Письмо №3
Однажды, Rioja, я останусь одна. Однажды, зимой, сойду с ума. Сойду, что сверну в черный двор колодца каменного, ровной уверенной поступью в сапогах надраенных.
И волны волос в кольца змей обернутся, в стоп-кадре зависнут и вокруг шеи сплетутся, когда из окошка машины мне громко свиснут и ужаснутся, узрев мое новое «я».
И не пьяная, возвращаясь с гостей, где от врагов в пересудах, не осталось костей, вдыхая кристаллы, летящие с неба, во мне вдруг раскинется море неги, к горлу подкатит волной и затопит все бессмысленные слова. И тогда за мной словно тень иль сестра моя нАзванная, пойдет, полетит молва, что девка отвязная, сумасшедшая, Кем-то наказанная, а потому одна. Значит, бойтесь глаз ее серых, взгляда беглого, не щадящего самых смелых, белой кожи и тонких запястий, запасайтесь молитвами от разный напастей, и забудьте имя Ея. Дайте ей вас запомнить смеющихся, плачущих, в бессилии беснующихся, любимых и любящих зря.
Так будет, Rioja, со мной и однажды, когда я устану от вечной жажды выпивать все, что льется с неба, из телефона, изо рта соседа, из радио, из болтливого деда, из врущих мужей и обманутых жен, из мальчиков и девочек на «Пежо» — льется и вытравляет всю мою нежность. А оттого я в чувствах небрежна, беспощадна и нередко не сдержанна. Потому что отравлена я.
V. 03
Я думаю, Рьоха, нет смерти. Свой страх я запечатала в сером конверте. Пока склеивала, мерзли пальцы, на меня с полки смотрели шоколадные мои зайцы. А потом я подумала, что уже была там. Не понравилось… Слишком коротка дорога в тот храм. Узкая белая полоса, ровная и аккуратная. По ней бреду я и два пегих пса. И запахов нет и даже нет звуков. А в руках у меня младенец – прижимаю его к груди, в пестрый плед укутав. Хочу приоткрыть угол и увидеть его глаза. И скалятся псы от ревности, по кускам отрывают мою уверенность. Припадают на лапы и лаются, и все, как в немом кино, в тишине растворяется. Становлюсь я, кажется, у обочины и не могу раскрыть рта, губы сомкнуты, словно они накрест дверь заколоченная.
А в остальном, знаешь, Рьоха, все не так уж и плохо. У друга на днях родилась дочь. Как ни странно на свет явилась в ночь. Три кило с лишним. Пятьдесят два сантиметра. А я перестала говорить о детях со всевышними. Они меня все равно не слышат. Какой смысл сотрясать воздух словами, когда ветер листвою играет под крошечными ногами, когда из детских рук взлетает журавлик-оригами, когда они просят купить им жемчужных гурами?! Из семени проращенные персиковой нежности щечки невыносимое испытание для моих надсаженных почек. Рьоха, я стыжусь и ненавижу, каждый раз, когда вижу их матерей, широкие спины отцов у дверей больниц и роддомов. Нет во мне столько нежности, рвущейся за пределы низких потолков, под которыми любили меня и уходили, прочь из тесной квартиры, испугавшись стихов в сортире, где просили меня родить им сына, а может и дочь, три кило с лишним, но я их не слышала. Потому что там за пределами тесной квартиры их ждали женщины с широкими спинами, кабинеты с уродливыми картинами, дети с ангинами и фотографии черно-белые, снятые на УЗИ, шестинедельные, сделанные вблизи, на память, чтобы мне о них рассказать и от счастья растаять. В моих объятиях, в волосах моих лица спрятав, скрыться от плача ночного, размера пятьдесят второго. Рьоха, я ненавижу себя, если выживу, видя, как они лижут, по волокнам разбирая, патоку семейного счастья, где мне не достанется и сантиметра участия. И мне бы закричать от безысходности, мой организм, обвиняя в профнепригодности. Но боги, играющие в кости, только двум пегим псам отвесили злости, а мне лишь шепнули «Ты не ори! Эта функция несовместима с версией ноль три ноль три».
Письмо №7
Когда-то мои тексты были чем-то вроде эскапизма, утешением, лекарством…Я вкладывала в них все, что впитывала в себя, как губка. Плела их, связывала слово за слово, искала рифму и ритм, включала музыку, вызывала слезы и растила внутри себя нечто непонятное, но удушливое. Оно теснило сердце и мобилизовало меня на очередной подвиг – рассказать о том, что никто и никогда не поймет. Потом этот псевдолитературный ритуал стал скромнее, не таким эпатажным. Мои иллюзорные тексты, как медузы, сливаясь с водой, ускользали от меня, и я не стремилась их поймать.
Это время отслоилось, как луковая шелуха, как засохшая оболочка, которая прорастает вовнутрь, иссушая слой за слоем, пока не сожрет очерствевшую сердцевину. Что-то умерло во мне, давно и безвозвратно. Писать об этой смерти – невыносимая пошлятина, заставляющая сейчас презирать себя за скудность речи. Зачем я пишу? Вот это…Сейчас… Зачем?
Нет у меня ответа, равно как нельзя объяснить себе и другим, почему август уже не лето…И почему любовь стоит того, чтобы ждать, а смерть, того, чтобы жить. Это набившее оскомину клише абсолютно ничего не значит, пока ты пуста и глохнешь от собственного бессмысленного звучания. Но в какой-то момент, когда в тебе не осталось ни сердца, ничего живого, и тело твое уже давно срослось с доспехами, зашрамировалось, в этой самой почившей сердцевине прорастает боль.
И слезы текут, бегут, катятся сами по себе. Кто же ты, спрашиваешь у себя. Что ты? Как случилось, что столько раз умирая, тебе столько же раз приходится рождаться заново.
- Рождаться больно, Лета, - говорил он.
- У вашей дочери будет все, но это будет слишком поздно, - говорили моей матери.
- У тебя будет человек, но вы не будете вместе, он будет рядом, - говорил ты.
Что же есть у меня? Ровным счетом ничего, о чем я мечтала, что я могла бы сделать. Это самое дурацкое из всех моих писем, и предназначено оно никому, Рьоха.
Слушая сейчас реквием, я всего лишь понимаю, что все эти маленькие и большие смерти моей души зачем-то были нужны. Зачем-то меня сделали, закалили все эти победы над собой, что иногда я просто опасаюсь будущего. Сколько я вынесла, чтобы мне позволили дальше тащить свою ношу? Почему красота и уродство этого мира замечаются мною, но я не могу выразить увиденное, услышанное, потроганное в чем-то материальном. Могу только забрать в себя, спрятать и носить, как ампулу с ядом. Я даже рассказать, что я чувствую никому не могу.
И мне кажется, что меня смог бы понять только принц Ван Со, чья дикая, рвущаяся наружу красота вызвала из небытия мой голод и жажду жизни. Этот сжигающий до тла взгляд разбудил во мне любовь и ненависть, боль и счастье, всю эту рукописную чушь, которую невозможно уместить в текст, как ни старайся.
И ты знаешь, Рьоха, это ужасно смешно и вместе с тем прекрасно, что это мое состояние последних дней напоминает мне пожухший качан капусты, внутри которого вдруг начал расти новый, дурацкий, но полный надежд на будущее зародыш.
Если бы ты знала, чего мне это стоило… Рождаться больно. Ощущать себя наполненным сосудом и не расплескаться, тоже задача не из легких. И теперь мне остается молиться и жить так, чтобы это чувство дурманящей влюбленности, очарованности мужчиной, который всего лишь сказочный герой, меня не покидало еще долго-долго.
Или я ошибаюсь? И обшивка все чаще с возрастом будет трещать по швам?
Письмо № 2
- Сегодня мне сказали, что в каждом из нас есть бог и дьявол. И молимся мы прежде всего себе, желая милости и снисхождения у одной из наших половин, в надежде задобрить или уничтожить другую.
Так вот, я не знаю, к какой из своих сторон я обращаюсь, и чего во мне больше - света или тьмы.
Только с этим знанием уже спокойнее ощущать свою целостность и не искать никаких половин извне.
И каждый раз, когда я вижу перед собой белый холст, во мне начинается война этих двоих; и когда я слышу прекрасную музыку, я чувствую, что они заключили кратковременное перемирие; и когда я смотрю кино и плачу, они снова заводят свой диалог и даже, когда я вижу два куста на берегу водоема - черемухи и дички, я понимаю, что сейчас эти двое снова начнут заварушку за беспощадную красоту этого мира.
И это не заканчивается никогда....поверь никогда... пока сто миллиардов нейронов ведут эту схватку. И каждую секунду во мне погибает бог или дьявол, и рождается новый.