Обещанный во вчерашнем посте рассказ не получилось разбить на части, поэтому публикую целиком. Начало истории здесь
« …И это завтра настало. Оно звонким утром разбудило город. Я и Мишка – мы беспокоились весь день и пришивали гербы на красные майки. Мишка исколол все пальцы – он волновался. И я волновался. И все наши волновались, но все равно мы не сомневались ни в чем. Но время растянулось. Оно тянулось и тянулось, как пыльная проселочная дорога. Наверное, я бы совсем извелся, но в пятом часу автобус отвез, наконец, нашу команду на стадион. Пал Саныч сидел, сгорбившись на заднем сиденье, и напевал «Амурские волны». На нас он только косился. Каждую минуту доставал расческу, причесывался. Причесывать ему почти нечего. Смуглая лысина стала малиновой от солнца – так в закате полыхает купол Исаакия.
Пока переодевались, шеф вышагивал по кафелю раздевалки, заложив руки за спину. Он пел все громче и громче.
И вот музыкальный взвод рявкнул медью труб и литавр, скамейки вместительных трибун прогнулись под ягодицами болельщиков, и матч начался.
Пробежали сто метров спринтеры. Они так быстро бежали, что казалось, будто шесть швейных машинок прошивают битум. Тренеры и потные судьи смотрели га циферблаты секундомеров, а на трибунах, слюнявя папиросы, жуя пирожки и пачкаясь мороженым, зрители махали флажками и орали – болели за наших.
А мы прыгали с шестом. Еще и Яковлев из наших. Мы его мало знали. Он накануне приехал, да и шестовик фиговый. Не то, что Ги Дрю. Быстрый и шальной, как бес, этот Ги Дрю. Начал он с пяти метров и так через планку перелетел, что я даже расстроился. И еще двое за французов. Только они нас с Мишкой не впечатлили.
Шест – так сокращенно говорят – начался в шесть вечера, а к восьми нас осталось только трое: Мишка, я и этот французский Дрю. Он носился мимо нас в классном тренировочном костюме из синего нейлона, и все девушки стадиона цепенели при виде его ладной фигуры и мушкетерского лица с черным пушком усов над бескровными губами.
Дрю прыгнул пять метров, а мы сбили. Потом мы прыгнули по второму разу и не сбили. Потом поставили пять метров и десять сантиметров. Дрю, как говорится, долго в ус не дул. Он сложил аккуратно тренировочный костюм и схватился за шест. Встал в начале разбега, а в глазах – ух! – словно огни вдруг зажгли ветреной ночью. Остальное – дело техники. Как слон булку: ам! – и нет. Планка даже не шелохнулась.
Трибуны завопили. Я обиделся. Чего они за француза болеют! Лучше б за нас орали.
Но за нас не покричишь: я и Мишка – мы опять сбили. Мишка даже прыгать не стал, пробежал только. У него разбег не ладился. Шеф хотел к нам пробраться, но его не пустили – нельзя по правилам. Он корчил гримасы из-за ограды, стоя на цыпочках, что-то показывая на пальцах, и со второго раза я и Мишка – мы прыгнули пять и десять.
Мы рубились с французом. Это было наше Бородино, наши багратионовы флеши. Не заметили, как стемнело. Солнце устало юркнуло за гору. Сумрак приласкал флаги на флагштоках. Зажглись прожектора, и сквозь их мощный свет плыли, выдыхаемые болельщиками, сизые облака…
Шест, понятно, зрелище красивое, однако тянется это действие очень долго. Матч уже подходил к концу, должны были бежать эстафету, а Дрю, я и Мишка – мы все прыгали. А дело-то повернулось таким образом, что проиграть ему мы просто не имели права. Ведь наши выигрывали эстафету. Первый этап выигрывали, второй и третий. Они так здорово бежали! И на последнем этапе Мошиашвили выигрывал. И как только он умудрился эстафетную палочку уронить! Француз прибежал первым. Он так радовался, чуть на руках не ходил. А трибуны охнули от досады. Счет-то в матче стал ничейным!. Все теперь зависело от нас, а мы проигрывали Ги.
Судья поставил пять и двадцать. Главный судья носил седые бакенбарды и делал вид, будто ему все до лампочки. Он мог поставить, конечно, сколько угодно, но болел ведь тоже за нас. Судья грустно моргал, поглядывая на Мишку. Просто невозможно проигрывать в такой обстановке.
Людей вокруг сектора собралось – жуть сколько! Здесь и репортеры толкались, и судьи, и спортсмены. Самые шустрые болельщики пробрались сюда. По правилам нельзя, но было теперь не до правил. Трибуны онемели. Мне сделалось дурно от сорока тысяч смотрящих на меня глаз. Я их, понятно, не считал. Мне тогда так подумалось – сорок тысяч.
Но еще хуже стало мне, когда Дрю прыгнул пять и двадцать с первой попытки. Я тоже здорово прыгнул, а стойку пододвинуть ближе забыл. Она же так устроена, двигается на колесиках. Я высоко залетел. А-а! Что теперь… Стойку пододвинуть судей не попросил и на планку упал сверху. И у Мишки ничего не получилось. Я начал злиться на него.
- Что за дела? – сказал ему. – Ты разбег не разметил, что ли?
Мишка дико посмотрел на меня и ничего не сказал. И я не стал говорить ему ничего, поскольку такого взгляда жуткого у Мишки еще не видел.
Пал Саныч куда-то пропал. Стоял где-то, думаю, стиснутый болельщиками, и кусал локти.
Француз прыгнул с первой попытки и теперь развалился на скамейке с наплевательским видом. Я смотрел на него. Мне было страшно смотреть. Я завелся и сбил второй и третий раз. Тут только понял – четвертого не будет. Нет таких правил. Три попытки. Раз, два, три – и все! Я пнул ногой шест, а шиповки куда-то забросил. Одна надежда оставалась – Мишка, но и он второй раз сбил, а потом уселся на траву, ткнулся лицом в колени.
Как у меня внутри все оборвалось, об этом знал только я. Я ничего не понял, когда судья объявил:
- Следующая высота! Пять и тридцать!
- Почему: - крикнул судье. – Вы что затеяли! У Снисаренко еще одна осталась!
- Снисаренко перенес последнюю попытку на пять тридцать, - сухо ответила остроносая секретарша. – По правилам – можно.
Эти слова резанули меня. Так и бритвой не порежешься. Кусая губы, я подошел к Мишке.
- Сволочь, - сказал я. – Что же ты делаешь, сволочь?
Мишка сидел, уткнувшись в колени, и мне показалось, что он меня не слышит.
- Мишка, - сказал я, - умоляю тебя, Мишка, не финти. Ты прыгни пять двадцать сейчас, ведь я сбил. Я прошу тебя, Мишка!
Но Мишка не поднял головы, и прыгать третью попытку не стал. Я видел, как у него вздрагивали плечи. Я ненавидел его. Я пошел через футбольное поле прочь. Сухая трава щекотала пятки, мучили всякие мысли. За моей спиной что-то происходили, но я не мог смотреть, как они там прыгают…
Время почти не двигалось, а потом трибуны дружно выдохнули: «О-о-ох!» И это значило, что Дрю сбил. Пока радоваться было бесполезно. Я стоял посередине футбольного поля и слабо понимал происходящее. Но когда трибуны завопили, до меня дошло – Мишка прыгнул пять тридцать. Тишина раскололась как грецкий орех.
Сломя голову я побежал к сектор и распихал каких-то радостных людей.
- Мишка! – закричал я и, кажется, перекричал весь стадион, весь его восторг.
- Ника! – закричал Мишка. – Я взял! Я взял, и теперь мы выиглали!
Пал Саныч вынырнул из небытия, крича и ругаясь.
- Полжизни! Всю жизнь отдал чертям! Черти вы мои, дьяволы!
Мы стали обниматься, и даже в газете потом была такая фотография…
Стадион угомонился, когда нас повели на пьедестал. Торжественный гимн парил над стадионом, и со своего третьего места я увидел, как Мишка плачет.
- Ты выиграл, Мишка, - тихо сказал я. – И это неправильно, что ты плачешь. Я не понимаю ничегошеньки в твоих слезах, но я их уважаю…
А вечером товарищеским ужином организаторы решили утешить гостей. И действительно, французы довольно быстро утешились и запели свои французские песни.
Официально считалось, что Мишка виновник нашей победы, к нему каждый норовил подойти и потормошить. Ему этих тормошений перепало, будь здоров. Шеф сидел завороженный будто и блаженно улыбался.
Я и Дрю – мы сидели с Мишкой за одним столиком, и нам этих тормошений тоже перепало достаточно. Но мы совсем не были так счастливы, как Мишка, поскольку каждый из нас тоже хотел победить.
За всех наших я радовался, но за себя грустил. Сидел и хлопал Дрю по плечу. Хороший он все-таки парень – Ги.
- Француз ты, француз, - говорил ему. – Парле франце?
- Бала-лалайка, - смеялся Ги Дрю, сгибая руку в локте и хвастаясь стальным бицепсом. Мериться стали с французом – кто чью руку положил на стол. Я упирался, как мог. Француз меня завалил.
Время неслось. Когда я глянул на Мишку, то понял, что пора нам отсюда уходить. Взял его под локоть, и мы вышли на улицу. Я и Мишка – мы сели на скамейку. Наши голоса терялись в листве платанов.
- Мишка, - сказал я, - ты знаешь, что ты герой и все такое, и я не знаю, кем ты станешь. Может, великий спортсмен из тебя выйдет, если из тебя не выйдет никто. Но ты герой сегодня, и это ты знаешь?
- Да, - сказал мишка.
- Мишка, - сказал я ему, - я сказал «сволочь». Но ты, как герой, прости меня, потому что мы друзья, Мишка, с тобой, хотя финтил ты зря и вполне мог вместо этого от меня по зубами получить, потому что от твоих финтов мы бы все погорели. Чего это тебе взбрело перенести попытку?
- Да, - сказал Мишка.
- А дружба, это знаешь, Мишка, - сказал я, - это когда все честно и вместе, тогда и есть дружба.
- Да, Ника, - сказал он. – Я шест на два кулака выше взял. Шеф говорил – рано, а я взял. Мне нехорошо… Устал я.
- Мишка, - сказал я. – Ну-ка, скажи, Мишка: «Во дворе трава, на траве дрова».
- Во двор-ре тр-рава, на тр-раве др-рова, - сказал Мишка. – Мне нехорошо. Дребедень, дредноут, дармовщина, драндулет. Я кривой, как янычар, то есть ятаган. Чего-то мне, Ника, совсем нехорошо…
Мы болтались по улицам, и звезды кружились над нами. Поди разберись, где была наша гостиница. Мы полночи сидели у моря, прямо так на гальке и сидели, а Мишка врал о том, как ему нехорошо. Что это он выдумал! Мы сделали французов и этой субтропической ночью со звездами, как никогда раньше, чувствовали – в нас живет, бродит, настаивается молодое вино наших девятнадцати лет. И все было здорово и замечательно. По-другому и не скажешь. Иначе почему, ответьте, никто не спал в этом городе, а повсюду парочки прогуливались до утра?
Продолжение следует...
- Предыдущая глава
- В начало
- Спасибо, что дочитали до конца! Если тебе, читатель, нравится, жми палец вверх, делись с друзьями и подписывайся на мой канал!
Встретиться с автором и задать вопросы лично вы всегда можете в музее "Реалии Русского Рока", все подробности здесь. Также, если захотите, вы можете поддержать музей любым пожертвованием. Благодарю всех друзей Музея!