Очередной день осени 1941-го года начался с мелкого колючего дождя. Блеклое солнце почти не грело. Оно с трудом, но настойчиво пробивалось сквозь мутные окна старого дома, что служил приютом детям-сиротам. Но в большой полутёмной комнате с тремя рядами коек ночь уступала законное место утру лишь с громким: «Подъём!» и ни минутой раньше. Ведь только во время сна в нагретой дыханием спальне детям удавалось скрыться от постоянных спутников безрадостных сиротских будней. Отступал иногда пробирающий до самых костей холод, избавиться от которого можно было, только свернувшись калачиком под тонким одеялом. Притуплялся не отпускающий даже во время скудного кормления голод, когда единственной песней обитателей детского дома была «песня» просящих есть желудков. И только светлым сновидениям было под силу отпугнуть ставшие уже привычными чувства волнения, тревоги и страха, которые неотступно преследовали обитателей приюта каждый новый день.
Рыча и недоумённо повизгивая прямо под низкими окнами пронеслась детдомовская псина – тоже из бывших беспризорников. Наверняка погналась за белкой или другим мелким зверьком, коих предостаточно водилось на территории приюта почти со всех сторон окружённого редким лесом.
Шум, поднятый собакой, вместе со слабым светом просочился сквозь щели в оконной раме и разбудил одного мальчика. Он приподнялся на локте и обвёл взглядом комнату – все ещё спали, значит, он опять проснулся первым. И так почти каждое утро на протяжении более чем двух месяцев его пребывания в этом месте. Он плохо спал, скорее, забывался и проваливался в пустоту, такую тёмную и густую, что если его и посещали сны, то их невозможно было увидеть, а потом вспомнить. А вот кошмары, напротив, были очень реальны, и он просыпался дрожащий в холодном поту и потом весь день ходил замкнутый, погружённый в свои нерадостные мысли. Иногда по ночам он стонал и всё звал кого-то.
Особенно страшен был сон-воспоминание, который всплывал из самых тёмных уголков его памяти – тяжёлый и печальный эпизод из прошлого. В нём он видит большой светлый дом, утопающий в зелени цветущего сада: окна просторных комнат распахнуты настежь, лёгкий ветерок колышет прозрачные занавески. Видит двор, весь залитый светом заходящего солнца, резную скамью у стены дома, которую своими руками смастерил отец мальчика – рослый, со спокойными добрыми глазами немец Даниил и его самого, сидящего на этой скамье в тени огромной яблони. Он отдыхает после тяжёлого рабочего дня – должность заведующего большим сельским хозяйством отнимает много сил и времени. Отец курит и смотрит на своих детей и жену, которые со смехом подбирают с травы упавшие зрелые яблоки. Отчётливо как наяву слышится во сне родная немецкая речь. А вот мама – высокая статная немка Матильда или Мати, как ласково называл её муж, с тяжёлой косой тёмно-русых волос зовёт готовиться ко сну. Видит он и себя, Юлия, старшего из троих детей, спящим на белоснежной постели. Рядом стоят кроватки младшего брата и сестрёнки: маленький Ивольд обхватил руками пуховую подушку, а Циля прижимает к щеке тряпичную куколку. Тихо скрипит дверь их спальни – это родители заглянули перед сном посмотреть на своих спящих детей.
Сон продолжается. Лето в нём сменяет осень, яркие краски становятся серыми, мрачными. Юлий видит себя рядом с отцом возле изгороди загона для телят, и самих телят – они лежат в грязи, неестественно вывернув шеи, а с неба в их открытые мертвые глаза медленно падает снег. Мальчик на всю жизнь запомнит, с каким недоумением, растерянностью и отчаянием смотрел на эту жуткую картину его всегда спокойный, мудрый отец. Таким он его ещё никогда не видел: с поникшими плечами, резко постаревшим на несколько лет.
Следующая сцена кошмарного сна: ближе к ночи на пороге дома появляются незнакомые люди, с их сапог стекает грязный снег и тает на чистых половиках. От наполненного отчаянием и болью крика матери просыпаются дети, за приоткрытой дверью слышится непонятное: «враг народа». Они выбегают из комнаты, видят сидящую на полу маму. А отец обнимает, целует их и шепчет потрескавшимися губами, что он ни в чём не виноват и чтобы они были сильными, заботились о маме и не печалились о нём. Его уводят в темноту ночи. На календаре чернеют цифры – 1938.
Точно порыв холодного ветра пролетают во сне два года, и случается самое страшное, что только может произойти в жизни ребёнка. Те же люди, что забрали отца, на этот раз приходят за женой «врага народа». Мама рвёт на голове рано поседевшие волосы, беззвучно плачет и прижимает к своему мокрому от слёз лицу застывших в ужасе детей. Больше они её не увидят.
И каждый раз память неумолимо, жестоко, точно тяжёлый камень тянет на глубину, накрывает тёмной водой. И невозможно выбраться на поверхность, набрать в лёгкие воздуха пока этот кошмар не закончится и не выпустит свою жертву из цепких объятий.
Юлий резко сел на кровати и тут же уткнулся подбородком в колени, стараясь не стонать – это внезапным и сильным приступом голода напомнил о себе пустой и вдобавок больной желудок. Боль была настолько сильной, что потемнело в глазах, к горлу подступила тошнота, и он стал судорожно хватать ртом воздух. А до завтрака оставались целых два бесконечных часа. Каждый детдомовец с малых лет знал единственный быстрый способ уговорить свой впалый живот продержаться ещё несколько часов и не напоминать о себе лишний раз своему несчастному хозяину. Всего-то требовалось: кора деревьев, да трава сухая. И тогда можно было почти с наслаждением затянуться горьким едким дымом, задержать его во рту, а после заполнить им лёгкие. И так раз за разом, пока не появится приятное головокружение и не притихнет на время пустой говорливый желудок.
Тёплую одежду и обувь им ещё не выдали. Трясущимися руками Юлий натянул короткие казённые штаны и рубашку из грубой серой ткани, нашарил на обшарпанном полу на размер больше нужного ботинки и всунул в них босые ноги. С трудом поднялся и тут же схватился обеими руками за спинку железной кровати, чтобы не упасть от нахлынувшей слабости. Когда отпустило, стал тщательно разглаживать застиранную и местами штопаную простынь, взбил комковатую от свалявшегося за многие годы пера подушку и накрыл её сложенным вдвое колючим клетчатым одеялом. Ещё раз провёл ладонями по всем едва заметным неровностям на поверхности убогой постели и взобрался с ногами на низкий подоконник. Осторожно открыл одну створку окна и спрыгнул на ковёр из опавших листьев и жухлой травы.
От резко нахлынувшего со всех сторон морозного воздуха опять потемнело в глазах, и закружилась голова. Он едва не вскрикнул, когда что-то холодное ткнуло его в голую щиколотку. Этим холодным предметом оказался мокрый нос приютского кобелька неопределённой породы по кличке Пират. Своё прозвище этот добрый и немного глуповатый пёс получил за полоску на морде, которая тянулась от мягкого уха, подобно чёрной повязке на лице морского бандита, окружала правый глаз и сливалась с основным рыжим окрасом собаки на мохнатой шее. Мальчик опустился на корточки и стал гладить собаку. Морда Пирата тут же расплылась в довольной улыбке и в ответ пёс принялся лизать шершавым языком лицо юного немца.
– Пойдём, Пиратка, покурим, – произнёс он негромко.
Псу эта идея понравилась, и он стал повизгивать от радости и кружиться на месте, пытаясь поймать свой собственный куцый хвост. Холод осеннего раннего утра пробрался под рубашку и Юлий обхватил себя руками. Пират бежал чуть поодаль и вынюхивал что-то на мёрзлой земле. Тропинка, по которой брёл мальчик, привела к широкому ручью. Над ним склонила свои уже почти голые ветви старая берёза. Юлий подошёл к дереву, обхватил руками шершавый ствол и прислонился к нему горячим лбом. Потом с закрытыми глазами, почти не дыша, нащупал маленькое дупло и осторожно опустил руку внутрь берёзы. И когда коснулся дрожащими пальцами того, ради чего пришёл к ручью, только тогда облегчённо вздохнул. Маленькая жестяная коробочка была на месте. А в ней лежали коробок спичек и три ещё не тронутые «козьи ножки» – тугие газетные самокрутки, наполненные настоящей махоркой! Ведь каждый малолетний детдомовский курильщик, который даже по ночам вылезал в окно, чтобы пару раз затянуться, и мечтать не мог о таком богатстве!
Но на прошлой неделе курящим мальчишкам как раз несказанно повезло. Никифор, сторож и дворник по совместительству, который смолил как паровоз и никогда не выпускал изо рта засаленную папиросину, ненадолго оставил открытой дверь своей сторожки. Этих нескольких минут хватило мальчишкам, чтобы стащить с засиженного мухами подоконника маленький мешочек с драгоценной махоркой. Как же ругался старик, когда обнаружил пропажу! И, конечно же, не замедлил донести директору приюта, что злостные хулиганы и ворюги из числа его воспитанников чуть ли не взломали дверь домика, перевернули всё вверх дном и утащили последний тщательно припрятанный мешочек. Но, несмотря на обещание директора спустить шкуру с каждого, от кого он унюхает запах табака, у детей был настоящий праздник. Содержимое мешочка по-братски разделили между всеми, кто участвовал в этом «дерзком ограблении».
Но чуть больше остальных получили похожие как две капли воды близнецы Пашка-хромый и Лёшка-плешка или Пряники, как их иногда называли. Это они придумали план, как выманить из домика сторожа, а потом заболтали старика, открыв тем самым свободный доступ к маленькому ароматному мешочку. Тем же вечером, перед тем как лечь спать, братья подошли к Юлию и шёпотом рассказали, куда они спрятали жестяную коробочку и что одна из трёх самокруток – его.
Юлий дрожащими руками поднес зажжённую спичку к самодельной папироске и глубоко затянулся. В голове слегка помутнело, и он опустился на блестящий от инея ствол упавшего дерева. Рядом примостился уставший от беготни за белками Пират. Мальчик закрыл глаза и в памяти стали всплывать отрывки из его прошлого, лица и голоса маленьких Ивольда и Цили. Уже больше года не видел он младшего брата, не знал что с ним, где он сейчас...
После того, как забрали маму, на пороге их дома появилась толстая неповоротливая тётка из города, за её широкой спиной переминался с ноги на ногу щуплый мужичок. Безо всяких церемоний, громким неприятным голосом она заявила Юлию, что сегодня же они отправляются в город и теперь приют будет их родным домом. Потом тяжело села на скрипнувший стул и приказала детям собираться поживее и не вошкаться лишний раз, а то у неё и так дел много. Они уже были недалеко от города, по обеим сторонам просёлочной дороги тянулся редкий лесок. Циля прижалась к старшему брату и спала. Уставший от бесконечных переживаний Юлий тоже задремал и не сразу понял, почему завопила сидящая впереди тётка. Оказалось, что Ивольд незаметно для всех соскочил с телеги и со всех ног бросился к деревьям. Юлий кинулся за ним, а женщина схватила девочку за руку, но та впилась зубами в её отекшую кисть, ловко спрыгнула и быстро побежала вслед за старшим братом. Под отчаянные крики городской тётки, мужичок неловко спрыгнул с телеги, не удержался на ногах и в кровь ударился носом об большой ком замёрзшей земли. Юлий остановился, кое-как отдышался от быстрого бега и пошёл навстречу сестре. Она с разбегу налетела и крепко прижалась к нему.
Несколько часов они бродили среди деревьев и пока оба не охрипли, всё звали Ивольда. Стало смеркаться. Уставшие и голодные они оказались в городе, куда их и везли. Еле передвигая ноги, ходили по тёмным грязным улицам, цеплялись к прохожим: может, кто-нибудь видел маленького мальчика с тёмно-синим шарфом на шее. Люди в основном отмахивались от них и спешили оказаться в теплоте своих домов. В конце концов, на них наткнулась та толстая тётка и молча повела оформлять в детский дом.
На следующее утро директор приюта сообщил им, что хоть в документах и написаны немецкие имена и фамилия, он не желает слышать никаких иностранных имён в этом заведении и лучше бы детям сразу начать отзываться на Илью и Зинаиду.
Потянулись унылые будни, наполненные тоской и ожиданием вестей о пропавшем брате. Держались они обособленно, стараясь не привлекать к себе лишний раз внимания, чтобы как можно реже слышать свои новые русские имена. И только шёпотом, с оглядкой, произносили: Юлий, Циля. Здоровье никогда не знавших хворей детей, стало резко ухудшаться.
Особого ухода за воспитанниками детдома не было, и та же дизентерия была привычным делом. Вот её-то и подхватила Циля. Когда она стала ходить кровью, молодая врачиха сказала её брату, чтобы тот сильно не надеялся. Мальчик чуть с ума не сошёл от переживаний и ухаживал, как мог за младшей сестрой. И девочка поправилась. Но от недоедания и переживаний Илья и сам скоро слёг с язвой желудка. А через три недели так сильно заболел ангиной, что из-за нарыва в горле несколько дней не мог глотать даже жидкую пищу. В тот момент уже он прощался со своей сестрой. Но выкарабкался. Правда вскоре, постоянные сырость и холод стали причиной появления астмы.
Приютские дети быстро потеряли всякий интерес к тихим немцам. Циле к тому времени исполнилось двенадцать лет. И симпатичную светловолосую девочку приметил во время прогулки городской мальчишка. Почти каждый день он приходил к высоким железным изгородям приюта, приносил карамельки и однажды осмелился попросить фотокарточку Цили-Зинаиды. Девочка, смущаясь, подарила свой снимок юному ухажёру. Этот короткий детский роман закончился, когда мальчик узнал, что его дама сердца – чистокровная немка. Он молча вернул девочке её фото. На снимке были выколоты глаза.
Прошли шесть бесконечно долгих месяцев. Об Ивольде по-прежнему не было никаких вестей. Однажды утром во время завтрака, директор сообщил детям, что их детдом расформировывают и часть сирот отправят в приют, который находится далеко за городом. Так разлучили родных брата и сестру. И никакие детские слёзы не помогли.
Страшно боялись они потерять друг друга, как уже потеряли своего младшего брата. Писали письма каждую неделю. А потом и эта связь оборвалась. Детей собирали в спешке. И уже на новом месте выяснилось, что все документы Юлия Клюкса потеряны. И директор нового приюта выдал мальчику его новые документы, где было написано: Клюкас Илья Даниилович. Так немецкая фамилия Клюкс превратилась в больше похожую на латышскую Клюкас.
Тем же летом, в августе, ему исполнилось пятнадцать лет, но он был очень худ и из-за часто мучавшей его боли в груди ходил сгорбившись, поэтому по возрасту едва тянул на двенадцать. Высокий бледный лоб часто покрывала холодная испарина и он несколько минут стоял и держался за дверь или спинку кровати, хватал ртом воздух, пытаясь наполнить им свои больные лёгкие.
Самокрутку он выкурил только наполовину. Остальное аккуратно вернул на место, в жестяную коробочку. Стало чуть теплее и есть уже почти не хотелось. Он решил посидеть ещё немного, всё равно до завтрака его никто не хватится. Неожиданно для себя стал вспоминать тот день, когда подошли к нему братья-близнецы и каждый по очереди протянул ему свою руку и представился: Пашка-хромый, Лёшка-плешка.
У многих мальчишек в приюте было своё прозвище, которое он получал благодаря какому-нибудь происшествию в его жизни. Каждый ребенок попадал в это место при печальных обстоятельствах, у каждого была своя история. Но эпизод из жизни близнецов Алексея и Павла Пряничниковых заставил содрогнуться даже прожившего годы и всякого повидавшего Никифора. Мать мальчишек умерла, едва им исполнилось по три года – не выдержало слабое сердце, да и супруг частенько в пьяном угаре колотил её так, что бедная женщина потом с трудом передвигалась.
К тому времени как братьям пошёл седьмой год, папаша пил, уже не просыхая. Всё чаще ему казалось, что из сырого погреба вылезают по его душу чёрные мохнатые черти. И как-то ближе к вечеру он ввалился в избу с налитыми кровью глазами и старым охотничьим ружьём наперевес, чтобы по-мужски, раз и навсегда разобраться с непрошеными гостями. Орущих от страха сыновей, чтобы не мешались, он запер в сарае, который стоял рядом с домом. Через несколько минут раздался громкий выстрел, потом второй, третий. А ещё через какое-то время из выбитого окна повалил густой дым и языки огня лизнули почерневшую оконную раму. Объятая пламенем изба стояла на окраине деревни, скрытая высокими деревьями, на довольно большом расстоянии от ближайших домов. Поэтому не было ни толпы зевак, ни, тем более людей, желающих хоть как-то помочь своему соседу-пьянице. И сгорели бы заживо бедолаги-близнецы в запертом на замок сарае, если бы на их счастье не возвращался в это позднее время из деревенской школы их учитель истории – пожилой немец. Ещё издали он увидел дым, а когда услышал крики о помощи, со всех ног бросился к сараю. Мальчики дергали запертую дверь и кричали, а огонь уже перекинулся с горящего дома на стену и крышу сарая и жадно поедал сухое старое дерево. Маленькое пространство быстро наполнилось дымом.
Когда братья очнулись в уютной, пахнущей свежим хлебом избе своего учителя, оказалось, что они ещё легко отделались. По левой ступне Павлика здорово прошёлся язык пламени и с тех пор он сильно хромал, а на голову Алёшки, когда тот потерял сознание, с потолка свалилась подпаленная доска и вот уже больше семи лет на затылке мальчика отчётливо был виден широкий безволосый шрам. И хотя братья и жалели своего папашу, но были уверены, что поделом его забрали те самые черти. Пока мальчики не поправились, за ними как за собственными детьми ухаживала пожилая немка – жена их спасителя.
Через две недели нехотя взяла близнецов на воспитание немолодая уже родная тётка, как и её младшая сестра, больная сердцем. А когда через два года и её не стало, мальчишки оказались в этом детдоме. И единственное хорошее воспоминание, которое они тщательно берегли в памяти – это дни, проведенные в семье чужих им людей. Среди пацанов братья пользовались неоспоримым авторитетом за двойную силу кулаков, двойной острый ум и умноженное на два покровительственное отношение к маленьким или слабым. И когда в их приюте появился этот молчаливый худой немец, они тут же предупредили всю детдомовскую шпану: этого и пальцем не трогать! Вот так и вышло, что единственными друзьями и защитниками Юлия стали братья Пряники.
За спиной раздался хруст сухих веток. Мальчик вздрогнул и обернулся. Это бежали к нему близнецы и что-то кричали на ходу. Юлий поднялся и пошёл к ним навстречу. Первым начал Павлик:
– Мы только что узнали, случайно. Только проснулись и слышим, за дверью с нашим директором разговаривает кто-то, ну мы сразу ухом-то и приложились, – пока Павел переводил дыхание, его сообщение подхватил Алексей.
– Сегодня днём в поезде повезут детей из того приюта, где ты раньше жил. Там и сестра твоя будет! Только надо успеть, а то проскочит поезд!
Эта неожиданная новость необычайно взволновала мальчика – вдруг ему удастся хотя бы одним глазком сквозь окошко вагона увидеть сестрёнку. Шанс маленький, но он всё же был. Только бы успеть! От волнения пересохло в горле, а Павел уже протягивал единственный, один на двоих с братом тёплый, местами дырявый свитер.
– Надевай, а то бежать долго придётся. И вот ещё возьми. – С этими словами он вытащил из-за пазухи завёрнутый в платок кусок чёрствого хлеба. – По дороге хоть поешь. А мы тебя прикроем, соврём что-нибудь, если хватятся.
Юлий натянул свитер, взял хлеб и пожал руки братьям:
– Спасибо, – прошептал он.
В нескольких километрах от их приюта располагалась маленькая железнодорожная станция. Поезда редко останавливались рядом, но иногда замедляли свой быстрый ход. На это и надеялся мальчик. Он уже развернулся и побежал по направлению к железной дороге, как услышал громкий лай – это Пиратка решил составить ему компанию.
Лес был редким, под ногами твёрдая земля, покрытая пожухлыми листьями и травой. Но бежать всё равно было очень тяжело – болью в груди и горле напоминала о себе болезнь, сильно кололо бок. Несколько раз он останавливался, чтобы перевести дыхание и стереть со лба крупные капли пота. С трудом проглотил кусок хлеба, остальное отдал своему лохматому спутнику. Вскоре за деревьями показался домик-станция. Он остановился, задержал дыхание и прислушался – так оно и было, ему не показалось. Он услышал стук колёс. Мальчик собрал остатки сил и побежал к насыпи, молясь про себя, чтобы поезд замедлил ход.
Видимо кто-то там, на небесах услышал его отчаянную просьбу и когда поезд стал приближаться к станции, он действительно сбавил скорость. Юлий вскарабкался по насыпи, благо её ширина позволяла на безопасном расстоянии бежать рядом с колёсами. Когда мимо поплыли вагоны, он на бегу стал всматриваться в окна, за которыми видел лица ребятишек. Окна сменяли одно другое и Юлий уже отчаялся в одном из них увидеть родное лицо. Как вдруг за стеклом мелькнула светлая головка, и хрупкие ручки его сестры вцепились в раму чуть приоткрытого окна. Ей стали помогать и другие дети. Наконец она высунулась в окно, и ветер тут же растрепал её светлую косу. Девочка перегнулась через раму, ребятишки крепко держали её за пояс. Ещё не веря своему счастью, Юлий схватил её за кончики пальцев. Что-то блеснуло в её руке. Поезд стал набирать скорость. Размазывая горячие слёзы по щекам, Юлий кричал сестре, чтобы она старалась держать ноги в тепле, не болела и хорошо училась, и что он обязательно найдет её и маленького Ивольда! Циля тоже плакала и от слёз ничего не могла произнести, а только кивала головой…
Долго ещё смотрел вслед уходящего поезда мальчик Юлий, чистокровный немец. А когда тот совсем скрылся, он увидел в своей руке тонкую серебряную цепочку своей сестры с маленьким крестиком.
Вернулся он тем же ходом, что и ушёл рано утром, через окно. Снял свитер, который не дал ему замёрзнуть, аккуратно повесил его на спинку кровати. И уснул. Впервые за многие месяцы приснился ему светлый сон. В нём он видел девушку, она смотрела на него и улыбалась. У неё был такой же высокий лоб, как и у него, светлая кожа, русые волосы. И только цвет её глаз был не серо-голубым, а синим. Он так и не понял, кто была эта девушка – может его будущая жена, или дочь. А может внучка?
2008 год.
Спасибо всем, кто прочитал. Подписывайтесь на мой канал и ставьте лайки: не за себя прошу – ради кошечек!