Сейчас трудно понять, как в армию призывали таких девушек. Рост ниже, чем метр шестьдесят, вес – сорок килограмм. Но они воевали, и так же приближали войну.
Аттестат об окончании Самарского педагогического училища Любовь Гавриловна Щербакова (Тогда ещё Гаврилова) получила двадцать второго июня сорок первого года. Сразу ушли на фронт четыре её брата, она же успела отработать полный учебный год. Но в армии нужны были образованные, грамотные кадры, и в мае сорок второго в армию призвали и её. Вместе с такими же призывниками женского пола Любу посадили на пароход и отправили вниз по волге, до Сталинграда. Так тысячи мобилизованных женщин посадили в эшелоны и повезли куда-то на юг. Первую бомбёжку они пережили в Сальских степях. Было страшно, особенно оттого, что рядом были одни женщины. Но призывники благополучно добрались до Новороссийска, а затем их пешком отправили в Анапу – пятьдесят два километра. Это было нелегко, все были одеты в гражданскую одежду, большинство в туфлях на каблуках. Ноги уставили так, что большинство снимали туфли и пытались идти босиком. Но это был юг, и асфальт прогревался до состояния раскалённой сковородки. Слава богу, в Анапе женщин переодели в морскую форму, определили на довольствие и обучение в школу радистов Черноморского флота. Затем был отбор на летней эстраде обычного парка. Девушек заставляли на слух различать морзянку и от природных данных распределяли на три категории обучения: радисты, телефонисты и шифровальщики. Люба попала в первую группу. Обучение проходило без всяких учебников, на настоящих рациях. Не было тетрадей, листов бумаги. Девушки ходили по развалинам домов, обрывали со стен обои и писали шифровки на них. Приходилось ползать по-пластунски, маршировать в противогазах, стрелять из винтовки, причем трёхлинейка была чуть-чуть меньше самой курсантки.
Немец подходил всё ближе, бомбёжки усиливались. От казармы до столовой они шли на обед по длинной, широкой траншее, и несколько раз в это время навстречу подлетающим «Юнкерсам» взлетали зелёные ракеты. Кто-то очень упорно наводил бомбардировщиков на школу радистов. Девчонки рассыпались по вырытым в стенках траншей нишам, и, стиснув зубы, ждали конца бомбёжки. Вскоре было решено перевести школу радистов дальше в тыл, в Геленджик. Но немец быстро наступал, и однажды ночью их посадили на большой корабль со странным названием «Адриал». Корабль был переполнен, штормило. На палубе лежали раненые, и волны перекатывались через них. Хорошо, вскоре из трюма поднялся рослый, чернявый человек, глянул на десяток мокрых, испуганных, продрогших девчонок.
- Так, пошли со мной, для вас работа есть, - сказал он. Незнакомец оказался корабельным поваром – коком. Приведя их на камбуз, он накормил девчонок и подарил каждой ложку, почему-то с эмблемой румынского морского флота. Та ложка как талисман прошла с Любой всю войну, и, сломанная, до сих пор храниться у неё дома.
Вскоре их корабль начали бомбить. Во время близких взрывов волны перекатывались через палубу, сбивали с ног людей. Кто-то успевал ухватиться за леера, кого-то подхватывали матросы. Любу, с её сорока килограммами, всё-таки смыло волной за борт. Как назло, она не умела плавать, но ей повезло. С шедшего следом катера ей сначала пода доску, а потом за волосы втащили на борт.
В ноябре 1942 года Любовь Гавриловна стала радистом третьего класса и получила назначение в первый гвардейский, будущий Севастопольский зенитно-артиллерийский полк. Он в это время прикрывал от вражеской авиации главную базу Черноморского флота – порт Поти. Жить приходилось в землянках, а местность там была специфическая – влаги много, и в землянках было по колено воды. Жуткая влажность, а стояла зима, особенно страшная из-за близости моря. Вроде бы не очень холодно, плюсовая температура, но продувало насквозь. И каждый день – бомбёжки, бомбёжки.
- Было страшно, очень страшно, - признавалась Любовь Гавриловна. – Не верю, когда говорят, что на войне не страшно. Но главное и самое страшное – это не бомбёжка, а тишина после неё. Что будет дальше? Ещё прилетят? В этом была такая жуткая неизвестность, такое страшное ожидание.
Те, кто знают Любовь Гавриловну давно, могут упрекнуть меня в том, что я не до конца смог передать её характер, и это почти правда. Юмористка, весельчак, даже хулиганка – так отзывались о ней друзья и подруги. Это не передать словами, надо видеть эти озорные глаза.
- Мы стояли под Поти, - рассказывает она. – А там протекает река Риони, горная, холодная. Мост через неё разбомбили, и мы перебирались на другой берег по положенным на опоры рельсам. И вот иду я на дежурство, перехожу последнюю часть моста, и меня сильным ветром сдувает в реку. А вода ледяная, холодная! Зима ещё к тому же! Солдаты, охранявшие этот мост, меня выловили, подтащили к костру, начали отогревать. В это время звонит начальник штаба, с гневом в голосе спрашивает, где сменная радистка. Ему объясняют, что её сдуло ветром в реку. Тот отвечает, что такого не может быть, сейчас он придёт, и отдаст всех под трибунал. И вышел он на мост, да в белом полушубке, в крагах, дошёл до того же самого места, и его… так же сдуло в реку! Так я избежала трибунала.
Фронт начал уходить вперёд, и вскоре полк оказался в Крыму, как раз перед началом Ялтинской конференции глав государств антигитлеровской конференции. Всех зенитчиков выставили в оцепление по сопкам, окружающим место встречи. Через каждые пять минут приходилось записывать и передавать по рации свои наблюдения, регистрировать малейшие передвижения, как в небе, так и на земле.
В сорок четвёртом полк вернулся в родной для него Севастополь. Город был разрушен полностью, от населения никого не осталось. Была страшная жара и над городом стоял удушающий запах разложения. Одной из радисток захотелось сорвать расцветший цветок, она сделала два шага в сторону, и взрывом мины ей оторвало ноги…
Фронт ушёл дальше, а полк остался в Севастополе, прикрывать базу черноморского флота. 9 мая для Любы и счастливый день, и горький. В этот день в Польше погибнет последний из четверых её братьев – Семён. От двух братьев не было известий совсем – сгинули без вести в начале войны. Но особенно жестоко война обошлась с Иваном Гавриловым. Смерть подстерегла его в нескольких метрах от собственного дома, на огороде. Стояла зима, шли бои, местные жители сидело по подвалам. Никто не видел, как он погиб, а свежий снег и пурга скрыли его от глаз односельчан. И только по весне, когда фронт ушёл дальше, а снег начал таять, была обнаружена эта страшная находка.
Любу задержали в армии до сорок шестого года. Воздух дышал весной, и по выжженным сопкам вокруг Севастополя сплошным ковром полыхали дикие тюльпаны. От одного взгляда на эту красоту хотелось жить. А тут еще по утрам, внизу, на равнине, итальянские пленные пели свои красивые песни. В начале апреле вышел приказ о демобилизации Гавриловой, а уже тридцатого апреля она снова вышла на работу в школу. Жизнь потекла по новому руслу. Как признавалась она, было даже трудней, чем во время войны: голодно, холодно. Но жизнь не остановить. Была встреча с любимым человеком, двое своих детей, и те первоклашки, что приходили к ней каждые четыре года. К боевым наградам прибавилась медаль «За Доблестный труд». Уже на пенсии ей долго снилась школа, дети. А ещё чаще снилась та самая тишина после бомбёжки, умирающий от разрыва сердца пожилой шифровальщик, полыхающие по сопкам тюльпаны Севастополя. И от этих снов уже никуда не деться.
Евгений САРТИНОВ. 2002 г.