Рассказ участвует в литературном конкурсе премии «Независимое Искусство — 2019».
Июльское солнце пригревало взъерошенную от снарядов землю. Горячую тишину наполнял неутомимый стрекот кузнечиков. Стояла невыносимая духота. Не было ни ветра, ни даже малого дуновения его.
Солдаты, измученные июльской жарой, прятались в окопах. Только здесь, в недрах сырой земли, прохладный воздух казался единственным спасением от палящего солнца. Бойцы штрафного батальона кучковались небольшими группами. Весело травили анекдоты и солдатские байки, рассматривали фотокарточки родных и близких, писали письма. Кто-то просто пытался провалиться в сон хоть на минутку. Но были и такие, которые молча наслаждались минутами блаженной тишины в столь суровое и жестокое время…
— Э-эх… — тяжело выдохнул Яковлев Митрий Петрович — седовласый, сухой старичок с жилистыми руками. Он, кряхтя себе под нос, медленно поднялся с места и, сморщившись, потянулся. Старые, усталые косточки хрустнули в потрёпанном временем теле. Прислонив винтовку к стенке окопа, он принялся руками тщательно массировать затёкшие колени.
— Чо, дядь Мить, старость не в радость? – весело осадил Акулин — лет тридцати приземистый, бритый наголо, со шрамом на левой скуле и с вечно детской ухмылочкой на круглом лице. Он сидел на ржавом ведре рядом с Яковлевым, ловко перебирая кривыми пальцами потёртую колоду карт.
Старик Яковлев, не обращая внимания на боевого товарища, ещё раз потянулся и медленно опустился на дно окопа. Он взял винтовку, и ласково поглаживая деревянный приклад, аккуратно уложил её на коленях. Вскинув голову и устремив задумчивый взгляд в голубое бездонное небо, старик непонятно чему улыбнувшись, снова тяжело вздохнул.
— Чо вздыхаешь, дядь Мить? – ткнул его в плечо Акулин.
Яковлев, стянув с седовласой головы пилотку, искоса глянул на него, а затем на колоду карт, которую Акулин продолжал ловко перебирать руками.
— Ты хоть когда-нибудь расстаешься со своими картами?
— Да ты чо, дядь Мить?! – весело выпалил тот. – Никогда. Карты для меня это как для тебя нательный крестик. Только он у тебя на шее болтается…
— Он не болтается, — прошипел старик.
— Базара нет. Оговорился. Так вот значит… у тебя он на шее, а у меня они… — он демонстративно покрутил колодой карт и, сунув их в нагрудный карман гимнастерки, постучал по нему ладонью: — они у меня всегда здесь, у сердца.
— Чушь несусветная, — хмыкнул недовольно старик. – Как можно сравнивать распятие Христа с колодой карт: веру в Бога, с искушением дьявола.
— На войне кто во что горазд верить, — встрял в разговор Егоров — худой, высокий парень лет двадцати пяти, с ввалившимися щеками и с большими иссиня-зелёными глазами. Стоя поодаль и уткнувшись плечом в бруствер, он напряженно сворачивал цигарку. Его фраза сорвалась с уст как бы между делом.
— Скорей бы уж в атаку, — тихо и даже как-то задумчиво выдохнул старик после небольшого молчания.
2
— Ну ты загнул, дядь Мить, — изумился Акулин. – Тебе чего, помереть не терпится? Я вот, к примеру, свою встречу с костлявой не тороплю.
— Ты-то, может, и не торопишь… — снова ввязался в разговор Егоров. – Да только она ведь не спросит.
— А мне до фени! Это она вас не спросит, — Акулин натянуто улыбнулся, оглядывая боевых товарищей. – А я, между прочим, фартовый по жизни.
— Какой ты? – хихикнул Егоров.
— Зря смеёшься.
— Вот то, что ты баламут и болтун несусветный, так это точно, — констатировал старик Яковлев, брезгливо посмотрев на Акулина.
— Это мне и без вас известно. Можете ржать, как сивые мерины… А я вам скажу одно: фартовый я!
— С чего такая уверенность?
— Да с того! – огрызнулся Акулин. – Я, можно сказать, в рубашке родился. Вот, к примеру, случай один был… Решили мы, значит, с корешами кассу брать в одном небольшом магазинчике. Не успели мы туда войти, как бац… краснопёрые повсюду с валынами… Короче, началась канитель, совсем не детская. Кореша давай шмалять… Мусора тоже зажгли маслины… В общем не успел я опомниться, гляжу, а вокруг жмурики одни. Короче, пустили всех моих подельничков в расход. Жалко, конечно, хорошие пацаны были…
— Ну и к чему ты это всё нам рассказываешь?
— А к тому, дядь Мить, что меня ни одна маслина не задела. Все мимо прошли. И, значит, это что?..
— Это значит, что дуракам везет, — усмехнулся Егоров, раскуривая цигарку.
— Сам ты дурак, — огрызнулся тот. — Меня смерть сторонится.
— Это сегодня сторонится, — убежденно саданул Егоров. – А завтра и по твою грешную душонку заявится и спросит с тебя сполна.
— Пусть попробует. У меня на неё свой оскал имеется.
— А я её не боюсь, — задумчиво, чуть ли ни полушепотом выдохнул старик. – Я, можно сказать, жду её как освобождения.
— Освобождения от чего? – поинтересовался Акулин.
— Мне шестьдесят два года уже, — продолжил грустно старик, поглаживая пятернёй седую голову, — Пожил я своё сполна. Всякую жизнь повидал. И хорошую, и плохую… И кусала она меня, точно пёс остервенелый… Да и обласкан я ей вдоволь был… Как и многие на этой земле счастья с горем пополам хапнул… С ржаной коркой хлеба вкусил. Всякая она была… жизнь эта… И осадок от неё до сих пор вот здесь… — Яковлев кулаком застучал по груди. – Здесь… внутри… душу наизнанку пытается вывернуть. Всё, что дала жизнь эта, всё в одно мгновение отняла. Всё, кроме одного: веру в Бога… не сломила жизнь эта проклятая.
Акулин с Егоровым заворожено глядели на старика. Слушали внимательно, курили.
— Жену я в тридцать втором схоронил. Один тогда остался с двумя сыновьями. Тяжело было. До безумства жить не хотелось. Ведь мы с ней почитай двадцать пять лет душа в душу… Думал всё — не пережить утраты. А посмотрел в эти детские глаза и понял, что жить мне теперь только для них… — он внезапно замолчал, зажмурился. Морщинистые руки крепко сжали винтовку. По щекам побежали, пропитанные болью и горем, слёзы. Тяжело вздохнув, старик стиснул зубы от злости и с яростью в голосе продолжил: — А год назад… и их не стало. Обоих. Год прошёл, а похоронки до сих пор здесь у меня, в нагрудном кармане, под самым сердцем, — он принялся
утирать слёзы, но всё было тщетно. Крупные капли накопленной боли не унимались, стекая по
3
щекам. Душа мучительно заныла. Внутри всё полыхало пламенем. – Старший Сашка с техникой любил возиться. Двигатель мог за день разобрать и обратно собрать. Золотые руки. Никогда я его не видел мрачным. Постоянно улыбался. Улыбка у него была какая-то… детская что ли… А волосы чёрные как смоль… Сгорел заживо в танке под Смоленском. Хоронить даже нечего было. А младший Иван… во всём районе лучше его наездника не сыскать было. На фестивалях первые места брал. Коней шибко любил… А кудри у него какие были! Мягкие… Рыжие точно огонь. Это они ему от матери достались… В госпитале скончался от тяжёлых ранений. Я его, когда увидел, даже… и не признал. Лицо до ужаса обезображено… Волосы… волосы, как опалённые спички, покрытые пеплом и запёкшейся кровью… Оба сына. Две кровинки мои…
Он склонил серебристую голову и, схватившись рукой за грудь, крепко зажмурился. Внезапная острая боль кольнула обветшалое годами сердце. Винтовка затряслась и медленно упала на землю.
— Дядь Мить, ты чего? – Егоров склонился над стариком. – Ты в порядке, дядь Мить?
— Не надо, — тяжело дыша, пролепетал он и, приподняв голову, натянуто улыбнулся. – Всё хорошо. Просто сердце что-то… От духоты наверно…
— Может воды? – спросил Егоров и, не спеша опустился на землю, напротив старика, уткнувшись спиной о стенку окопа.
— Сейчас бы сто грамм наркомовских, — кряхтя выпалил старик, поднимая с земли винтовку и снова бережно уложив её на своих коленях, тихонько добавил: – Они добротней воды будут.
— Ну, это само собой. Так кто ж их нам за так выдаст? — хмыкнул Егоров, затушив бычок.
— Ничего, дядь Мить, прорвёмся. Спирта ныне — каюк, зато табачок знатный имеется, — Акулин протянул старику окурок. – Затянись, авось полегчает. Душу как говорится, отведёшь.
Яковлев, взяв окурок, задумчиво помусолил его в руках. Синенький дымок пробивался, огибая потёртые пальцы, и медленно тоненькой струйкой тянулся вверх, растворяясь в полуденной духоте. Его глаза немного оживились, а на потрескавшихся губах полыхнула улыбка.
— Ты чо, дядь Мить? Курить разучился? – подстегнул Акулин.
— Не любила это дело Настасья, жена моя, — выпалил с нарочитым вздохом старик и, утерев вспотевшие губы, затянулся папироской. – Бранила меня шибко за это… А я выходил на веранду… Вот как сейчас помню: в правом углу в полу пятая дощечка сверху… Там у меня всегда кисет лежал и газетные листы. Табачок один в один вот точно такой же добротный был. Сосед Колька Рычков мне постоянно подкидывал. У него этого самосада всегда с лихвой было. Собственный-то не водился. Настасья эту дрянь на корню пресекала… И вот, я помню, уходил в сад, скручивал там цигарку и просто наслаждался вкусом отборного табачка, — он, послюнив пальцы, затушил окурок и, помолчав несколько секунд, сказал с сожалением: — А ведь сколь раз я ей обещал бросить… а так и не смог.
Яковлев снова медленно сникал и, погружаясь в себя, мучительно блёк на глазах своих товарищей.
— Дядь Мить, ты в норме? – Акулин тронул старика за плечо. – Опять сердце?
— Давай я санитара позову, — Егоров встал, встревожено глядя на Яковлева. – Не стоит с этим шутить.
— Не нужно, — несколько охрипшим голосом остановил его старик. – Всё обойдётся. Спасибо тебе, сынок. От души спасибо.
— Да ни к чему это, дядь Мить, — хмыкнул Егоров, отмахиваясь. – Что мы: нехристи что ли. Всё-таки вместе воюем. Одно добротное дело творим.
4
— Красиво лепишь, Егоров, — саданул Акулин.
— Да ну тебя! Арестантская ты душонка.
— А ты душу мою не тронь. Не по зубам тебе душа моя каторжанская.
— Да больно она мне нужна, — отмахнулся Егоров и сел на пустой ящик из-под снарядов. — Без толку с тобой разговаривать. Урка, одним словом.
— Вот и не разговаривай, — съязвил Акулин и обратился к Яковлеву. – Слушай, дядь Мить, мне вот один вопрос покоя не даёт: как это тебя в штрафники угораздило? Со мной всё понятно. С Егоровым вон тоже…
— А чего это тебе на счёт меня понятно? – Егоров обиженно напрягся. – Чо тебе конкретно понятно?
— Да ты не быкуй!
— Любопытно? – улыбнулся старик, бросив взгляд на Акулина. – Боюсь, моя история скучней твоей-то будет. Да и не столь это важно. А важно совсем другое… Важно не потерять и не растратить сути своей. Оставаться, как говорится, человеком. А где ты находишься в действующей армии или в штрафбате, или вообще в тылу – не главное. Главное, что цель у нас с вами одна – гнать в шею проклятого врага с Родины нашей. Вместе — мы сила. Одно бравое дело творим, — он, склонив голову, зачерпнул рукой горсть сырой земли и немного помолчав, добавил: — Земля эта наша. И пусть мы все разные. С разной верой в душе, с разным мыслями… Кто-то верит в бога, кто в чёрта, кто в силу оружия… Это не столь важно. Вера с граммом свинца на каждого своя. А вот Родина у нас с вами… Родина у нас одна и цель посему тоже одна…
— Моя цель не сдохнуть здесь, — беззаботно брякнул Акулин.
— Кто о чём, а вшивый о бане, — сделал вывод Егоров, снисходительно посмотрев на боевого товарища. – Всё за шкуру свою бережешься? Лучше послушай, что тебе человек говорит.
— А я разве не слушаю? – изумился Акулин и вновь обратился к старику. – Ты не обижайся, дядь Мить. Ты всё по теме базаришь. Даже не представляю, откуда в тебе такое красноречие. Тебе, дядь Мить, как минимум, батальоном надо командовать. Ты до войны, часом, не председателем горбатился?
— Нет, — сухо выдохнул старик. – Учительствовал я.
— Ничего себе, какие подробности. В жизни бы не подумал. А я даже пятилетку не закончил. Всё по вокзалам да по поездам шнырял… Так и полжизни псу под хвост. Но я на судьбу зла не держу. Хоть и сволочь она, но всё-таки улыбается мне изредка сквозь зубы, проклятая. Не раз меня от смерти отводила. Да и ещё сколь раз отведёт.
читать дальше произведение этого автора на "Независимом Искусстве"
