Рассказ участвует в литературном конкурсе премии «Независимое Искусство — 2019»
Сабрина или Руками не трогать!
Я пришла в себя… нет, не так… я совсем не пришла в себя, я не понимала, где я нахожусь, почему в таком природном образе; ибо понятие о приличиях во мне были живы; но в какой-то момент даже шок от вида собственного оголённого тела на какое-то время отошёл на второй план, потому что я поняла, что я не только не знаю, как я оказалась в этом странном месте; но и кто я вообще такая?.. разве что было хорошо видно, что женщина… молодая…
Появилось желание… и не одно!.. много желаний сразу; поесть, попить, завернуть во что-нибудь неприлично оголённый низ тела! – при этом верх был прикрыт туничкой, доходящей чуть ниже пупочка, украшенного симпатичным пирсингом; этакой серёжкой с камушком, — не отвлекаться! — по бёдрышки разве, оставляя открытым самое интимное… руки безвольно опускались, пытаясь прикрыть — да что же это такое… где я?.. кто я?.. как я здесь?.. вообще не помню, чтоб у меня был пирсинг?… что я вообще помню?.. при чём здесь пирсинг… есть проблема поважнее…
Как ни странно, меня раздирали противоречивые желания; хотелось одновременно убежать, забиться в угол, завернувшись с головой в одеяло; которого не было, и подобия которого также не было. Ничего, что можно было бы использовать в качестве прикрытия. Только на полу лежал тяжёлый и огромный шерстяной ковёр, на котором стояла мебель. Довольно скупо и безвкусно обставленная комната, — шкаф, диван, стол, телевизор… хотелось опять уснуть и проснуться в другой действительности – эта явно не соответствовала моим прежним представлениям о жизни, и занимаемым в ней мной позициям. Интуитивно знала и понимала, что это всё не моё, это чужое, и очень далёкое от меня окружение, нарушение привычного восприятия моей реальности. Какие-то далёкие разрозненные понятия, фразы всплывали из-под сознания; но может, всё началось уже позже: «караван – сарай», «восток – дело тонкое»! А тогда – помню — ещё очень хотелось взглянуть на себя в зеркало! С каким-то мистическим чувством приблизилась к шкафу и потянула дверцу, на меня смотрела из зазеркалья миловидная девица европеоидной внешности, а вот в обставленной комнате, в мелочах, деталях антуража, отдалённом шуме прослеживались азиатские мотивы… это всё, что могло считать моё сознание на тот момент. Понимания обстоятельств и воспоминаний относительно себя это не добавило… совершенно, чужая мне внешность, ни своего лица, ни живота в пирсинге я не помнила…
Как же надо было действовать, чтобы привлечь к себе внимание того, кто мог помочь, а не надругаться…не воспользоваться в каких-нибудь мерзких целях моим и без того уничижительным положением? Одна в незнакомом месте, и видимо, в чужой стране, в обнажённом наполовину виде… у кого же такая изощрённая фантазия – оставить верх и унести всю «низушку»… а что предпочтительнее наоборот?.. почему вообще надо выбирать?.. скорее, выбираться отсюда… но как?.. в таком виде по улицам не пойдёшь. Ждать ночи рискованно. Как тонко придумано – ни замков, ни дверей; да и охранять не требуется, а за стеною слышно, как бурлит жизнь, тарабарщина какая-то, белый шум. Слышна человеческая речь, но ни одного вразумительного слова разобрать невозможно. Чужой язык. Чужая музыка и запахи. Звучат тамтамы, и духовой местный инструмент, выводит трели. Приглушённое шарканье многих ног, и угадываемые вкусы еды; и с раскуриванием благовоний, ни с чем несравнимое амбре человеческого пота и звериных шкур; пожалуй, вьючные животные вполне подходят под заданное лекало определений: ослы и верблюды. Вот откуда выпрыгнувшие из сознания определения; «караван – сарай» и «восток – дело тонкое». Хитрые- хитрые людишки… коварные и жадные, масляно говорящие скабрезности, и смакующие пошлости… в ароматах восточных пряностей и приправ… в курительных дымах со вкусами неведомых трав и цветов…
Я выглянула из проёма отсутствующей двери, в коридор, лабиринтом куда-то ведущий, но нелепостью и вызовом было бы выйти в том виде, в каком я находилась сейчас. Я не была вполне пленницей, но моя душа вовсе не стремилась находиться здесь и сейчас в таком виде и качестве, хотя они ещё были для меня туманными и неопределёнными. Я всё-таки прошла несколько метров, шепча про себя мольбы и молитвы. Сумела заметить мужчину, одетого по восточной моде – широких белых штанах, сутане, рубахе ниже колен, в расшитом жилете до пояса; с чалмой на голове; в ухоженных бороде и усах; с дорогими перстнями на пальцах…
«А туфли у него, вероятно, заканчиваются закруглёнными вверх носами…» — подумала я, — «а карманы хранят кошель денег, возможно, и не один, делающих других услужливыми и подобострастными, чуткими и внимательными к запросам своего обладателя». – Я спряталась в проём отсутствующей двери, подавшись назад. Он заметил меня, потому что пошёл следом. Я вновь отступила в уже знакомую комнату, оканчивающуюся тупиком, прятаться в ней было негде. Мои глаза устремились на носки туфель вошедшего мужчины, а руки закрыли открытый треугольник, самую потайную часть тела, предательски обнажённую и выставленную на обозрение, впрочем, как ни странно это кажется, ухоженную, и причудливо выбритую, чистую, гигиенически более чем опрятную, словно предназначенную для любования и тайной гордости; словно подготовленную к погляденью, будто кто-то придал этой части тела товарный вид, и позаботился, чтобы подать товар лицом… я боялась поднять глаза, а сознание фиксировало, что туфли вовсе не загнуты носами кверху, а скорее являются своеобразными башмаками или калошами с закрытым верхом без щелей. Подумалось, что это защита от песка. Я где-то в пустынях мира – Сахара, Гоби, не Африка, уже хорошо, может Индия или Марокко? Турция? Иран, Пакистан? Как плохо не учить в детстве географию. О! Это звоночек! Значит, в школе я всё же была и благополучно прошла мимо данного этноса мимо, а теперь относительно одежды и ремарок из запахов и деталей антуража весьма отдалённо не могу восстановить даже своё местоположение; о знании языка и традиций, культуры и обычаев понятия ещё более приблизительные…
Что же он так долго молчит?.. мне всё равно придётся попробовать заговорить, и надо посмотреть в глаза… я ещё только набиралась смелости это сделать, но почувствовала его руки на своих руках…
Глаза не пришлось поднимать высоко; он сам опустился на колени, и держал мои руки в своих, пытаясь их развести… какое–то время, мы смотрели в глаза друг другу молча, и мои руки пытались сопротивляться его усилиям, но поняв, что длиться это бесконечно не может, я уступила его желанию; он развёл руки и слегка подавшись назад осматривал снизу вверх всё моё бесстыжее великолепие. Я попыталась понять о чём он думает, что он видит сейчас перед собой, вспомнила белую девушку с пышными рыжими волосами, глянувшую на меня из-за зеркалья, и понимая с новой силой всё своё отчаянное положение, тоже опустилась на колени рядом с ним, благо под нами был мягкий ворсистый ковёр, и стала ему говорить о том, что оказалась в этот час, и в этом месте, и виде, совсем не по своей воле, что я понятия не имею, каким образом я очутилась здесь, и даже не знаю, кто я собственно такая. Мы непроизвольно поднялись, когда я пыталась перехватить его руки; но он приложил мне пальцы к губам, велев мне, таким образом, замолчать, и снова завладев моими руками, просительно согнутыми в локтях, опустил их вниз и развёл, отступив на шаг назад. Казалось, эту минуту он хотел длить бесконечно. Я тоже успела его разглядеть поближе. Он не был красив, не был молод. Нос был приплюснут и толст, а губы чувственные и полные, губам могли позавидовать ботоксные красавицы. И глаза были говорящие, выдавая всё своё восхищение, восторг, приятие, что чуть-чуть примиряло меня на секунду хотя бы с моим неожиданным обожателем. И когда я уже разуверилась, что это когда-нибудь кончится, он снял с себя жилет и накинул его мне на тунику, который перекрыл собой хотя бы запретный треугольник, не говоря уже о пупочке с пирсингом. Ноги остались голыми, но такие до края короткие юбки, в некоторых странах свободно носили юные модницы и развратницы, мини-юбочки, мини-бикини, слишком откровенные купальники. Они были вполне уместны в жаркий сезон на морских побережьях, в Крыму, Италии и так далее…
Он взял за руку, приглашая пойти за собой, сказал что-то на своём языке. Я покачала головой, дав понять, что не понимаю.
— Инглиш? – спросил он.
— Ноу! – ответила я.
Он понятливо покивал головой, улыбаясь, и лёгким поклоном головы и выразительным жестом, дал понять, что надо идти. Я провела рукой по обнажённым ляшкам и коленям. Он, казалось, понял меня, моё смущение, сняв чалму, размотал её в длинный белый шарф, за который я ухватилась, как за спасательный круг. Но когда я захотела обмотать его поверх жилета, не правильно истолковав его намерения таким образом справиться с моим смущением, он отрицающим жестом ладони остановил меня; и сам стал заматывать полотно вокруг моей головы и плеч, и оставил мне лишь узкую смотровую щель для глаз. Видимо, по его понятиям, прикрыть волосы и лицо, было гораздо важней и целомудренней, чем скрывать обнажённые «по самое не балуйся» ноги!
Придерживая меня под локоток, он двинулся к выходу из дома, побуждая и меня следовать за ним наводящими жестами, чувствуя себя слегка на привязи, одновременно обязанной присмотру за собой и защищённой мужской опекой от внешних обстоятельств и посягательств других мужчин, которых было большинство. Слабые дуновения ветерка, колыхания уличного потока горячего воздуха, плёнки марева, едва колышущейся над сидящими и лежащими людьми, вкушающими и отдыхающими, поглощёнными раскуриванием табака, и торгом; или уходом, по всей видимости, за своим гужевым транспортом, стоящими в стойлах верблюдами и ослами, которых надо было покормить, напоить и почистить… на какое-то мгновение, видя перед собой в таком количестве столь экзотических зверей, — кораблями пустыни не зря прозванных, я замерла перед ними; и забыла даже о своих обнажённых ногах, приковывающих взгляд всех, мужчин и женщин, «от мала до велика», на шумящей многоголосьем и тарабарской речью для моего европеоидного уха улице. Видя, мой неподдельный интерес к верблюдам, мужчины, стоящие рядом, подначивая друг друга, разыграли специально для меня сцену, раздразнили верблюда, и тот плюнул одному молодому чистильщику, в лицо, залив его слюной; непритязательный юмор смутил меня, тем паче, что я поняла, что сцена была сыграна в мою честь. Тут же я вспомнила о едва прикрытой жилетом интимной части своего тела, но моего стыда им бы не было заметно; голова была обмотана белым шарфом. Подоспевший вовремя торговец, тут же сделал на моём бедственном положении свою выгоду, «обув» и меня — в буквальном смысле. И моего нового хозяина — в переносном. Ибо я себя чувствовала чем-то вроде домашней скотинки, дорогой верблюдицы, которую ведут в её стойло, или на выпас, или на водопой… куда там можно с ними перемещаться?.. на содержание которой уже потратились, ибо хозяин мой поцокал языком, и покачал головой; и это однозначно должно было обозначать дороговизну и невыгодность данной сделки. В желании самому одеть сандалии на мои ноги, я ощутила желание молодого предприимчивого парня заглянуть за край жилета, и без того едва прикрывавшего то, что должно быть скрыто. Его грубо оттолкнул мой чувственный обожатель, по моим догадкам, грязно выругавшись, но тут же осёкся, замолчав, глянул в мою сторону, и сам, опустившись на колено, помог мне одеть сандалии на ноги. Это тоже было в некотором роде, аттракционом, потому что приковывало дополнительное внимание к самой открытой части тела, и я старалась помнить, что наклоняться вперёд мне тоже нельзя безнаказанно; не оголив ягодицы, этого бы не получилось сделать. И все мужчины… и сама жизнь на секунду застыли в стоп-кадре… пристрастно наблюдая, сумею ли я сохранить равновесие; не нагнуться чуть больше вперёд, чем следовало; не прогнуться, слишком, назад, чем хотелось бы; насколько высоко могу позволить себе приподнять ногу, чтобы не мелькнуть чем-нибудь совсем уж откровенно интимным! Все облегчённо, но разочарованно вздохнули, как только на мне оказались сандалии, которые позволили не ступать босыми ногами по горячему песку. Я думала, что женщин много, у них в принципе всё одинаково, но вот лицо это и впрямь то место, в которое восточные мужчины без страха и упрёка, похотливого возбуждения смотреть не могут, при условии, что черты его способны нравиться, они несут невольно информацию о наклонностях, чувствах и желаниях женщины. Я порадовалась, одним словом, что моё лицо было скрыто за белым шарфом, удивилась прозорливости и знанию местных обычаев и менталитета, интуитивно ловя всю информацию, взгляды, жесты, кинутые в мою сторону.
Да, безусловно, кому-то здесь не в новинку появление, таким образом, иностранной женщины! И транспортировка в таком именно виде по улицам мужского царства; чтобы она себя чувствовала безвольной куклой, не смевшей с отчаяния броситься к полисмену для выявления своей личности, и возможного, вероятностного, нелегального нахождения своего в чужой стране — без денег, документов, и даже без памяти! Вот теперь ещё и без лица! Но сделать, в самом деле, столь дерзкий поступок могла бы, пожалуй, лишь феминистка американского происхождения, к которой видимо, я не относилась. Я смущалась, чувствовала себя скованной и неприлично раздетой среди мужчин, виновной в том, что женщина; при этом имею какие-то желания и требования… вероятно, голые ноги всё-таки видеть было приличнее и привычнее,- а поглядеть на такие стройные ножки – дополнительный предлог к тому, что обладателю ими стали бы завидовать; и я совсем не себя имею ввиду… чем, например, открыть лицо и обрамляющую его рыжую шевелюру…
Али привёл меня не в дом. По моим поздним наблюдениям, я бы назвала заведение чайханой. Посещали сие заведение только мужчины, и не бедные, а лишь зажиточные. У них был досуг, возможность, никуда не торопясь, раскурив кальян, как вариант, трубку, сигару, медленно рассуждать, полемизировать, иногда спорить, иногда говорить, видимо, о прекрасном, ибо даже не зная речи, отличить откровенную декламацию, иногда под сопровождение местных музыкальных инструментов, было доступно и не образованному слуху. Тут же пили что-то изысканное и дорогое, а закуски отличались лёгкостью и экзотичностью в моём понимании, но видимо, были сугубо традиционными для посетителей. Понимание своего нового места в жизни пришло не сразу. Но очень быстро мне стало ясно, что человек вовсе не заинтересован в том, чтобы помочь мне осознать себя и своё потерянное прошлое, закрытое, казалось, от меня навсегда.
По приходу в дом отдохновения от трудов тяжких, Али торжественно размотал с моей головы белый шарф и снял жилет, оставив меня стоять вновь с обнажёнными задом и передком. Беспокойство о том, что меня сейчас ожидает, вскоре меня оставило, когда я поняла, что передо мной визуал, он получал удовольствие от созерцания. Сначала он спокойно ходил как будто в задумчивости, бросая исподволь взгляды на меня со всех сторон, как знаток и ценитель каких–нибудь породистых лошадок, а я напряжённо ожидала какого-то действия, иногда поворачиваясь вслед его движениям. Чем он не был, по всей видимости, доволен и отрицательно мотал головой, а жестами велел стоять, как стою, и не вертеться. Потом он сел передо мной на мягкий стул, представляющий собой облегчённое кресло. Мои попытки вновь укрыться пресекались. Также как и попытки рассказать о непредвиденно случившемся, что и в пояснениях не нуждалось. Когда мне всё уже надоело, но уйти я не смела; без страха стать тут же наложницей какого-нибудь ещё самца, я всё же изначально чувствуя сильную неловкость, просто уже от безысходности, накинула себе на голову шарф, чтобы ничего этого уже не видеть. Услышала, как он хохотнул, оценив такой поворот событий; какое-то время он всё равно, видимо, продолжал меня рассматривать… потом я почувствовала, что он стоит рядом. Он медленно тянул за шарф и тот поддавался; но когда тот должен был уже упасть, я ухватила его и потянула на себя, не желая выпускать; так некоторое время мы тянули его к себе за разные концы. Я опять пыталась показать, что шарф может прикрыть мне низ, но он был настойчив, и унёс шарф с собой. Я думала, что он опасается моего побега, как только я смогу чем-то прикрыть свой тыл. Я чувствовала себя птичкой в клетке. Скучать пришлось, однако, не долго. Он сам принёс мне поесть, и показал где находиться современный санузел с ванной и туалетом; с зеркалом на всю стену, на которое я долгое время старалась не смотреть в пику настойчивому разглядыванию себя другими. На столике стояли благовонные масла, крема, и многие другие ароматизированные гигиенические средства появились на нём чуть позже. Мне выделили ещё небольшую спальную комнату с дверями, но без окон. В ней ничего не было кроме ковров, кровати под балдахином, и одиноких маленького столика и стула. Казалось, «стойло» для меня было приготовлено заранее; и в этой связи, назвать первую встречу случайной казалось сомнительным. Трудно ли, мне было уснуть? Отнюдь. Я прострадала в недопонимании и бесплодных попытках вспомнить кто я, и за какой грех мне выпало «счастье» оказаться в своём нелепом положении весь день! Мне было стыдно, я сгорала под шарфом от стыда, успокаивая себя мысленным перечислением странностей европейской западной моды, бразильских карнавалов, культуры тела древней Греции и Рима – кое-что я ещё помнила… неудобные в быту трусы, оставляющие открытыми ягодицы; в обтягивающих легинсах на занятиях фитнесом всё было открыто созерцанию, и большой фантазии не требовалось дорисовать в воображении недостающие детали, но я снова и снова переживала весь путь от караван – сарая до чайханы Али… наконец, и тут меня подвергли некой обструкции, заново вертя под всеми градусами и углами, прежде, чем предоставили себе самой, накормив и разрешив выполнить туалет. Снились ли мне сны? Что-то липкое и тягучее, неопределённо томящее… и хруст песка на зубах…
Мои подозрения были однозначны – психотропные вещества, наркотики… что-то, что выбило меня из нормальной жизни, и отняло идентификацию личности; превратив просто в женщину, красивую в общем-то, но почти ничего о себе не помнящую, и ничего собой более того не представляющую… тело без души, мыслей, желаний… одно желание всё же было – установить контакт со своим прошлым хоть в какой-то форме… одноклассники что ли хоть приснились бы?..
Однако, на утро, хотелось проснуться явно не здесь, поэтому обстановка сначала напомнившая гостиницу, позволило только подумать, что она впрямь поехала в путешествие заграницу, а вот что было дальше, словно испугавшись, что она не справиться с шоком, скрылось в туман: «Ёжик!» — «Лошадка!» — хороший мультик и ещё вспомнилась глупенькая фраза: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» — Туман, понятие общее! И хорошо знакомое, по-видимому! – Ну, не из туманного же Альбиона я? По-видимому, нет! К готическим картинкам, представляемым мною, душа осталась равнодушной… попросить атлас мира! Спросить, где я нахожусь?.. Посмотреть бы «Новости в мире». Ага… с информационными и массовыми средствами я, таки, знакома. Обнадёживающе, но мало информативно… никто не пропадал в мире последнее время?… типа меня?.. может, кто-нибудь ищет?.. стало жалко уже не себя, а потерявшего меня человека… наверное, он был мне дорог, и я ему, конечно… я жива, дорогой! Но не знаю, кто ты, и где ты?… и ещё не знаю, кто я и где я?.. Дверь оказалась закрытой, но шикарный санузел умиротворил насколько смог.
Утром я проснулась от едва слышных шагов. Мой хозяин, если даже и держал меня как пленницу, поместив под закрытую дверь с замком под личину, закрывающимся снаружи, но держался со мной учтиво, если не считать болезненной склонности к разглядыванию моего тела. Он принёс поднос, на котором стояло кофе, сливки, фрукты и цукаты, то есть те же засахаренные фруктовые долечки. Я открыла глаза, но не вставала, продолжала лежать под тонким шёлковым покрывалом. Он смотрел, потом подошёл и протянул руку, потянул покрывало, я прихватила края двумя руками и сопротивлялась, сколько могла, когда же отпустила, и покрывало осталось в его руке, его глаза стали жадно «жрать» моё тело. Какой-то паралич сковал все члены, и я просто закрыла глаза – история повторялась. Я почувствовала, что он опустился рядом с ложем. И приготовилась к чему угодно, но почувствовала на напряжённом теле только лёгкое ощущение ветерка от дыхания. Решила ни за что не открывать глаза. Ветерок прошёлся от живота вниз, задержавшись посередине несколько дольше, и вновь поднялся вверх, к груди, глубоко дышавшей и выдававшей моё волнение. На лицо упало покрывало, испугав лишь на мгновенье – не душить же меня собрались?.. но оно было настолько лёгким, что почти никаких неудобств, для моего дыхания не создавало, но избавляло от соблазна открыть глаза и что-то увидеть. Можно было лишь догадываться, что возможно его руки в сантиметре от моих грудей и опускаются ниже вдоль тела, даже не прикасаясь к самим кожным покровам. Сколько так прошло времени сказать не могу, но неожиданно я услышала, как претворилась дверь и щёлкнула личина замка. Я медленно стянула покрывало с головы. В комнате никого не было. А на столе меня дожидалось сладкое угощение, которое не смотря на все переживания, я не смогла проигнорировать; и откушала с тихой благодарностью и недоумением от всего происходящего; но смакуя и растягивая блаженство от вкусовых ощущений; невольно перенеся ассоциации от поглощения пищи на несостоявшееся предвкушение утех любовных, точнее состоявшейся прелюдии к ним, но без оных; сравнивая удовольствие от поглощения пищи с манипуляциями, производимыми со мной, а точнее без меня, с моим телом, господином Али. Я ещё должна рассказать, как же я узнала одно составляющее его имени, полное имя запоминать пришлось долго. Пока я вновь плескалась в ванне и с удовольствием пробовала на себе невиданные ранее мной восточные ароматы ароматических средств ухода за телом; наносила и сама нюхала на запястья рук. Во время моего сна на мне было коротенькое шёлковое одеяние, выглядевшее маленьким белым с запашной полой халатиком. Обнаружив его вчера, я так и легла в нём спать, хотя ночью он мог и распахнуться, и я не знаю, в каком положении он находился на моём теле, когда Али создавал над ним подобие ветра, и какие стихии бушевали в это время в его теле. Шёлк был настолько тонок, что при определённом освещении, полагаю, больше заставлял работать воображение и легко дорисовывать, чем скрывал, то есть даже и особого воображения не требовалось. Я обнаружила его вместе с огромными махровыми белыми полотенцами, в которые также можно было завернуться, что попробовала сделать ещё вечером, но сейчас их уже не было видно. Наверное, он забрал их сейчас. На стеклянном столике ванной комнаты стоял кувшин с широким горлом, в котором плавали лепестки роз, и вода была окрашена в розовый цвет. Вчера кувшина не было. Тут же стоял небольшой тазик или большое блюдо, как кому нравится. Много позже меня стали посещать мысли, что за огромным зеркалом в ванной есть другое пространство! Оно позволяет созерцать всё, что происходит тогда, когда человек уверен, что он один и может спокойно предаваться уходу за телом; специально не позируя; не думая, какие позы оно принимает, и насколько эстетично выглядит при этом со стороны; если бы таковой наблюдатель нашёлся!.. а он, как вы понимаете, и не терялся! Али!.. а может и не только Али… ну, а если Али, то, конечно, и Баба; а если Али-Баба, то и сорок разбойников!.. не знаю, сколько именно этих разбойников было, но, думаю, доход от них моему Али был не малый! Он повеселел, я бы даже сказала, омолодился! А мне были приятные мелкие сюрпризы, но сильно не разбалуешься с них. Может, что-то сладенькое, совсем чуть – чуть, чтобы не поправилась, похоже худосочные женщины тут больше в цене. Может, колечко, но думаю простенькое, скорее искусная подделка под золото и драгоценные камешки. К тому же, украшения были довольно безвкусные. Красивым здесь, по большей мере, считалось крупное и яркое, чтобы сразу бросалось в глаза! Большой перстень, например, сразу заметный на пальце; толстая цепочка, напоминавшая больше цепь.
Всё это приходило постепенно, интуитивно, при обострении всех органов чувств, искавших малейшие подсказки или бреши, упущения в укладе, которые позволили бы мне, чуть больше заполучить информации и свобод в моём бесправном положении.
Меня держали на фруктово-ягодной диете, иногда предлагая творожные и рисовые небольшие порции пудинга, украшенного сладкой сахарной пудрой и цукатами. Эти пудинги казались мне самыми вкусными, что может быть на свете, я просто с жадностью заглатывала их, и также сравнивала своё неутолимое желание нормально поесть с визуальным голодом Али. Я могла бы сказать, что сенсорное голодание также стала испытывать – мне не хватало новостей, книг, общения с себе подобными женского пола существами, и даже тактильных ощущений — от кого бы то ни было… меня умышленно не трогали!
Отыграв подряд по нескольку раз за сутки ни одну прелюдию, когда я тысячу и один раз была готова стать настоящей Шехерезадой, и истекала собственными соками в желании наконец-то уж испробовать на себе мужские руки и всё остальное…
На этой высокой ноте, как правило, общение обрывалось, и я обессиленная, энергетически выпитая, но физически чистая и не тронутая, без сил валилась на ковёр, или в ванну, или на мягкую постель, на кровать под балдахином; словно пили с меня некую энергетическую манну юных флюидов, откачивая силы эмоций, мыслей и желаний, воли и чувств, некие эманации, продлевающие жизнь смотрящим и держащие в тонусе имеющих сверх надобности. А что творилось после со мной легче изобразить, чем описать; примерно тоже, что с возбуждённой кошкой, мне хотелось кататься по ковру и громко мячить; но я забиралась в ванну, и либо успокаивалась, либо сама заканчивала начатое.
Как бы я стала изо дня в день пересказывать, что происходило в мою тысячу и одну восточную ночь… подумать только, сказки, приписываемые сборнику сочинений разных авторов арабского халифата, их историю написания, создания, я отчасти помнила. Как и историю «Альгамбрских сказок», представляющих собою большей частью новеллы о мавританских кладах. Или даже испанский фольклор, коему может оказаться близка сказка о последнем мавританском короле, о некой коварной Шамаханской царице, готской принцессе, на самом деле пленной христианской девушке, и безымянном арабском волшебнике Ибрагиме, глубоком старике, звездочёте и чародее, влюблённом в девицу. Каким образом эти сказки связывали меня с востоком, и была ли связь между ними и моим прежним родом деятельности, или я была просто начитанным книголюбом?..
Когда позже я ненароком заговорила об этом с Али, одно из имён вызвало в нём бурную реакцию, после чего он долго не посещал меня, видно что-то обдумывая, держа меня в тягучем томлении и незнании; но потом всё продолжилось, как ни в чём не бывало, только имя его стало на несколько слов для меня длиннее, ведь его звали почти как последнего мавританского короля Мулей-Абен-Гассан-Боабдил. Это могло, приблизительно звучать как, Гассан-Абен-Магомед-Мулей-Али. Ну вот, Али я и запомнила. Своё же имя я назвать не могла. Получилось странное перечисление им женских имён, которые я отвергала, но потом мы сошлись на имени Сабрина среди разных Капиталин, Марьям, Каролин, Зульфий, Гули, и Фатимат. Понятно, что звали меня не так, но так как никто не знал, как именно, а Сабрина понравилось мне больше, так мы меня и нарекли. Потому что Сумая, Амика и Мадина мне тоже не понравились. Последних три имени, как я предположила позднее, оказались именами женщин, живущих в его доме по соседству с Чайханой. Вероятно, они являлись его жёнами. Старшая Мадина суровая и надменная. Как-то она смерила меня своим презрительным взглядом. Амика, видимо, самая молодая, которая преподала мне урок пользования гигиеническими средствами, и с которой у нас установилось подобие дружбы в дальнейшем, потому что история моя явно затягивалась на неопределённое количество времени: дней, месяцев, лет… от Амики мне перепали некие понятия о приличиях и не подобающем поведении женщин. О Сумае я ничего не знала, куда он её прятал и что с ней делал — не ведала… но через Амику, уходящую от темы, и взгляды через чадру издали этих двух женщин, а потом одной Мадины, как я поняла, что-то всё же за стенами происходит, что меняет прежнее отношение хозяина к своим подопечным женщинам. Вдруг после меня, возбудившись до предела, он бежал к ним, и распылял свою силу на своих полях так, что те не знали радоваться или печалиться этим?.. Думаю, уже понятно, что сама я попала под категорию женщин, ведущих себя неподобающим образом, но по отношению к которой, их мужчина соблюдал правила приличия, допустимого поведения с чужестранками. Я не была его наложницей во всех смыслах. Меня не трогали руками, не разделяли со мной ложе ночами. Мне были предоставлены максимально роскошные условия проживания, «со всеми удобствами», меня прилично кормили и содержали, как дойную скотинку, благодаря которой успехи Али в Чайхане не пошли прахом, а наоборот Али стал преуспевать. Но об этом далее. Сейчас я хотела рассказать, что была ещё оказия, увидеться нам с Амикой, когда я попробовала ей подарить духи, аромат которых мне пришёлся по вкусу. Но она их с возмущением отвергла. Тогда я ей решила подарить бусики, симпатичное украшение – у меня их появилось слишком много, а на ней ничего подобного, и на других его жёнах я не видела. Вообще ничего кроме скрывающей полностью тело материи в виде плаща чёрной расцветки, или просто паранджи. Она не взяла ни бусики, ни что-то другое из шкатулочки, которая со временем появилась на столике, и опять сильно протестовала. Может, я немножко спровоцировала, пожелав ей выбрать блузочку – все мои одёжки в отличие от этих женщин были яркими, разноцветными; радовали взоры, дарили наслаждение лишь от созерцания. Она очень смутилась. Я поняла, что это плохо, не подобает так наряжаться приличным женщинам; что это только мне можно так, видимо я, однозначно, в разряде неприличных. В общем, свидание это было тайное, вероятно. Тогда я уже знала, что за зеркалом другая комната, где посетители оплачивают, по всей вероятности, кино со мной в главной и единственной роли… активно содействуя росту благосостояния Али и его семьи, ну и популярности Чайханы…
Постепенно я вживалась в свой новый образ и роль, отведённую мне Али.
Как-то по — утру я проснулась от ощущения, что на меня кто-то пристально смотрит. Сначала я решила, что это Али, и поэтому не стала открывать глаза сразу, он любил смотреть на тело, и мой взгляд ему только мешал; но, как и я стала привыкать к его ежедневным смотринам, так и он стал привыкать к моим глазам, и ответным взглядам, в которых при помощи дополнительной помощи рук прослеживались желания, удовольствия или недовольство… но что-то заставило меня открыть их… что-то было не так на этот раз… и я почувствовала другую энергетику… это оказался не Али, а маленькая, одетая в наряд, напоминающий паранджу женщина с прекрасным острым взглядом миндалевидных чёрных глаз. Пауза затянулась. Если она ожидала моего смущения, то напрасно. Она сама меня заинтересовала, но заглянуть в закрытое тканью лицо, собственно головной убор тёмно — синей ткани, имел своё название, похожее на словосочетание «кеджап», но я могла ошибаться, а посмотреть как раньше в интернете, у меня такой возможности не было!.. Так, я хотя бы поняла, что интернетом я умела пользоваться, значит и сейчас умею… она меня разглядывала, и я не могла понять, что в этом взгляде – интерес?.. враждебность?.. Но что я для неё другой и запретный мир можно было понять определённо. Я для неё была чертой, за которой и позор, и запретная сладость, хотя мне было что-то большее позволено или известно… Она же не могла знать о моём несчастье, одной оказаться в чужой стране, без знанья языка, и что самое мучительное, потерявшей память, то есть всё – дом, родных и страну, прошлое, и путь в будущее…
Не знаю, как она здесь оказалась, и зачем, не знаю, чем бы она могла мне помочь? Мне тоже хотелось её увидеть, но ума хватило насильно не пытаться заглянуть под скрывающие лицо материи. Откуда мне было тогда знать, что это один из самых больших грехов — насильно снять с мусульманки кеджап… но неужели женщина не почувствует другую? И если не знаешь языка, говорит тело, язык жестов может быть достаточно тонок и универсален. Безотчётно человек способен прочитать другого по жестам. Я показала на себя, развела руки в стороны и пожала плечами. Никакой реакции. Пристальный тревожный взгляд, одновременно презрительный и жалостливый, любопытный и чуть ли… не зависть ли в нём таится?.. как много можно сказать глазами, к тому же такими выразительными. Я провела перед своими глазами открытыми указательным и средним пальцами. Приложила руку к сердцу, и открыла к ней ладони обеих рук… ничего… моя дружба либо отвергнута, либо не прочиталась. Нет. Язык жестов не везде одинаков, поэтому я ошибалась, не все жесты могли быть истолкованы одинаково в разных странах. Я пододвинула ей блюдо с фруктами и цукатами. Она как-то боязливо посмотрела в сторону ванны. Вот это стало первым звоночком. С ванной что-то не так?.. Она повела рукой в сторону ванны приглашающим жестом. Я пошла за ней. Она преподала мне урок пользования средствами гигиены. В самом деле, в ванной было столько бутылочек, баночек… с содержимым и жидким, и полужидким, и каким-то маслянистым — что шампуни, бальзамы, что ополаскиватели для волос, где пена и соль морская, где крем для пяточек, какие баночки и как надо правильно применять?.. Она просто брала баночку и имитировала с ней действия, не снимая своего платка, закрывающего лицо, оставляющего только прорезь для глаз – прекрасных и таинственных. Я загляделась, но поняла, что должна запомнить, куда и как, какую именно баночку надо использовать. Иногда она сопровождала показ своими пояснениями или вопросами. Я старалась запомнить редкие слова, какие она произносила и пыталась повторять их за ней. Она поняла, что моя речь с её точно никак не соотносится, некоторая досада и нетерпение читались теперь во взгляде. Она жестом попросила не говорить, ей досаждали мои звуки. Хотя задним числом я поняла, что возможно, ей просто запретили говорить со мной, и обучение меня языковым понятиям не входило в планы Али. Во всяком случае, я уразумела по интонации слово, которое могло обозначать: «поняла, ясно, запомнила?» Оно имело вопросительный оттенок. О чём же ещё могла она спрашивать меня, объясняя правила пользования средствами ухода за телом? Позже я применю его не раз, прося и требуя даже, от неё помощи себе. А сейчас я замолчала и только кивала головой в знак понимания, пытаясь запомнить, что для ног, что для лица. Видимо, я что-то делала не правильно, и мне устроили ликбез. Напоследок она кивнула в знак того, что урок закончен. Она встала и показала на дверь. Я вышла первая и сунула ей в руку огромное красивое яблоко. Я интуитивно постаралась это сделать на границе ванны и комнаты; на пороге; хотя отчётливо вспомнила, что там, откуда я родом, эта примета считалась суеверием и предрассудком, но сулила несчастье, потому, что на границе чего бы то ни было, нельзя ничего передавать и брать, можно было разгневать духов. Но у нас похоже только на границе между ванной и комнатой и можно было на долю секунды выпасть из внимания, точки наблюдения. Скрытые камеры были установлены повсюду в комнате. И ванна, как я упоминала, просматривалась со стороны зеркальной стены. Девушка как-то неловко и испуганно приняла мой дар – это было мне бонусом. Значит, возможно, понимание друг друга. Яблоко скрылось в складках материи внутри длинного плаща. Напоследок между нами что-то произошло, она приняла решение в одно мгновение, и пристально и жалостливо глянув на меня, обернулась, вернувшись вновь в ванную комнату, бросила короткий взгляд на зеркало и задёрнула шторку, отделяющую стульчак от остального пространства ванны, после чего ещё раз внимательно, очень пристально поглядела на меня. Казалось, её глаза даже вопрошали, поняла ли я значения этой манипуляции с занавеской?.. это был второй её урок. Очень щедрый с её стороны, подарок для меня, она сделала это, боязливо оглянувшись, наверное, не без риска быть наказанной; потом она вздохнула глубоко и вышла из ванной в комнату; и из комнаты, предварительно постучавшись в дверь, подав договорённый знак, видимо тому, кто находился снаружи; быть может, Али, или его помощникам. Я же смотря ей вслед, одни губами шептала: «Атлас! География! Атлас мира! Контурные карты! Интернет! Ноутбук! И на их языке, вопросом звучащая для меня абракадабра: «поняла, ясно?» — я помнила эти понятия, хотя была без понятия, кто я такая? Откуда? Как? Она уходила — глянула не через плечо даже, а как-то скособочившись, чуть не через локоть. Перешагивая дверной проём, опустив низко голову. Но взгляд определённо был на меня. И занавесочка стала вторым звоночком. Теперь принимая туалет, я всегда задёргивала эту шторку. Третьим звоночком утвердил меня в моих подозрениях сам Али, когда однажды попытался унести эту шторку. Я вцепилась в неё так сильно, как могла, и смотрела на него таким презрительным взглядом взбешённой тигрицы, и тянула к себе шторку с такой силой, как не тянула даже его шарф с чалмы в первый день знакомства – он уступил. Шторка осталась. Я просто жила в этой комнате, когда не работала, и это тоже, по-видимому, было моей работой. В чайхане я была единственной женщиной, других женщин здесь не было. Мои обязанности не были слишком обременительны. К тому же прививались они мне не сразу, а постепенно. Когда я отчасти попривыкла к ежедневным оглядываниям меня Али, который, однозначно, возбуждался при виде моего тела, и изначально часто накидывал на мою голову свой белый шарф, но постепенно стал привыкать к моим глазам и настроениям, желаниям и порывам, и всё чаще обходился без шарфа, любуясь, наконец-то, и лицом. Потом позже, второй раз, научившая меня пользоваться по предназначению средствами гигиены, ко мне была допущена вновь Амика. Она ловко сняла с меня мерки, и мне были пошиты великолепные, роскошные, но, увы, вульгарные наряды! То есть в какой-нибудь европейской стране или Бразилии, Мексике в этом бы посчиталось вполне прилично поработать в театре или городских карнавалах, праздничных мероприятиях; но, видимо, не здесь…
Все наряды, которые мне постепенно шились, были тонкой шёлковой или газовой материи, из органзы; почти все просвечивали моими прелестями; но что не могло не радовать, никогда я не была оголена полностью, не выходила нагишом. Голое тело отличается от искусно поданного тела эротического. И понятие эроса было хорошо знакомо, видимо, всем восточным мужчинам. Хотя все они тираны и деспоты, для которых женщина – объект сексуальный, либо для домашних нужд и ведения хозяйства. Когда она старится, и в наложницы уже не годится, не способна возбуждать страсть и поддерживать пыл мужчины, ей милостиво разрешают оставаться при себе служанкой.
Все супер – дизайнерские модели восточной моды «от Шехерезады» открывали лишь одну, в крайнем случае, пару интимных деталей. Иногда это были только груди, или только соски, и это были самые пошлые наряды, хотя в оторочке люрекса, позолоты или серебряной нити всё оставшееся тело выглядело прилично прикрытым. Посоперничать с открытой грудью мог, пожалуй, костюм из шаровар и верхней блузы, где шаровары оставляли открытыми ягодицы, а закрывали серебряным расшитым медальоном треугольник у трусов, с тонкими лямками. Но сама материя, прикрывающая ноги была полупрозрачной, а блуза была пошита лифтом, приподнимающим грудь, и поэтому она выглядела двумя спелыми выпирающими яблоками, хотя и с прикрытыми сосками. Однако в пару с дынями ягодиц, пожалуй, и для Европы это было бы слишком…
читать дальше произведение этого автора на "Независимом Искусстве"
