Что для меня искусство Абраксаса?
От художника я всегда жду вызова, жду, когда всколыхнет он в сосуде, у которого паспорт с моими инициалами, мой градусник измерения - мой способ отражения творчества художника.
В импрессионизме я дышу. Перед барокко - хлопаю глазами. Когда раскрою примитивное искусство - грущу. От романтизма восхищаюсь. Фигуративная живопись ( в которой работает Абраксас) - это задержка дыхания. И соглашаюсь с Сетом Годином: Искусство не результат; это путешествие. А в путешествии нужно быть всегда собранным, главное, не получить печоринскую болезнь - по дороге не потерять азарт.
И вот Абраксас с его буйством красок, дарящим страсть...
Его упрекают в том, что модели не смотрят на зрителей, что трудно разглядеть их лица... а надо ли?
Три истории
Охота Хамелеона
История Хамелеона была рассказана твоим танцем, костюмом и твоим небрежением к миру людей. Царица Дидона предпочитала смерть из-за любви - Саломея искала через смерть любовь. Тебя тянуло к Саломее. Царице нужна была голова непокорного Иоанна и царство Ирода... У тебя те же вкусы, и та же алчность.
Ведь хамелеоны никогда не станут ловить ядовитых или жалящих существ, им нужны безобидные насекомые, птицы, и на десерт апельсины. Для Саломеи, что голова, что апельсин... Не могу сказать, был ли я похож на апельсин в тот памятный вечер.
Но с танца все и началось…
В чем состоял твой танец? Когда запылал огонь, - ты была огнем. Когда грянула музыка, - ты стала музыкой. Когда я нанес на холст краску, - ты оказалась краской.
...Ты отыскалась на холсте. Тебе позавидовал бы Леопольд Шмутцлер. Что по сравнению с этим его Фламенко?
Или его Саломея?
Грустная история пиявки
Беспокойный, встревоженный, суетливый, раздраженный…
Вползаю к ней.
Но там уже он – нахальный, довольный, веселый, ликующий, невозмутимый...
Я хорохорюсь, но отползаю.
Потрясенный, утомленный, изможденный, обиженный, недовольный, расстроенный…
Смешанные краски
Художник вошел в мастерскую, засуетился у полотна, cбросил альмавиву, схватил мольберт с картиной, поднял, опустил, отошел, пригляделся, - все же оттащил на середину, опустил голову – и наконец, дал себе возможность отдышаться, пока рука, схватившая кисть, покоилась на верхнем крае рамы.
И стоило ему нащупать образ, как из тюбиков поползли червяки красок, да так ловко и щедро, что утонула в них кисть и получились новые смеси на палитре, за ними сочные мазки... Ну же! Вот-вот оживет уснувший холст.
Вдруг месиво красок зачмокало своими ненасытными губами, сжалось и тут же разжалось, ожили яркие пятна, - мазки закручивались и извивались, - ее тело потянулось назад, не в силах вырваться из липкой массы.
...Она уже вращала упругим телом и тонкими руками, метала грязь, накручивала на себя краски и разбрызгивала капли. Дверь, что не закрыл за собой художник, захлопнулась, как от сквозняка или от танца. Он оглянулся – не понимая, что произошло.
«Я с тобой – пока ты пишешь свое полотно» - он не мог не услышать голос, пока смотрел на нее. Он стал неистово, как бешеный, наносить свои мазки, закручивая на кисть густую массу красок.
Он не заметил, как все закончилось. Перед ним сидела женщина в коротком платье лазурного цвета.
...Наступает момент, когда он извлекает какие-то полупустые тюбики - выдавливает их содержимое прямо на холст, зачем-то роется в ящиках, на полках, в углу комнаты. Возвращается, как блудный сын к холсту. Остатки красных, синих, желтых красок - они ждут, вот-вот их перемешают, чтобы оставить ее в темноте.
...Он безутешен, сжимает свою голову, как орех, и повторяет одну и ту же фразу: "Где она? Где она?"
