское древо изображено Степаномъ Ушаковымъ на иконѣ «Грузинской»: по обѣимъ сторонамъ его стоятъ, поливая его корни, Іоаннъ Калита и митр. Петръ. Исторически вѣрно это изображеніе, но значеніе его усиляется воспоминаніемъ того, что у чужаго древа стоялъ митр. Петръ, ради котораго покинулъ свой столъ. Именуемый еще Кіевскимъ, Петръ отрываетъ судьбу Церкви не только отъ Кіевскихъ руинъ, но и отъ живаго Владиміра, чтобы связать ее съ едва возникающей Москвой. Только возвышенность конечныхъ заданій Москвы могла оправдать такое поведеніе князя Церкви. Твердость этихъ заданій тѣмъ болѣе знаменательна, что, достигнувъ великодержавія, Москва скорѣе претерпѣвала свой ростъ, чѣмъ творила его намѣренными дѣйствіями. Не то Москва возникающая: она проникнута сознаніемъ своей миссіи и упорно и послѣдовательно добивается поставленныхъ себѣ цѣлей. И то не воля отдѣльныхъ государственныхъ геніевъ, не фамильно-династическій упоръ, то нѣчто большее, способное всѣхъ увлечь. Исторически вѣрно и то окруженіе, которымъ обрамилъ московское древо Ст. Ушаковъ: князья, святители, преподобные, юродивые. Общимъ дѣломъ было взращиваніе Москвы.
Всѣмъ импонировала увѣренная твердость политической поступи Москвы: на нее надѣялись, въ нее вѣрили. И въ этой устремленности къ Москвѣ сливались два момента, полярно, казалось бы, противоположные: Москва одновременно удовлетворяла и жаждѣ внѣшняго порядка и жаждѣ духовной. Татарское грабительское безчинство, грозившее стать нормой подневольнаго существованія, дѣлало внѣшній порядокъ цѣнностью недосягаемой: и когда висѣвшая въ воздухѣ возможность распространенія дарованной Руси «культурной автономіи» на явленія гражданскаго быта оказалась реализуемой Москвой — всѣ взоры естественно обратились къ ней. И такъ сумѣла она выполнить ханскій мандатъ по взысканію дани, что не ханамъ служила, а миссію народную исполняла. Люди всегда люди: могли быть срывы! Но почему Москва оказалась въ силахъ все-же подъять эту высокую миссію и оправдать довѣріе Церкви? Тутъ мы нащупываемъ реальный стыкъ практицизма Москвы, во всей его дѣловитости, — со святостью. Къ великой и благоуханной тайнѣ приближаемся мы здѣсь, въ которой внутреннее неотдѣлимо отъ внѣшняго: къ тайнѣ русскаго быта, элементы котораго, существовавшіе и раньше, сплавились воедино именно въ Москвѣ.
* * *
Непереводимо слово «бытъ» — такъ своеобразно содержаніе его. А глубина корней его можетъ быть измѣрена тѣмъ, что сложился онъ окончательно въ «безбытное» время, въ безвременье, когда самая исторія Россіи какъ-бы остановилась — во внѣшнихъ своихъ проявленіяхъ.
Татарщина отдѣлила Россію отъ Запада. Что отсюда? Выпаденіе Россіи изъ круга жизни, обрекающее на безнадежную отсталость? Такъ это, если смотрѣть на Россію съ Запада. Но такъ ли это, если смотрѣть на Западъ изъ Россіи? Вспомнимъ, какую живую реакцію вызвало проникновеніе къ намъ Запада въ образѣ стригольниковъ и жидовствующихъ! Сила этой реакціи окажется загадочной, если не учитывать важность изоляціи Россіи отъ Запада, какъ отъ угрозы для творимаго русскаго быта. Сложившійся русскій бытъ могъ терпѣть «чужое», внѣшне съ нимъ соприкасаясь, но внутренне не замѣчая его. Въ періодъ становленія его «черезполосица» грозила бѣдой, и дѣйствія и писанія св. Іосифа Волоцкаго были созвучны инстинкту самосохраненія Православной Руси, проснувшемуся въ отвѣтъ на духовную агрессію еретическаго Запада. Отсюда понятно, что, внѣшне отгораживая Россію отъ Запада, татарщина скорѣе помогала Россіи, еще не сложившейся духовно. Помогала она и тѣмъ, что, ставя внѣшнія преграды, татарщина одновременно раздвигала внутренній политическій горизонтъ, замораживая внутри-русскія «державныя» отношенія и создавая «паксъ татарику». Возникала обстановка, располагающая къ устроенію внутренняго хозяйства въ сознаніи обще-русскаго бытоваго единства. Не было и соблазновъ «культуры». Молитва естественно становилась во главу угла. Культурный разгромъ и матеріальное обнищаніе компенсируются возгараніемъ духа въ сознаніи единства исторической судьбы. Возникаетъ расцвѣтъ духовной культуры обще-русской: если не къ этому «темному» времени отнесемъ мы истоки русской иконописи и церковнаго пѣнія, то не повиснутъ ли эти два крупнѣйшихъ достиженія русскаго народнаго генія въ безвоздушномъ пространствѣ? Но горѣніе духа опредѣляетъ и самое строеніе общественно-политической плоти, той мускулатуры русскаго государственнаго тѣла, которая разъ будучи тогда создана, на всѣ времена дала внутреннюю крѣпость Россіи.
Великій парадоксъ! Духовную свободу Россія обрѣтала цѣной отказа отъ свободы гражданской — не только въ отношеніи къ ханамъ, но и къ своимъ «природнымъ» государямъ: ростъ Москвы есть ростъ русской несвободы. И кто не хотѣлъ, во имя созданія независимаго русскаго духовнаго міра, поступиться своей личной свободой, тому оставалось одно: отказъ отъ Россіи, измѣна ей — съ перспективой отрыва и отъ Православія. Мы видимъ то на примѣрѣ Новгорода — къ счастью для него и для Россіи, неудачномъ. Мы видимъ это на удачѣ Литвы, всѣмъ извѣстно куда пришедшей. Но и обратно: кто истинно цѣнилъ благо духовной свободы, тотъ рѣшающаго значенія не придавалъ тому, что, «освобождая» его отъ татарскаго ига, Москва тѣмъ крѣпче подчиняла его себѣ. То была не апатія и обреченность, а духовный подъемъ, пріобрѣтавшій порою черты истиннаго пафоса, И это въ условіяхъ несенія такого бремени, которое, казалось бы, превышало самыя силы человѣческія!
Только чутьемъ духа можно уразумѣть, какъ могло не въ атмосферѣ «конфликта» «власти» съ «народомъ», а въ сосредоточенной собранности духа совершиться закрѣпощеніе народа Москвой.
Не сумѣла отстоять себя Россія — свободной! И вотъ изъ нѣдръ небытія, уже раскрывшагося, чтобы поглотить ее, возстаетъ она, въ новомъ подвигѣ самостроенія. Огнемъ опыта должно испытываться теперь все, и вотъ учитъ онъ, этотъ опытъ, что нѣтъ въ немъ мѣста свободѣ — ни въ планѣ общественномъ, ни въ планѣ хозяйственномъ. Трезво видитъ это русскій человѣкъ, и — пріемлетъ подвигъ. Великая въ томъ сила духа, и одинаково присуща она Москвѣ, налагающей «иго», и всякаго русскаго человѣка, принимающаго его — до отказа и сверхъ отказа напрягая свои силы. Общее то дѣло, общее послушаніе. Какимъ словомъ обнимемъ мы его? Не идутъ сюда «высокія» слова. Проще и глубже дѣло. Налицо сознаніе принадлежности къ духовному цѣлому, внѣ котораго вообще нѣтъ жизни! Принадлежностью къ нему исчерпывается сама жизнь! Это и есть то, неопредѣлимое ни на какомъ языкѣ, что выражается словомъ «бытъ».
* * *
Россія никогда не притязала быть теократіей. Она жила въ Церкви и не способна была увидѣть себя внѣ ея. Отсюда и приставшій къ ней эпитетъ «Святой». Для Церкви святость природа ея, сущность: Церковь являетъ святость и ею исчерпывается. Все въ ней свято, ибо она и есть святость, пришедшая къ намъ съ неба, насъ къ нему готовящая и его на землѣ уже и предваряющая. Для Руси святость — идеалъ, но идеалъ обязательный и общій, предполагающій сознательную мобилизацію всѣхъ силъ духовныхъ для достиженія его. Это — абсолютная цѣнность, которая не только возглавляетъ пирамиду цѣнностей, но и поглощаетъ ихъ всѣ.
Усвоила такое пониманіе жизни Россія на самой зарѣ своего историческаго бытія, но бытовымъ явленіемъ стало оно въ процессѣ московскаго самостроенія, когда сознаніе себя въ Церкви отложилось въ каждомъ моментѣ семейнаго, общественнаго, государственнаго уклада. Свою принадлежность къ Церкви русскій человѣкъ сталъ свидѣтельствовать всѣми проявленіями жизни своей — б ы т о м ъ!
* * *
Церковь съ мудрой осторожностью отнеслась къ языческому прошлому русскаго человѣка, не отвергая преданія, обыкновенія, обряды, не претящіе христіанству, а лишь возвышая и очищая ихъ и затѣмъ любовно-внимательно вбирая въ свой благодатный обиходъ. Какъ суевѣріе осудила Церковь то, что унизило бы Вѣру, устремляя вниманіе вѣрующаго на случайное и внѣшнее. Существо же язычества Церковь отвергла полностью и до конца. Отъ этого, оно, ставъ чистой бѣсовщиной, не ушло изъ міра: безсильное противъ Креста, оно влекло къ себѣ, какъ бездна, готовая поглотить человѣка, падающаго жертвой страстей и отдающаго себя во власть темныхъ силъ.
Люди, презрительно отворачивающіеся отъ русскаго «бытоваго исповѣдничества», нерѣдко приписываютъ ему наличіе «двоевѣрія». Они сказкой воспринимаютъ касаніе мірамъ инымъ, смутно ощущавшееся язычниками, а теперь очищенное Церковью. Но ихъ «свободомысліе» — чистое невѣріе, а поскольку они сами становятся жертвой темныхъ силъ, это происходить въ формахъ болѣе тяжкихъ, чѣмъ воображаемое ими «двоевѣріе». То же обстоятельство, что Церковь мудро отобрала изъ языческаго прошлаго все годное на церковную потребу, лишь помогло русскому человѣку всецѣло отдаться въ плѣнъ Церкви, тысячью нитей соединившись съ ней въ домашней жизни. Но, конечно, полное взаимопроникновеніе церковнаго и житейскаго обихода не могло произойти мгновенно. Реально-трезво можно говорить о двоевѣріи въ переходный періодъ, когда подъ формами видимаго торжества Церкви могли таиться явленія неустойчиваго равновѣсія между языческимъ прошлымъ и христіанскимъ настоящимъ. Татарская неволя и была школой, въ которой изжито было все переходное и утвердилась побѣда Вѣры надъ лжевѣріемъ.
Историческая память сохранила намъ яркіе эпизоды острыхъ столкновеній православной русскости съ татарщиной: это какъ бы вспышки магнія, освѣщающія эпоху. Но, быть можетъ, только намъ, пережившимъ крушеніе Православнаго царства и познавшимъ соблазнъ погруженія въ чужеприродныя духовныя стихіи, дано постигнуть смыслъ тогдашней жизни, въ ея пафосѣ обереганія обыденности, во всемъ ея культурномъ и матеріальномъ убожествѣ. Не потерять себя, не дать себя затереть, не исказить своего лица, остаться вѣрнымъ себѣ, въ своемъ привычно-достойномъ жительствованіи, а тѣмъ остаться вѣрнымъ и той Истинѣ, которая живетъ во всѣхъ мелочахъ церковно-осмысленнаго, отъ отцовъ и дѣдовъ сохраненнаго уклада, вотъ психологія бытоутвержденія, которая роднитъ насъ съ тѣми далекими временами. Пафосъ духовнаго самосознанія и самосохраненія и тогда и теперь присущъ благочестивому рвенію, съ которымъ человѣкъ блюдетъ формы жизни, однимъ этимъ уже религіозно оправдывая свое существованіе въ мірѣ. Отличіе то, что тогда было время подъема, а теперь спуска — тогда залагались основы, а теперь хранимъ мы реликвіи... Отличіе и то, что теперь, оглядываясь по сторонамъ, въ поискахъ себѣ подобныхъ, мы вынужденно примѣняемъ «выборочный» методъ, а тогда то было явленіемъ сплошнымъ, превращавшимъ все русское общество въ одинъ «православный міръ».
Д. В. Болдыревъ, какъ выше было вспомянуто, называлъ характерную русскую солидарность «гнѣздовымъ» началомъ. Но что поразительно! Москва не была исходнымъ гнѣздомъ, откуда вылетали птенцы, запоминавшіе его тепло и имъ жившіе. Она впервые с т а л а гнѣздомъ, отвѣчая новой, тогда возникшей, потребности, общей у русскихъ людей — ощутить себя дѣтьми одной матери, выходцами изъ однаго гнѣзда, чадами одной семьи, объединенными не просто «родствомъ», но тождествомъ жизни.
* * *
Теперь только мы можемъ вернуться къ разсмотрѣнію вопроса объ общественно-политической ткани, созданной Москвой. Такъ какъ не исторію пишемъ мы, а какъ-бы духовный портретъ Москвы набрасываемъ сейчасъ, то отвлечемся отъ начальныхъ стадій этого процесса, а обратимся къ итогамъ его конечнымъ.
Военно-оборонительнымъ является прежде всего единство Москвы. Ополченскимъ лагеремъ раскидывается Русь вокругъ Москвы, какъ защищаемаго центра. Самозащита вообще опредѣляетъ административный строй: властно продиктованъ ею, напримѣръ, централизмъ Франціи. Зависимость строя Москвы отъ задачъ обороны еще больше, такъ какъ, въ сосѣдствѣ жила она не съ государствами общей культуры, а съ хищниками, готовыми въ любой моментъ обрушиться на нее, сметая все живое и угоняя все спасшееся отъ гибели. Не забудемъ и того, что высвобожденіе изъ подъ ига татаръ означало только прекращеніе постоянной даннической зависимости: татары продолжали висѣть на границахъ, утративъ ктому-же побужденія щадить Россію, какъ свою данницу. Нужно было думать о защитѣ и противъ Литвы. За исключеніемъ сѣверныхъ окраинъ, страна жила подъ постояннымъ страхомъ опустошенія. Вотъ и надо было, какъ можно раньше, узнать о появленіи врага, задерживая его продвиженіе на периферіи, а тѣмъ временемъ произвести мобилизацію основныхъ силъ. Обѣ задачи предполагали всецѣлую извѣстность и точно-опредѣленную расположенность личныхъ и матеріальныхъ рессурсовъ страны, какъ элементовъ единаго военнаго плана.
Этимъ дается ключъ къ уразумѣнію «несвободы» Руси, какъ неотмѣнимой государственной необходимости. Пусть постепенно все большее значеніе пріобрѣтало регулярное войско, оно никогда не рѣшало цѣликомъ задачи военной обороны. Московскій строй до конца остается ополченской организаціей, постоянно дѣйствующей, съ различіемъ степени мобилизованности въ зависимости отъ мѣстъ и обстоятельствъ. Если возникала задача нарочитаго военнаго обслуживанія прифронтовой и даже предфронтовой полосы, она разрѣшалась созданіемъ военныхъ поселеній — системой, извѣстной еще Владиміру Святому. Откуда же быть личной свободѣ, когда вся страна была военной машиной, отъ безперебойнаго дѣйствія которой зависила судьба ея! О библейскихъ легендарныхъ имперіяхъ напоминаетъ эта грандіозная ополченская государственность, опирающаяся на молніеносно-быстрыя службы развѣдочную и оповѣстительную, связывавшія Москву съ далеко выброшенными въ степь передовыми постами.
А за этимъ военнымъ единствомъ стояло другое — хозяйственное и прежде всего земельно-хозяйственное, ибо нечѣмъ было содержать командный составъ, какъ только земельнымъ довольствіемъ. Обладаетъ ли кто землею и по этому признаку признается главой ополченскаго отряда, или, какъ таковой, надѣляется землею — всегда и при всѣхъ условіяхъ хозяйственно-освоенная земля есть основа военнаго ополченія, и каждая земельно-хозяйственная единица есть одновременно единица военная. Вотъ и второй обликъ Москвы, исключающій начало свободы! Не можетъ быть ни свободнаго оборота земель, ни свободнаго передвиженія людей тамъ, гдѣ каждый землевладѣлецъ и землепользователь находится на военномъ посту. Дисциплина военно-ополченская дублируется дисциплиной военно-хозяйственной, ибо каждый отрядъ ополченія есть и отрядъ военно-трудовой арміи. А работа послѣдняго трудности непомѣрной. Москва была заселена рѣдко, а военная страда отвлекала людей отъ хозяйства! Опустошенія были часты и жестоки, отъ которыхъ хорошо, если людямъ удавалось отсидѣться въ городахъ и монастыряхъ! Поражаться надо терпѣнію съ которымъ люди принимались за возстановленіе разрушеннаго, — нерѣдко повторное! Великъ долженъ былъ быть соблазнъ бросить свое непелище, уйдя туда, гдѣ уже есть заведенное хозяйство: такихъ мѣстъ много и вездѣ желанны люди. Но развѣ можетъ допустить такой переходъ военный планъ! Сиди тамъ, гдѣ ты записанъ по книгамъ, которыя обнимаютъ всю страну. Оторваться отъ земли способъ одинъ — бѣжать!
* * *
Мы видимъ: несвобода вынуждена обстоятельствами. Безъ нея нѣтъ жизни Руси. Но одна ли военная нужда гонитъ свободу? Желанна ли она сама по себѣ, понятна ли даже?
Кто можетъ похвалиться на Москвѣ свободой? Никто! Всѣ, и властвующіе и подвластные, разнствуютъ лишь формами зависимости — будь то «служба» властвующихъ, или «тягло» подвластныхъ. Никто не скажетъ: это — мое, и дѣйствую я по моему личному праву. Непредставимо то для Московской Руси, и въ этомъ всѣ равны, и селянинъ, и купецъ, и промышленникъ, и бояринъ и даже владѣтельный князь, способный поспорить о родовитости съ Царемъ. О распредѣленіи благъ спорить можно, и тутъ дѣйствуютъ обычныя формы гражданскаго оборота и обмѣна, какъ и обычныя формы судебнаго разбирательства. Но обладаніе благомъ не есть личное право, а есть основаніе для несенія обязанности — и всѣ разнятся лишь формой и объемомъ таковыхъ, въ системѣ всеобщаго тягла и всеобщей службы. Знаемъ мы одинъ образъ отстаиванія своего «права»: это когда нарушалось «мѣсто» въ несеніи службы. Но и тутъ отстаивалась служилая честь, а никакъ не личное право.
На явленіи казачества ярко обнаруживается отношеніе къ свободѣ русскаго человѣка на Москвѣ.
Мы видѣли, въ какой мѣрѣ Московская Русь вынуждена была сплавиться въ монолитъ обязательной службы и обязательнаго тягла, только такой Русь могла — б ы т ь. Напряженность этой вынужденности еще подчеркивается тѣмъ, что, въ условіяхъ рѣзкой недонаселенности своего ядра, Московская Русь, тоже въ цѣляхъ самосохраненія, должна была заселять окружающую пустыню, раздаваясь все больше въ ширь. Новый парадоксъ: интенсивное выселеніе при растущей недонаселенности, расширеніе не отъ тѣсноты, а вопреки запустѣнію! И это независимо отъ продолженія колонизаціи внутренней, ползучей, мирной, которая и въ московскую пору продолжала заселять лѣсную пустыню Великой Равнины.
Проблема заселенія степи ставитъ насъ передъ фактомъ существеннаго раздвоенія народнаго ствола Россіи — разительно-контрастнаго. На протяженіи всего «строительнаго» періода Русской исторіи другъ противъ друга стоятъ двѣ разнокачественныя фигуры, одинаково показательныя для Россіи: осѣдлый тяглецъ и вольный казакъ.
Вольный! Вотъ, обрѣли мы наконецъ русское воплощеніе свободы. Имъ и было казачество, но сколь своеобразнымъ! Воля казачья — свобода отъ государства, а не свобода въ немъ!
Какъ пополнялись ряды казачества? Бѣгствомъ тяглецовъ, не выдерживавшихъ тяжести тягла и этимъ бѣгствомъ заставлявшихъ еще крѣпче налагать его на остающихся. Но что уносили съ собою эти «невыдержавшіе»? Ненависть, свойственную отщепенцамъ и дезертирамъ къ оставшимся вѣрными долгу? Нѣтъ! Не было ея у покинутыхъ, не было ея у ушедшихъ: не только не отрясали они праха отъ ногъ своихъ, напротивъ — уносили землю отцовъ своихъ на подошвахъ, чтобы на ней строить новые очаги своего, все того же, стараго быта. Нерасторжима была связь съ покинутыми ими гнѣздами, но то была связь не родственная, кровная, племенная, національная даже, не сила исторической памяти: сила быта то была, которая сплетала новыя гнѣзда, пусть и новаго типа, но въ которыхъ жилъ все тотъ же исконный бытъ. И дѣлалъ онъ ихъ, вольныхъ казаковъ, опять же неотъемлемой принадлежностью Московской неволи. Эти нивѣсть откуда залетѣвшіе птенцы, бунтарски-самовольно покинувшіе родныя гнѣзда, становились піонерами сплошной колонизаціонной экспансіи, неся вмѣстѣ съ тѣмъ труднѣйшую и опаснѣйшую передовую службу, внѣ самоотверженнаго дѣйствія которой безпомощнымъ могъ оказаться весь неуклюжій аппаратъ московской обороны. Раньше или позже, но настигала ихъ Москва — съ той сановитой степенностью и увѣренной неторопливостью, которая составляла неповторимую особенность исторической повадки Москвы, по пятамъ двигаясь за казачьей колонизаціей и съ неотвратимостью рока налагая на освоенное казаками «поле» все то же свое «тягло» и все ту же «службу», предоставляя энтузіастамъ вольности рискъ и тяготы новаго бѣгства въ дальнѣйшія пространства безбрежной степи...
* * *
Мы помнимъ, что несосвѣтимая разноголосица новгородская преодолѣвалась «унисономъ» общаго сознанія себя членами дома Св. Софіи. Какъ же къ «унисону» приводилась разноголосица московская, превращая растекавшееся по Великой Равнинѣ человѣческое тѣсто въ неразрывной прочности общественную ткань?
Одинъ умный иностранецъ о Россіи Николая I сказалъ: «Россія есть государство патріархальное». Таковой она дѣйствительно еще оставалась, но стала ею она въ тѣ времена, о которыхъ говоримъ мы. Семейный укладъ, церковно-освященный, тогда уже обнаружилъ свою силу, какъ основа Россіи. Отеческая власть, вотъ чѣмъ держалась Россія, слаженная по одному образцу — куда бы мы ни кинули взглядъ, отъ государевыхъ палатъ до избы послѣдняго пахаря. «Домострой» не мечтательство, не сборникъ надуманныхъ правилъ, не отвлеченный идеалъ, зовущій подражателей, а собирательный портретъ. И тотъ, кто не ограничивается констатированіемъ соціологической вынужденности и исторической неизбѣжности московской «несвободы», а хочетъ понять духовную суть ея, позволившую ей стать б ы л ь ю, которой жила и стояла Россія, — тотъ долженъ вдуматься въ эту уставную грамоту русскаго быта.
* * *
Античный міръ не зналъ свободы личности, принципіально освященной. Она родилась, когда предъ государствомъ встала впервые цѣнность, для него недосягаемая.
— Воздадите убо кесарева кесареви, и Божія Богови (Матѳ. 22, 21).
Устами Богочеловѣка Церковь, Имъ утверждаемая, признала государство, не притязая на то, чтобы замѣнить его, но обособила отъ него свою область: Божіе! Поскольку «Божіе» противопоставилось государству, какъ нѣчто, для него недоступное, и возникла «личность», съ ея неотъемлемой свободой. Отъ этого святаго корня возросъ весь стволъ «гражданекихъ свободъ». Этого не отрицаетъ и западная наука.
Но что можетъ быть формально неотъемлемаго, недосягаемаго — по признаку защиты Божія отъ человѣческаго! — въ семьѣ, которая сама есть «домашняя Церковь» и въ которой, слѣдовательно, ничего не должно бы остаться отъ кесаря! Достаточно такъ поставить вопросъ, чтобы онъ уже не требовалъ и отвѣта. А вѣдь такъ именно поняла семью Святая Русь — иначе какъ бы она была «Святой»? Въ семьѣ русскій человѣкъ не хотѣлъ видѣть себя внѣ Церкви; это именно и показываетъ наглядно Домострой.
А должно ли быть иначе и внѣ семьи, если кругомъ живутъ не «внѣшніе»? Вѣроисповѣдное русскій человѣкъ привыкъ сливать съ національнымъ. Русскій, значитъ — православный. Селянинъ сосѣдній, значитъ — христіанинъ. И вотъ если такой «крестьянинъ» находится въ постоянномъ общеніи съ другими «крестьянами», то развѣ не подъ знакомъ креста раскрывается это общеніе? Какъ много этимъ сказано для тѣхъ, кто свою жизнь не мыслитъ отдѣльно отъ жизни Церкви! Этимъ вѣдь и выражено понятіе «міра»! Онъ можетъ быть раздвинутъ до предѣловъ Православной Вселенскости, но и въ объемѣ крестьянскаго добрососѣдства это все тотъ же «міръ», надъ которымъ — поставь стѣны, накрой куполомъ, водрузи крестъ — вся Вселенная тутъ! Но развѣ только въ храмѣ, въ семьѣ человѣкъ — въ Церкви? Развѣ не передъ Богомъ совершается все въ общеніи вѣрныхъ между собою, когда нѣтъ между ними «внѣшнихъ»? Какое же у кого можетъ быть формальное притязаніе въ составѣ «міра»! Англійская поговорка, такъ понятная западному человѣку: «мой домъ — мой замокъ», — невразумительна русскому.
Естественность святаго безправія для русскаго человѣка тѣмъ очевиднѣе, что образцомъ для общежитія всегда рисовался вѣдь монастырь, а въ рамкахъ московскаго строя общежитіе очень близко подошло къ этому идеалу, — какъ объ этомъ свидѣтельствуетъ тотъ же Домострой. Если въ эпоху Кіева монастыри имѣли великое вліяніе, замѣняя академіи и университеты, то теперь становятся они средними школами, чуть не начальными училищами — не утрачивая роли руководящей въ культурной жизни и все ближе подходя и къ дѣлу государственнаго строительства. Когда мы выше уподобляли углубленіе внутренняго горизонта московскаго человѣка умоначертанію человѣка, покидающаго міръ, тутъ не было преувеличенія.
Извѣстна интимная близость между монастыремъ и пахаремъ, которому иноческая колонизація пролагаетъ путь и зоветъ за собою. Отшельникъ углубляется въ лѣсную Ѳиваиду, увлекая послѣдователей. Объ этихъ гнѣздахъ благочестія узнаютъ люди міра — тянутся за ними, поселяются вокругъ — вынуждая нерѣдко пустынножителей бѣжать дальше въ поискахъ спасительнаго безмолвія. Поучительно чтеніе повѣствованій о возникновеніи русскихъ населенныхъ мѣстъ: въ сферѣ расширяющейся Москвы повсемѣстно упираемся мы въ мѣстныя чтимыя обители, какъ піонеровъ! Связь съ монастыремъ можетъ быть нащупана углубленіемъ и въ исторію семей. Схима — явленіе бытовое, и предъ смертью, и какъ утѣшеніе вдовства. Бытъ родовитыхъ семействъ, сохранившихъ исконное благочестіе, свидѣтельствовалъ и въ недавнее время о тѣснѣйшей связи семьи съ монастыремъ. А домашній бытъ московскихъ царей и царицъ — развѣ не лучшее то воплощеніе стараго русскаго быта! Москва, съ царскимъ дворцомъ и великими святынями своими, естественно пріобрѣтала значеніе нѣкоего центральнаго монастыря — средоточія всероссійскаго устремленія къ святынѣ.
Вотъ и новое вырастаетъ изображеніе Москвы, какъ Единства — уже иконописнаго пошиба! Не только Москва — центральная ставка ополченскаго лагеря и приказная изба, вѣдавшая службой и тягломъ всего народа; московское «гнѣздо» является духовнымъ средоточіемъ цѣлой системы гнѣздъ, объединяя духовную устремленность Русской Земли къ горнему отечеству. Не случайно возникло обыкновеніе московскихъ сторожей перекликаться молитвенными возгласами, вызывавшими въ памяти образы главныхъ центровъ Руси, какъ не случайно объединились въ Успенскомъ Соборѣ россійскія святыни! Слитность обыденнаго и святаго достигаетъ здѣсь вершины, но она живетъ въ быту вездѣ, выражаясь въ самомъ календарѣ народномъ: годовымъ кругомъ церковныхъ святцевъ живетъ пахарь, пріурочивая память о повторяющихся явленіяхъ хозяйственныхъ къ датамъ церковнымъ. Не день мѣсяца помнитъ русскій человѣкъ, а Святаго, на котораго падаетъ дата. А Святой знакомъ ему хорошо: издавна любимымъ чтеніемъ русскаго человѣка служили Четьи Минеи.
«Монастырь твой — Россія!» Эти слова Гоголя были патетической фразой въ его время, но онѣ выражаютъ природу московскаго быта и могутъ быть взяты въ основу трезваго соціологическаго изслѣдованія древней Москвы.
* * *
Внизу — семья, особый мірокъ, не всегда малый — домоводство! Не такая ужъ рѣдкость — домовая церковь. Отеческая власть господствуетъ безраздѣльно, воспомоществуемая столь же патріархальной властью домохозяйки и, по довѣрію, иныхъ домочадцевъ. Рабство, какъ формальное право человѣка на человѣка, чуждо сознанію Москвы: явленія зависимости осмысливаются началами службы и тягла, первымъ для властвующихъ, вторымъ для подвластныхъ. Формально господинъ неограниченъ, по существу онъ отвѣтственный носитель власти, ввѣренной ему ради обязанностей его и подвластныхъ ему. Это — должность съ задачей правильно распредѣлять обязанности и наблюдать за своевременнымъ и рачительнымъ ихъ выполненіемъ. Не непремѣнно это единоличный господинъ: такой инстанціи между «народомъ» и «Царемъ» не знаетъ значительная часть страны, а тамъ, гдѣ «господинъ» на-лицо — на-лицо же неизмѣнно и, восполняющая его власть, общественная самодѣятельность, внѣ наличія которой нельзя и помыслить нормальнаго теченія московской жизни. И какая духовная красота въ томъ, что эта общественная самодѣятельность неизмѣнно облечена въ форму «міра».
Что же такое этотъ русскій «міръ»? Формально-познавательно его не опредѣлишь, ибо обнаруживается здѣсь тайна вѣрующей души, печать налагающая благодатную и на явленія общественныя, изъ нея раждаемыя.
Гдѣ двое или трое собраны во имя Господа — Онъ среди нихъ. Такъ сказалъ Господь, и увѣровалъ въ это русскій человѣкъ. Такъ и видитъ онъ всякое объединеніе людей «русской» вѣры. Это и есть «міръ». Связано это явленіе съ землей, какъ съ главнымъ источникомъ существованія нашихъ предковъ, но по существу «міръ» — вездѣ, будь то артель, казачій курень или торговая сотня: дѣловое нераздѣльно сочетается со святымъ. «Дѣловымъ» для Москвы было неизмѣнно отвѣтственное распредѣленіе обязанностей и наблюденіе за выполненіемъ ихъ. «Община», и какъ слово и какъ понятіе, кабинетная выдумка. Ни «ртовъ» (потребительное начало), ни уравниловки исконный «міръ» не знаетъ. Дѣловая природа «міра» — солидарная отвѣтственность за правильное несеніе тягла. Но за этой тягостной прозой неизмѣнно стоитъ иное, носящее печать святости и уводящее отъ трезвой нужной прозы — вдаль и ввысь.
Это — дыханіе Церкви. Духовно утончаясь, «міръ» способенъ возвыситься до явленій православной соборности, уже сливающихъ жизнь народа съ жизнью Церкви. Душевно сгущаясь, «міръ» даетъ явленія хоровыя, такъ глубоко внѣдренныя въ русскую душу.
Міръ во злѣ лежитъ. Это относится и къ міру въ ковычкахъ! Теряя и душевное и духовное свое содержаніе, онъ можетъ привести къ обнаруженію явленій грубыхъ и отталкивающихъ. Вдумаемся въ явленіе обычной сходки: ее можно изобразить очень неприглядно, и такъ оно и бывало и можетъ быть всегда, — но развѣ въ этомъ ея природа? Развѣ нѣтъ въ ней элементовъ хоровой гармоніи, могущей въ любой моментъ получить и пѣсенное выраженіе, но звучащей и въ дѣловой работѣ схода и направляющей ее къ согласному — «унисонному» даже! — рѣшенію вопросовъ? И развѣ не способна она, когда вѣяніе Духа пронесется надъ нею, возвыситься до высшихъ формъ человѣческаго общенія, духоносныхъ, — и это не случайностью будетъ, а выраженіемъ именно самой природы «міра»!
Вотъ предъ нами новый еще обликъ Единства, явленный Москвой! Іерархія «міровъ» вырастаетъ передъ нашимъ духовнымъ взоромъ, впрочемъ — іерархія ли? За этимъ словомъ стоитъ что-то формальное. Безъ формальнаго не обходится никакое общежитіе, но тонетъ форма въ гармоніи московскаго уклада, обрѣтая цѣльность къ образѣ Рускаго Православнаго Царства. Къ Единству косходили рускіе люди не чрезъ сознаніе себя участниками отдѣльныхъ «міровъ», — то была бы анархія, способная въ отдѣльные лишь моменты приводить къ ладу. Нѣтъ, русскіе ощущали себя принадлежащими непосредственно — къ одному Міру, все ему отдавая и все отъ него получая, никакъ себя ему не противопоставляя — ни общественно, ни единично. Это и было Русское Православное Царство. Не теократія то, не цезаропапизмъ, не деспотія, не монархія, не абсолтотизмъ — нѣчто то единственное и неповторимое: основное Чудо Русской Исторіи, въ которомъ русскій православный міръ получаетъ не только вселенское, но уже и неотмірное значеніе, отражая отблескъ Восьмаго Дня...
Въ Русскомъ Царѣ Православномъ русскій человѣкъ обрѣтаетъ ключевое звено, позволяющее ему, оставаясь на землѣ, сочетаться съ тѣмъ «горнимъ», котораго взыскуетъ душа: стыкъ съ Небомъ получаетъ онъ въ самыхъ обыденныхъ дѣйствіяхъ земныхъ. Ибо Царь — власть не только земная. Дѣлу всего русскаго «міра», всѣхъ русскихъ «міровъ», каждаго члена ихъ, придаетъ онъ значеніе дѣла Божія, налагая на каждое проявленіе его самомалѣйшее печать Б о ж і я п о с л у ш а н і я: такимъ становится каждое дѣло, если только выполняется оно по порученію Царя Православнаго.
Неприглядна можетъ быть русская жизнь, кричащими диссонансами полна, но если хотя бы приглушенно таится въ душахъ русскихъ людей унисонъ вѣрноподданническаго послушанія Русскому Православному Царю, пробьется онъ и покроетъ все. Но помнить надо, что и тутъ «хоровое» начало, душевную общность должно восполнять и возвышать духовное устремленіе, которое тоже свое выраженіе и можетъ и должно получать въ идеѣ и личности Православнаго Царя. Ибо какое послушаніе великое несетъ Онъ! — Хранить Православіе во Вселенной! Русскій Царь — міродержащая идея, осуществленіе которой ввѣрено Промысломъ Божіимъ, послѣ крушенія Византіи, Россіи, и это — цѣль ея бытія. Хранитъ Россія Православіе, какъ и ее Православіе хранитъ, а, въ Царѣ объединяясь и въ немъ находя живое олицетвореніе, хранитъ Россія и весь Міръ. Воплощеніе великой идеи Русскаго Православнаго Царства подготовлялось всѣмъ процессомъ роста Россіи, но осуществленіе она обрѣла въ образѣ Москвы. Въ ней Россія нашла себя. Перейдя впослѣдствіи на пути новые, радикально измѣнила она свой обликъ, но себѣ не измѣнила, не потеряла себя. Тема сложившейся Царской Москвы, тема Имперіи — особыя темы. Здѣсь мы только пытались изобразить возникновеніе Русскаго Православнаго Царства.
Источникъ: Игуменъ Константинъ. Чудо Русской исторіи. I. Возникновеніе Православнаго Царства. // «Православный путь». — Церковно-богословско-философскій ежегодникъ. Приложеніе къ журналу «Православная Русь» за 1951 годъ. — Jordanville: Тѵпографія преп. Іова Почаевскаго, 1951. — С. 108-126.