Дующий ветер настырным потоком поджимает меня к небу, силясь cорвать с деревьев трепещущие, шумящие листья и свирепо, всей кучей, бросить их туда же, куда удаляюсь я. Горизонт закругляется и уплывает вниз, уступая место непреклонной чёрно-фиолетовой тьме, ползущей клубами сбоку. Из смоляных точек в небесной выси проклёвываются две хищные птицы. Они рядом. Большой, холодный глаз одной из них смотрит на меня, но я никак не могу постичь, что в нём таится, какое сокровенное чувство. Любопытство или безразличие? Жалость или насмешка? Любовь или ненависть? Что за причина, которая свела их со мной? Птицы теперь уже стираются расстоянием в ровное ничто, роняя недоумение в мою душу.
Запах грозы крепнет, зловещие тучи всё ближе, посему стараюсь спуститься вниз, к храму, который спрятан в лесу. Как только сажусь на ветку дуба, так вижу мужиков, скинувших колокола с церкви, изрубивших иконы топорами. «Бога нет», — просто заявляют они и дико смеются, видя ужас на лице застывшей старухи. «Что ж тут будет?» — вопрошает отжившая своё женщина. «Сельсовет или картошку хранить, мать!» — таков ответ. Мужики голодны и охочи до водки, они бранятся, возвращаясь в деревню. Из крепких домов изгоняют большие семьи. «Вы кулаки! Убирайтесь с этого света! Имущество теперь колхозное: было ваше — стало наше!» — раздаются голоса.
Меркнет из-за накатившей грозы; люди, тощие от голода, прячутся по унылым дворам. Кладбище прирастает свежими холмиками, поля исчезают в бурьяне. «Вот тебе красные, белые и зеленые! Отгремела война. Подамся в город», — бубнит под нос недовольный мужик, ковыляя под дождём по сизой дороге. Деревня тонет в земле, как «Титаник», и вот уже передо мной поднимается пыльный город из камня: квартиры набиты людьми, темно и душно от тесноты. За городом — пустырь и тёмная гора, на неё с небес выливается гроза. Гора видна при ударе молний. Гора всё ближе и ближе, её окружает долгий забор.
По одну сторону — рабочие и колхозники на одном дыхании смотрят чёрно-белый фильм, их лица вылеплены из радости и освещены мерцающим светом кинолампы, отразившимся от белого экрана. В фильме — мечта о великой стране счастья и любви.
По другую сторону забора идёт важная работа: фургоны с надписью «Хлеб» подъезжают друг за другом, оттуда выталкивают измученных людей, выстраивают у края свежего рва, чтобы лишить жизни, загнав железные пули в их тела. Мёртвые, забыв обо всём, лежат вместе с полуживыми друг на друге на дне ямы — общей могилы: мужчины и женщины, старики и старухи, даже дети.
«Всё по закону! По приговору суда!» — говорит аккуратно одетый офицер со звездой на фуражке. От него приятно пахнет одеколоном фабрики «Красный Октябрь». Офицер смотрит на свои сапоги и, заметив там настырную грязь, брезгливо стряхивает её. У него дача по другую сторону забора, он вчера жарил с детишками шашлыки, пил портвейн с женой. Послезавтра они всей семьёй едут в Крым по профсоюзной путевке. Сын спросил с улыбкой, заглянув в глаза: «Папа, почему за забором каждый день стреляют залпами? А потом становится так тихо-тихо?» В офицере я узнаю Второго матроса. Его лицо изменилось сильно, стало холодным и старым. Второй тут же, не раздумывая, ответил; чуть дрогнул его левый глаз: «Сынок, учения идут. Солдаты должны метко стрелять. А тихо — это уже для птиц! Чтобы они не разучились петь. Понял?»
В яме, на самом дне, лежит Первый матрос: Второй его узнал в момент построения, перед залпом, — они давно не встречались. Второй изучает бумаги суда (он недавно на этой работе), и среди имён находит Первого. Бледнеет, сжимает и мнёт листок так, что на него с укором смотрит женщина, — она нетерпеливо ждёт, когда же Второй вернёт ей бумаги, и говорит: «Отдайте быстрей и не мните! Мне подписать надо. Вон, смотрите, ещё привезли. Машина стоит. Когда же я сегодня домой вернусь?»
Темная, невидимая гора растёт, её отлично видит Второй сквозь молнии прозрений, вижу и я — другие не замечают. Что-то особенное есть в этой горе! По ней молча, к грохочущей в небесах грозе, идут вверх тысячами тысяч мученики в светлых одеждах, подгоняемые мучителями с серыми лицами. С горы сыплются острые камни и ручьями бежит свежая кровь.
Второго тошнит от ужасного видения — он закрывает омертвелое лицо руками. «Страшно не выспался», — говорит он тихо женщине и ищет в кармане пачку папирос. Женщина с презрением смотрит на него. «Слабак!» — хочет сказать она.
Дерево, на котором я сижу, дрожит и трепещет. Оно живое. Я пытаюсь удержаться, размахивая крыльями.
В то время как гора по своей воле начинает трястись и поворачиваться, по светлую сторону забора люди поют бодрые песни, шагают по улицам колоннами среди растущих домов. «Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи!»[1]
Вижу, как из-за развернувшейся безумной горы (тоже ровными рядами) идут немецкие солдаты, они надрывают горло маршами, над ними реют кресты самолётов. Начинается битва: падают от железных пуль, снарядов, бомб миллионы жизней, шевелится земля, перемешанная с гнилыми людьми. Смолкают птицы. «Вот и наказание Божье слепцам! Недаром такая война», — говорит прохожая старуха. Закрыв усталые глаза, Второй тихо лежит в холодной яме. Спешно, отступая, его, убитого, схоронили в безымянной могиле.
Иноземный враг всё же остановлен, пущен вспять, за гору, а потом и разбит. Ужасная гора зарастает непроходимым лесом и погружается в задумчивый туман. Наступает странная, зовущая тишина, и тихонько начинают петь оживающие птицы.
Забор, за которым были спрятаны лес и гора, рассыпается от слёз дождя, и сквозь него начинают робкое движение люди. С опаской они пролезают в дыры, обнаруживая запретные пространства, и быстро, из-за трепетной боязни, стараются вернуться назад: им мерещатся шаги дозора. Любопытство и азарт пересиливают страхи маленького человека.
А на вершине горы, за облаками, кипят большие работы: оттуда, как будто с грома грохотаньем, поднимается к мерцающим звёздам птица-тройка. Люди же, на потрясённой мостовой, смотрят в небо, дружно ликуя.
Наконец-то! Порыв жгущего воздуха отрывает меня от дуба, и я, сделав кувырок, торпедой лечу дальше, в нетронутый лес, — лечу над безымянными болотами, набитыми несчитанными ягодами и спящими грибами, — лечу стремглав к вершинам вечных деревьев — и дальше, дальше, туда, куда никакой сбившийся с дороги странник не захаживал.
Здесь нет и следа от былой, гремящей раскатами грозы — над миром, сияя, светит осторожно-приветливое солнце. За поднебесными, многовековыми соснами я вижу озеро, разлитое среди непроходимых пущ, что стоят богатырскими стенами по туманным краям.
Белый, ещё влажный песок круглого берега уходит в синюю бездну вод, заглянуть в которую страшно любой твари. Кажется, что навсегда замрёт сердце, если остановить взор на темной пучине. Ух, не стоит заглядывать в глубь синевы!
Что за необъяснимая сила несёт меня к моим старым и недавно обретенным друзьям, несёт меня с упрямством и нежностью, будто по расписанной фабуле старинной повести?
[1] Фраза, произнесённая Генеральным секретарём ЦК ВКП(б) Иосифом Сталиным 17 ноября 1935 года на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц — стахановцев.
Из книги "Странные события в Сухаревой башне".