Рассказ участвует в литературном конкурсе премии «Независимое Искусство — 2020».
День с самого начала не задался. Проснулся Алексей с насморком, головной болью и самой противной температурой — тридцать семь и два. Ну а чего ожидать ещё, если жабы специально открывают форточки? Он просил, настоятельно просил — но им же жарко! Конечно, им жарко будет, им от собственных жиров жарко будет даже в тридцатиградусный мороз! И им плевать, что его стол оказывается как раз на самом сквозняке. И каждый раз он заболевает. Жабам на всё плевать. Такая их жабья жизнь.
Главным чувством этого дня стало раздражение.
Но раздражение — чувство вполне привычное, и ровно в восемь-тридцать Алексей уселся за свой рабочий стол и демонстративно включил маленький обогреватель, поставив его себе под ноги.
— Ой, Алешенька Евгеньевич, ты всё мёрзнешь? — притворно ахнула главная жаба, Оксана Игоревна.
Алексей всё так же демонстративно выложил на стол три упаковки салфеток и высморкался.
— Вы, Оксана Игоревна, меня простудили. — Высказался нарочито противным голосом. — А я вас просил, между прочим. На меня сквозняк дует. И у меня теперь температура. Тридцать семь и два. Извольте. Я болен. Вы довольны?
— Ох, Алешенька Евгеньевич, прости. Ну я же возле батареи сижу, я просто задыхаюсь… Я в обед сбегаю и лимону тебе куплю, в чай. Мы тебе заболеть не дадим, правда, девочки?
— Конечно! — Заквакали остальные жабы. — Нашему единственному мужчине болеть нельзя! Мы тебя, Алешенька Евгеньевич, быстро на ноги поставим!
Он оглядел их всех очень укоризненно и уткнулся в монитор, запуская рабочие программы. Привычно ссутулился. И сделал вид, что крайне занят.
Здесь, в отделе, он и шесть — поистине, дьявольское число! — шесть жаб. Жабами он их окрестил уже давно и мысленно иначе даже назвать не может. Но к жабам Алексей привык. И к этой работе — привык. Ему нужна эта работа.
Жабы тоже давно к нему привыкли и обсуждают совершенно без всякого стеснения свои жабьи дела, вплоть до визитов к гинекологу. Сплетничают о мужьях и обо всём на свете. Эти убогие бабы не читают книг, не смотрят хороших, умных фильмов, они старательно избегают всего в этой жизни, что могло бы заставить их задуматься. Жабы физически не способны думать. Жабы любят сплетничать, обсуждать друг друга за спиной, строить интриги и жрать.
Алексей вышел в туалет и придирчиво оглядел своё отражение. Жиденькая чёлочка, зачёсанная налево. Среднего размера очки в дурацкой роговой оправе — вроде как, с закосом под моду, но вид именно дурацкий, то, что надо. У очков огромный плюс: у простых, без диоптрий, стёкол небольшой дефект, и со стороны кажется, что глаза у Алексея косят. А самому ему видеть нормально этот дефект вовсе не мешает. С очками ему офигенно повезло. Голубая рубашка замечательно отглажена, но на размер больше, чем нужно. И поэтому шея выглядит тощей и жалко торчит из воротника. Брюки замечательно отглажены, но коротковаты и не по моде. Ну и вишенкой на торте — вязаная жилеточка. Полное впечатление глуповатого ботаника- аккуратиста, маменькиного сыночка и придурка. Мужик на бабьей должности, в бабьем коллективе, на зарплате в шестнадцать тысяч. Уже семь лет. Что может быть лучше? У него было три комплекта такой одежды — специально для работы и для соседей.
Иногда он подумывал о нарукавниках, как у клерков в тридцатых годах. Сатиновых таких, чёрных. Они идеально завершили бы образ, но, увы… Перебор. А переигрывать недопустимо и просто глупо.
Работа была чепуховой и все должностные обязанности отнимали у него, в общей сложности, часа два, не больше. Всё остальное время он работал на имидж, занимался своими делами и придумывал жабам различные способы казней.
Вернулся в отдел и подвинул обогреватель поближе к ногам. Вот мёрз он по- настоящему, и болел тоже. А всё остальное было лишь необходимыми декорациями.
Он всегда был мёрзнущим, болезненным ребёнком. Перед выходом на улицу мать кутала его так, что ребята во дворе заходились от хохота. Маленький Алёша ходил вперевалку, как пингвин, и не мог даже толком покопаться в песочнице или — не дай Бог! — съехать с горки. С ним не играли, разумеется. Разве что более старшие девочки жалели и пытались взять в свои нехитрые игры в «дочки-матери» в качестве ребёнка. Ребёнком он был бы самым подходящим: молчаливый, послушный, неуклюжий… он делал вид, что ест из кукольной посуды и даже был немножко счастлив, но мать пресекла и это.
— Малолетние шлюхи! — шипела злобно, развязывая алёшенькины шарфики. — Всего в песке изваляли. Они заставляли тебя есть листья, да? Скажи, что да! Им только и нужно, что заглянуть тебе в трусы. Ты хочешь, чтобы они смотрели тебе в трусы? Ты ЭТОГО хочешь? Ты такое же мерзкое животное, как твой отец! Ты сведёшь меня в могилу!
Маленький Алёша не хотел свести мать в могилу. Он покорно повторял всё, что она хотела, кивал стриженой головой и соглашался. Похоронить маму было страшно. Ведь тогда он останется совершенно — СОВЕРШЕННО ОДИН! Его отдадут в детский дом, где он будет голодать. И никто-никто на свете его не полюбит. Потому что он недостоин любви, и только мама может любить его таким плохим, какой он есть. Поэтому он не будет играть с малолетними шлюхами и показывать им то, что в трусах. Да и как можно показать кому-то то, что в трусах — ведь там писька, гадкий мужской отросток, и это самое противное и грязное, трусы специально и придумали, чтобы это грязное прятать и никому не показывать…
Потом как-то мать решила его закаливать и держала все форточки в доме открытыми настежь, для полезного и чистого кислорода. Алеша продолжал болеть и не закаливался, и в ход пошли обливания ледяной водой. Алеша получил воспаление лёгких. Мать лечила его, ставила болючие уколы и была, наверное, счастлива. Лёгкие так и остались самым уязвимым местом на всю жизнь, и любой сквозняк и сейчас приводит его к простуде.
У матери, скорее всего, был делегированный синдром Мюнгхаузена. Она крайне сильно любила — и с такой же силой ненавидела своего ребёнка. Лишь когда он лежал на больничной койке, она оказывалась счастлива. И маленький Алёша болел всеми известными и неизвестными науке детскими болезнями. Падал с лестниц, совал пальцы в розетки, пил уксус и жидкость для очистки стёкол… Потом стал старше, и болеть стало сложнее, но он справлялся. Ангины, отиты, снова воспаление лёгких, желудочные и почечные колики, гастриты, колиты, ветрянка в тринадцать лет. Вы умудритесь заболеть ветрянкой в тринадцать…
— Алешенька Евгеньевич, ну вы хотя бы внимание обратили! — Прервала его мысли жаба Ирина Петровна. — У Натальи Павловны новое платье, мы все обсуждаем. Ей так идёт, правда?
Наталья Павловна повернулась передом, задом и обоими боками, поочерёдно подставляя взгляду три огромные складки жира вместо живота, по две — на боках и целлюлитную задницу, обтянутую кокетливым тонким трикотажем. Целлюлит ляжек превосходно выпер через ткань и придал рельефности аляповатым, цыганским розам. Огромные оранжевые розы по синему фону. Омерзительно. Интересно, у неё сиськи, вообще, есть или там сверху очередной валик жира? И выше колен ещё. В обтяжечку и коротенькое, платьице для милой девочки сорока пяти годиков.
— Ну как, мне идёт, Алешенька Евгеньевич?— пропищала, томно закатив глазки.
Пододеяльник разрежь и дырку для головы сделай, в самый размер тебе будет, бегемотиха. Он почувствовал, как краснеют щёки. И, чтобы успокоиться, представил, как душит бегемотиху шнуром от зарядки для телефона.
— Очень идёт, Наталья Павловна. Провокационно, я бы сказал даже.
И снова уткнулся в монитор, слыша довольное кваканье жаб. Нужно ещё не забыть что-нибудь отксерить, какую-нибудь срочную бумажку, и под этим предлогом сходить в юротдел, и потупить с полчаса, созерцая сиськи Марии Альбертовны. Огромные, белые подушки колыхались от малейшего движения и вид оказывали, в самом деле, завораживающий. Он каждый раз думал, что, если ампутировать жир с живота, подушки опадут и нелепо повиснут до пупка. И ещё думал, что, если его заставят пощупать ЭТО руками — его вырвет. И краснел от этих мыслей; он, вообще, постоянно краснел, когда ему было неприятно, а жабы принимали эту гиперемию кожных покровов лица за сексуальное влечение и радовались, и раздувались от тщеславия. На этой неделе он ходил в юротдел только один раз, непорядок. Нужно минимум два.
Не стоит наговаривать на жаб, не все они толстые. Инна Николаевна с хорошей фигурой, а Аллочка Сергеевна вообще анорексичка. Но обе они так же противны, как и остальные. Дело не в комплекции жаб, а в том, что они — жабы.
Пожалуй, только Светочка-секретарша из всех — что-то похожее… но даже Светочку он не мог представить в своём тайном, интимном в высшей степени мире, в своём воображении. Потому что Светочка, несмотря на своё ангельское личико и глаза обиженной сиротки, жабой была — пробы ставить негде.
Алексей просто не любил жаб. Он любил женщин. Но женщины в его мире встречались крайне редко. Совершенно спонтанно. И, что самое обидное — очень ненадолго. Мимолётно…
Наконец, тягостный рабочий день закончился. И он пошёл домой, пешком. Он и квартиру купил специально в двух кварталах от работы, чтобы ходить пешком. Как бы ни сплетничали между собой жабы, а все их сплетни были прекрасно ему известны, Алексей совершенно не был зачуханным, нищим ботаником, который всю жизнь прожил при мамочкиной юбке, а теперь, после её смерти, ни с одной бабой сойтись не может, потому что кому он такой нужен, стрёмный нищеброд, впрочем, квартира – «однушка»… но и даже ради квартиры, девочки, с ним… ну нет, да кто с ним станет?? Помимо своей, квартир у него было четыре, все удачно сданы в долгосрочную аренду, и работа за шестнадцать тысяч была нужна ему всегда исключительно, как прикрытие. На всякий случай. Материна «двушка», «однушка» бездетной тётушки и «трешка» бабушки, вовремя разменянная в начале нулевых. «Однушки» ему хватало, а остальные квартиры приносили чистый доход. Плюс машина, гараж в кооперативе и старая дача. Дачу, впрочем, он любил, хоть и не был фанатом садов и огородов. На даче у него росли цветы и травка, и хватит. Он приезжал туда отдыхать от города и от своей привычной шкуры, приезжал и летом, и зимой, и даже однажды отвёз туда мать, чтобы посвятить всего себя окончательной заботе о ней…
И в собственной «Пятерочке», в двух шагах от дома, он наткнулся на эту женщину. Обратил внимание. Раздвижные двери отчего-то не работали, и она открыла простую, узкую, и придержала её для молодой матери с коляской. И он отчётливо видел, как эта молодая, но уже вполне сформировавшаяся жаба не сказала «спасибо», не кивнула в знак благодарности, даже не улыбнулась, а приняла, как положенное и покатила дальше. И женщина не выругалась, не возмутилась ситуацией, он ничего не прочёл по её губам, она ничего не сказала даже беззвучно — она восприняла это, как должное, на какую- то долю секунды он увидел в её лице привычную трагедию, увидел что-то… что-то. И пошёл следом. Он УМЕЛ ходить следом и был полностью и совершенно уверен в собственной незаметности.
Женщина бесцельно покружила по магазину, по паре минут останавливаясь то у мяса, то у рыбы, то у овощей… Ему показалось, что она понятия не имеет, что приготовить на ужин. Пошла в обход прилавков ещё раз. Взяла минералку, кофе, полсайки хлеба и дешевый сыр. Подумала, вернулась и взяла упаковку крабовых палочек. Странный набор для женщины сорока лет. Живёт одна? Но есть-то что-то надо. Ещё сигарет купила, а вот это — фу, ему никогда не нравились курящие женщины и запах табака. Его очередь продвинулась быстрее, он вышел раньше и вернулся, чтобы открыть ей дверь. И вот в эту долгую, невыносимо растянутую во времени, секунду понял — началось, снова.
Она не поняла и отступила в сторону. «Проходите» — показал он лицом и телом. Ещё какое-то время она осознавала эту простую истину: что кто-то открыл для неё дверь. Растерялась. Смутилась. Улыбнулась быстро и одними губами произнесла: «Спасибо». И чуть ли не бегом бросилась прочь.
Он пошёл следом и с удивлением увидел, что живёт женщина в доме напротив, подъезд в подъезд. Подождал и убедился, что загорелся свет на пятом этаже. Невероятно… окна в окна. Тридцать метров от дома до дома. Тридцать метров от него до неё… поднялся к себе и достал из пыльного футляра бинокль. Она, в самом деле, не ошибся. Алексей заварил себе чаю, выключил свет и приготовился наблюдать.
Он наблюдал две недели и окончательно разуверился в собственной адекватности. Она не могла, просто не имела права быть той самой, настоящей, но… была ею. Странным, нелепым стечением обстоятельств, она оказалась в нужное время в нужном месте и вызвала в его мозгу нужную реакцию, так он думал, так ему было привычнее и понятнее. Но каким-то потаённым уголком сознания Алексей знал, что место и время тут не при чём, и обстоятельства не при чём, дело всё в ней. Она — особенная. Не такая, как другие, те, что были прежде. И отношения с ней будут не такими. Совершенно.
Он никогда не понимал моды на дылд-манекенщиц. Высокая женщина, возможно, хорошо смотрится визуально. Длинные ноги, да, это красиво. Но ужасно неудобно в быту. На руках такую женщину не поносишь — тяжела. Каблуки оденет — не поцелуешь, высоковато. Ноги у них огромного размера, это ужасно неженственно, такие ласты. Да и в сексе… если на коленки поставить, из- за этих самых длинных ног зад будет слишком высоко. Если ноги себе на плечи закинуть — тяжело, много слишком этих ног. Только миссионерская поза в итоге. Нет, совершенно нет ничего хорошего в этих дылдах.
Его женщины были небольшими. Компактными и удобными. Не больше метра шестидесяти пяти. Не тяжелее пятидесяти килограмм. С высоты своих метра восьмидесяти Алексей видел их маленькими и хрупкими девочками. Нежными. Женственными.
У его женщины обязательно были волосы ниже плеч. Обязательно — юбка или платье, каблуки. Но не кричащее, не вульгарное, нет. Никаких шлюх. Всё мягкое, женственное. Красивое лицо с правильными чертами, большие глаза, маленький рот с пухлыми губками. Помада. Духи. Его женщина была ухожена, она занималась собой, своей внешностью. Она не могла позволить себе даже выйти в магазин, не причесавшись. Он шлифовал свой тип женщины, как мастер шлифует алмаз, каждый миллиметр, каждую грань — до полного идеала. До шедевра.
Они прошли перед его внутренним взором, прошли в его памяти — все двенадцать его шедевров. Двенадцать актов мгновенной и чистой, совершенной любви. И, как всегда, оставили лишь горечь на губах. Оказывается, он, как слепая курица, бродил и рылся в отбросах и не видел жемчужины у себя под клювом.
С ней всё будет не так. Не одноразово, не сиюсекундно. С удивлением он понял, что хочет её насовсем. Хочет о ней заботиться. Быть рядом.
Алексей так расчувствовался в тот момент, что даже сходил в магазин и купил бутылку коньяку. И выпил её, эту бутылку, и болел весь следующий день, и совершенно это не помогло понять и принять разумом то, что уже решила его душа.
На самом деле он не любил алкоголь и не держал его дома. В его жизни был сложный период, и он решил бухать, как все. Заперся дома и пил две недели, старательно накачивая себя водкой до скотского состояния. И обнаружил, что проку в бухании никакого нет. Мыслей умных не пришло, проблемы не разрешились. Пьяный сон облегчения не приносил. Тяги к спиртному не возникло — наоборот, ещё большая неприязнь. Зачем люди уходят в запой, он так и не понял. Но он, вообще, очень многого не понимал в людях.
Женщина была совершенно не такой. Ни с какого бока не вписывалась она в привычные его мозгу стереотипы. Дылда. Сантиметра на два всего лишь ниже его самого. Худощавая дылда, спортивная, пожалуй. Широкие плечи, нормальные ноги, а не две кривые макароны, как у модных анорексичек. Короткая стрижка, слишком короткая для женщины. Волосы не то рыжие, не то тёмно-русые, курчавые и с сединой. Она даже не красила волосы. И не наносила макияж. Черты лица резкие. Высокие, азиатские скулы и совершенно не подходящий к ним почти курносый нос. Небольшие глаза, желтовато- карего, непонятного цвета, невыразительные брови. Широкий, как у Буратино, рот — но, опять- таки, с какими-то совершенно невыразительными губами. Все черты её лица по отдельности могли вызвать только вздох жалости, но, собранные вместе, создавали впечатление странной привлекательности. Не классической красоты, конечно, нет. Но — несомненной привлекательности. Её лицо запоминалось, в отличии от других, журнально-проштампованных модной красотой. Она ужасно одевалась. Только джинсы и кроссовки, или даже берцы, как у солдат. Свитера с горлом, растянутые и старые. Две куртки — полный унисекс. Всё — чёрное. Наверное, она открывала шкаф и надевала то, что вывалилось с полок, как мальчишка- девятиклассник. Она, эта женщина, словно намеренно, осознанно делала всё, чтобы показаться неженственной. Ну и возраст, разумеется. Ей лет сорок.
Это всё вместе — просто ужасно и невыносимо. Будь Алексей таким, как все — он сказал бы себе, что влюбился. Влюбился в мужиковатую бабу сорока лет. И даже, возможно, лесбиянку. Но таким, как все, он не был. И чувства его были совершенно другими — или ему нравилось так думать.
Со скуки в пятницу вечером забрёл к соседу Витьку. Витёк — идеальное прикрытие. После работы всегда бухой и толком ничего не помнит. Подтвердит любое алиби. Потому что, опять же, ничего не помнит и люто ненавидит ментов, как и положено бывшему панку и анархисту. Для Витька у Алексея больная печень, и можно только бутылочку пива, и то — не каждый день. Очередная баба Витька бросила, и теперь, до следующей, он будет пить с месяц и рассказывать, какие бабы — дуры. Витёк похож на пожилого, потасканного жизнью Че.
— Я одну женщину встретил. — Сказал ему вдруг, совершенно бездумно.— Она… особенная. У меня никогда таких… не было с такими. Но я даже не знаю, как к ней подойти. Как пацан.
— И не подходи. — Поморщился Витёк. — От баб одно зло. Нет бабы — нет проблем. Есть баба — есть геморрой, чесотка и пупочная грыжа. И иногда ещё и сифилис.
— Она не баба. Я в субботу её встретил в книжном.
На самом деле, Алексей за ней шёл, конечно же. Женщина доехала до торгового центра и бесцельно походила по этажам. Потом пожала плечами, явно разговаривая сама с собой, и нырнула в книжный. Долго вертела в руках толстенную книженцию Туве Янссон про мумми-троллей. Поставила, начала вертеть «Властелина колец» Толкина. Вернулась к мумми-троллям.
— Я могу вам чем-то помочь? — Противным голосом спросила молодая облондиненная жаба-продавец.
— Нет, спасибо. Для меня это слишком дорого.
Он впервые слышал, как звучит её голос. Слишком низкий, хрипловатый. Абсолютно неженственный и опять-таки, не совпадающий с его эталонами.
—Удивительно, что мы пришли к такому. Что книга стоит в пять раз дороже, чем бутылка водки.
— Ну, вам-то есть, с чем сравнить. — Презрительно поморщилась жаба, демонстративно оглядев женщину с головы до ног.
— Мне есть, с чем сравнить. — Ответила женщина грустно. — Я помню время, когда было наоборот. И это было правильно.
В тот момент Алексей подумал, что жабу-продавца нужно дождаться с работы и прирезать в переулке. Потому что она посмела обидеть ЕГО женщину. А потом поспешил следом. Хрен с ней, с жабой. Он всегда может сюда вернуться. Догнал и увидел, как женщина достаёт телефон и набирает номер
— Привет, Мань. Представляешь, сейчас в книжном была. Хотела тебе на днюху твою любимую книжку подарить. Расстроилась ужасно. Книжки дорогие, шо пипец. И я сама с собой сказала вслух, что книга сейчас стоит в пять раз больше, чем бутылка водки. Но ведь так и есть? А эта сучка молодая мне противным голосом говорит: «Ну, вам виднее». Мол, я алкашка, и цены на водку хорошо знаю. Прямо на лице у неё было написано. На всей гадкой крысиной мордочке. Нет, Мань, ну что ты. Я просто сказала, что помню то время, когда было наоборот. Но она ж не поняла. Они не застали того времени, того правильного времени. А я помню, как мы с мамой за книжками гонялись, как мы Бушкова первые «летающие острова» покупали, а отец орал, что мы деньги переводим… Ну, конечно, я расстроилась… Нет, ну ты-то… Мань, прекрати. Я сама расстроилась, сама и успокоилась. Просто вот захотелось поделиться этим наблюдением. Какое у нас новое поколение выросло. Я бы купила книжку, если б не та сучка. Нет, всё, отстань. Ты моя подруга и я сама выбираю, что тебе подарить. Ладно, давай потом. Вечером.
Алексей стоял так близко, что чувствовал запах её духов. И даже запах был не тот, не правильный. Совершенно не сладкий. Что-то вроде запаха скошенной травы и моря. Слабый, ненавязчивый аромат.
Сумасшедший день.
Алексей вернулся в магазин и купил книжку. Тысяча шестьсот, в самом деле. Рассеянно пролистал страницы. Он брал такую в библиотеке, с авторскими иллюстрациями. Но там были не все рассказы. И мать жутко орала. Ей не нравилось, что он читает что-то помимо школьной программы.
Книг в их доме было мало. Книги стояли за стеклом в серванте — солидные, дермантиновые тома, или даже кожаные, он никогда в таких вещах не разбирался. Пронумерованные толстые книги с золотым тиснением на корешках. Это считалась признаком достатка и некоей интеллигенции. Мол, книги в доме есть, глядите, мы тоже не пальцем деланные. Книги дарились на юбилеи и ставились за стекло. Трогать их Алеше не разрешалось — порвёшь, испачкаешь, испортишь, я тебя знаю… Со временем охота их читать пропала. Алёша понял, что те книги совершенно не интересны. В библиотеке можно было найти гораздо интереснее. И читать спокойно там было можно, не то, что дома. Где-то в то время он неожиданно превратился для матери из Алексея в Алекса. И разом возненавидел это имя.
Витёк поскрёб пузо и рыгнул.
читать дальше произведение этого автора на "Независимом Искусстве"
