(Из жизни родной газеты нулевых годов)
Окончание. Начало читать тут
Виссарион Григорьевич Гоцуляк
Отдел писем. Тогда я еще не знал, что свяжу с ним свою жизнь. Тогда я ничего не знал, тонул в школьниках и страдал от своей неуместности. Ближайший после вахты кабинет с трудом вместил всех соискателей репортерства. И тут в наш косяк анчоусов вклинилась величественная акула пера - Ирина Тимофеевна Гоцуляк. Вот кто объявил набор в школу, вот кто сейчас съест половину косяка, не прошедшую испытания, вот благодаря кому я не сгинул на щебзаводе.
Она устроила перекличку, рассмотрела каждого. Из 60 человек мне запомнились двое. Самый маленький и молоденький - Алеша Мороченков, ныне Алексей Геннадьевич, блистательный руководитель известного в области рекламного агентства. А также самый красивый и высокий - Сергей Тисенков, ныне покойный, погибший рано, страшно и странно, при невыясненных обстоятельствах. Но пока, казалось, судьба у нас общая - написать дома сочинение на свободную тему и принести на первое занятие.
Закончилась знакомство с абитуриентами. Ирина Тимофеевна нажала под столом какую-то педальку и все забурлило, закружилось, поток хлынул из Отдела в холл, в редакционный предбанник, выпростался на улицу. Школяры держались вместе, а я сбоку припеку. Не пришей кобыле хвост.
Дома, раздавленный всем этим, за сочинение не принимался. В назначенный день, выпавший в мой выходной, вырвал страничку из своего романтического дневника, писаного на солнечном подоконнике еще до щебзавода, в самое счастливое и беззаботное время, и отволок в редакцию. Даже, кажется, криво выдрал этот тетрадный листик. И даже почерк мой на нем легкомысленно плясал, подчеркивая пренебрежение к выполнению задания.
Однако! После проверки работ выяснилось, что подавляющее большинство анчоусов радостно слизали свои тексты из сборников готовых школьных сочинений, продававшихся тогда на каждом углу. Интернета к тому времени в Орске еще не изобрели и мелюзга надеялась на творческую близорукость акулы пера Гоцуляк. Ага, сейчас. Как она разметала этих головастиков по аудитории Индустриального техникума, в котором стали проходить занятия школы “Репортер”! Моя же кривенькая дневниковая страничка на фоне тотального плагиата казалась откровенным шедевром и я перед всеми был захвален и облелеян. Так хвалил Белинский Достоевского за первую повесть!
Пройдет пара-тройка лет и Ирина Тимофеевна, кстати, так же как и Виссарион Григорьевич в отношении Федора Михайловича, разочаруется во мне и проклянет тот день и час, когда выделила из толпы. Дело в том, что она подастся в чиновники городской администрации, а я начну клепать разоблачительные фельетончики, покусывая новое ведомство своей благодетельницы… Дело привычное.
Лавр велик
Но вернемся в тот день и час. Ваш покорный слуга покачивался на волнах успеха как гордый пеликан, презрительно поглядывая на мальков. Может тут-то как раз сыграл на руку выдающийся возраст, я стал для школьников патриархом внештатной журналистики и наконец-то расправил плечи.
Первая газетная публикация... Почему всех так интересует, помните ли вы свою первую публикацию? Ведь она, как правило, неуклюжая и ничтожная, как подобает первому блину. У меня она состояла из пары куцых абзацев, полностью переписанных наставницей, посвященных проблеме наркомании. В газете тогда набирала популярность серия материалов под рубрикой “Слезь с иглы”. Страшно подумать, но это был конец 90-х, все еще дышало… дорожками через трубочку.
- Еду я тут недалеко в машине, - это на одном из занятий рассказывает нам, слушателям школы “Репортер”, В. Лаврик, приглашенная звезда, - еду и вижу как оперативники задержали кого-то, заломили руки, положили на капот. Вытряхивают из карманов пакетик с порошком и свернутую в трубочку купюру. Останавливаюсь, подхожу, наблюдаю. И все сразу понятно, и можно уже написать информашку, идеально добытую причем.
Вадим Лаврик (до сих пор не уверен, что знаю его отчество, он запрещал это знать) - вот кумир, хронически повлиявший на все мое журналистское творчество.
Он был крут. Он был велик. В свое отсутствие заставил летать по экрану надпись на скринсейвере своего компьютера: “Лавр велик”. Фотокорр Г. Горбунов, проходя мимо, обязательно читал ее вслух, ставя ударение на втором слоге:
- Лавр - вЕлик!
Но это вопиющая неправда, велики, лыжи и просто лыжные палки в рамках скандинавской ходьбы Вадим оседлал только сейчас - в рамках борьбы с излишним весом в обществе, а любимым средством передвижения для него всегда была и остается роскошь о четырех колесах - его автомобиль. Этим, кстати, он хронически повлиял на развитие Леши Мороченкова, будущего Алексея Геннадьевича, который на первые репортерские гонорары сразу же купил недорогую развалюху, решили они с красавцем Тисенковым поупражняться в езде за городом, заблудились где-то в районе Ударника, сломались там и чуть не сгинули начисто. Чудом выжив, Мороченков понял, что надо зарабатывать больше, чтобы ездить на такой роскоши о четырех колесах, на каковой ездит Лаврик - с навигатором. И основал рекламное агентство, нарастил вес в обществе, тоже стал велик, меняет теперь машины как перчатки.
Безлошадный Г. Горбунов
Фотокорр Г. Горбунов, проходя мимо парковки у входа в редакцию, обязательно отпускал шуточку по адресу чужих машин. Эта парковка всегда заменяла штатное расписание “Орской хроники”. По количеству и качеству автомобилей сотрудников можно было судить о благосостоянии последних и вообще об их наличии.
- На месте ли шеф?
Смотрим в окно - видим белую вытянутую “Ниву” повышенной проходимости, рассчитанную не только на редакторские дела, но и на охотничьи, так как до этого дела редактор был большой охотник - значит шеф на месте. Видим роскошь Лаврика - значит на месте и он. В обязанности вахтера Шефнера и всех его сменщиков входило сидение у окна. Это только на первый взгляд казалось, что они ворон считают. На самом деле подсчитывают, кто из лошадных хроникеров на месте.
- А “Уазик” на месте?
А это фотокорр Г. Горбунов интересуется участью безлошадных - поедут они на задание с комфортом, на трясущейся от автомобильного альцгеймера бесплатной “буханке”, или придется за дикие деньжищи на общественном транспорте?
За 18 лет моего присутствия в “ОХ” всегда, почему-то существовал “Уазик” темнозеленого цвета. Ему меняли корпус, крышу, днище, двигатель, постепенно он перерождался весь, только на моем веку пережил двух своих верных водителей, которые один за другим сгорели на работе, но сам “УАЗ” все колесит. Наверное это один из тайных мистических талисманов “Орской хроники”, благодаря которым газета просуществовала сто лет и замахивается на следующий век.
Фотокорр Г. Горбунов давно уже переехал в Оренбург, где сразу же занялся выпуском автомобильной газеты. Купил ли, наконец, машину сам? Не знаю. Лет десять я о нем ничего не слышал. Но, уверен, он до сих пор прекрасно помнит редакционный уазик, о котором рассказывал нам в школе “Репортер” без малого двадцать лет назад, когда его пригласили на одно из занятий вслед за Лавриком. Этот факт так запал в души юнкоров, что многие их репортажи потом начинались со слов: “Вот выезжаем мы с фотокорреспондентом на редакционном...”
Виктор Ис Май Лав
Заглянул на огонек в школу внештатников и Виктор Шмайлов - ярчайшее, острейшее перо “Хроники” конца 90-х и начала нулевых, мой злейший друг, доброжелательнейший враг, пытавшийся натаскать в практической журналистике автора строк сих после того, как от меня отступилась Ирина Тимофеевна.
Он отличался мачизмом от респектабельного Вадима Лаврика, глядя на которого мы с Мороченковым и Тисенковым стали носить клубные пиджачки. Он выделялся широтой души и раскидистостью мысли на фоне Григория Горбунова, чья борода всегда была аккуратно подстрижена, а рабочий стол ухожен. Он читал Стивена Кинга в отличие от ценительницы Бунина Гоцуляк, и его компакт-диски кошка разбрасывала по всему дому, в то время как ее собака чинно лакомилась французскими булками, а аудиотеку не трогала. При этом он тяготел и к респектабельности, и к аккуратности, и к академическим собраниям сочинений классиков, но был честнее всех этих условностей и сковывающих движения рамок.
Может быть Виктор Шмайлов уместнее чувствовал бы себя в школе “Репортер” созыва 1995-1997 годов, когда все собирались в тесном редакционном кабинетике, сидели друг у друга на коленях, пили чай и трещали о том о сем, попутно напитываясь мастерством наставников - возможно его напрягала эта аудитория в Индустриальном техникуме, занятия, конспекты, сочинения, как было теперь заведено для солидности и порядка.
Если творческий коллектив набивался в уазик и выдвигался по грибы за сто километров, то он набирал больше всех, уставал творчески тоже больше всех, проснувшись же на двух ведрах груздей, тут же энергически засаливал их в трехлитровых банках и немедленно забывал на редакционном подоконнике. Через месяц все организованно выбрасывалось... после повторной демонстрации количества собранного и дополнительного одобрения коллег.
Если организовывался новый отдел для выпускников школы и он назначался руководителем, то по кабинету проносился вихрь, вздымались бумажки со столов в целях наведения порядка, выбивался у шефа хотя бы один современный компьютер с настоящим виндовсом, устанавливалась моднейшая стрелялка, гонка или стратегия и все на время затихало. А после того как Виктор Алексеевич, закинув в номер последнюю заметку, уходил творчески отдыхать, изо всех углов, щелей, стенных ниш вылезали мы, внештатники, и потными ладошками тянулись к первой в отделе компьютерной мышке на колесике - осваивать первый Фоллаут, первую ГТА, первого Дюка Нюкема.
Шеф-повар
С этими компьютерами отдельная история. В редакции их было много по тогдашним временам. По одному на два-три штатных сотрудника. Назывались они для гуманитариев таинственно - 486-ми. Предназначались для работы над совершенствованием мастерства в “Арканоиде” или для медитации в “Линес”. В крайнем случае, когда того требовал выпускающий редактор, ежели так уж сходились планеты, а совесть начинала давить на жалость, то - для написания текстов.
Вот скажите, почему, например, главного редактора “ОХ” всегда звали шефом, а не боссом, патроном или, к примеру, монсеньером? А потому что в глубинах самого древнего компа хранился коренной, фундаментальный тетрис, с которого и начиналась компьютеризация газеты в середине 90-х. В таблице рекордов, в самом верху, напротив совершенно недостижимой суммы баллов значилось загадочное: “Шеф-повар”. Мы, неоперившиеся внештатники, с восхищением смотрели на эту глубоко запрятанную кощееву смерть. Было ясно, что если сместить с верхней строчки шеф-повара, то поколеблются устои, произойдет революция, изменится в редакции власть. Гендиректор Алексей Геннадьевич, уже окуклившийся в тельце школьника Леши Мороченкова, пытался войти хотя бы в первую двадцатку рекордсменов, но ему не стоило торопить события.
Понятно же, никто редактора не избирал на его должность, просто когда закупили первую машину ЭВМ, всему творческому коллективу представилась возможность сыграть на руководящую должность, попытать счастье, а там уж ловкость рук и никакого мошенства. Потом этот недостижимый рекорд оставался прочно запечатанным в тетрисе, а тетрис в самом древнем 486-м, а 486-й в отделе внештатников, как игла в яйце, яйцо в утке, а утка в зайце. Это был величественный компьютер - пожелтевший от времени белый скрипучий системник, а на системнике “телевизор”, а на нем “защитный экран” на липучках - он был неубиваем. Я лично вылил кружку чая в клавиатуру, но достаточно было оставить ее на ночь в вертикальном состоянии, как та просыхала, и вновь раздавались крякающие усмешки из утробы чудовища. Там утка с зайцем закусывали яйцом за здоровье шефа.
В 2005 году стартовал беспрецедентный капитальный ремонт редакционного особняка, сначала на втором этаже - все переехали на первый и в подвал, потом на первом этаже - все переехали на второй и в подвал. Изначальный 486-й, окончательно устаревший, был утрачен вместе с магическим тетрисом. А это значит, что Леонид Иванович Захаров теперь шеф вечный. Его невозможно сместить.
За стеклом
Да, это был глобальный ремонт, он как ледниковый период накрыл динозавров орской журналистики стеклянно-пластиковыми стенами, встроенной в потолок сплитсистемой, брендированными жалюзи, ньюсрумами, и мастодонты исчезли, ушли, горестно помовая бивнями. Унесли в себе свои магические тетрисы.
Так был утрачен В. Коновалов, известный еще по советской прессе, по эпохе “Орского рабочего”. Пожелтевший от времени, со скрипучим смехом, с защитными экранами в роговой оправе. Под мощными линзами его глаза казались удивленными, но Владимир Федорович давно уже ничему не удивлялся. Приходил по десятилетиями заученному маршруту, как старый волк на водопой, и садился за свой стол в дальнем углу самого дальнего кабинета на втором этаже.
До ледникового ремонта 2005 года редакционный особнячок подразделялся на уютные клетушки с обоями из 90-х годов, со шкафами из 80-х, толстыми дверьми 70-х, деревянными оконными рамами из 60-х. И что-то было в этих чуланчиках от купеческих времен.
Мы поднимались по широкой бетонной лестнице (50-х? 60-х? 70-х годов?) на второй этаж и прямо перед собой видели вход в приемную, в которой у демократичного редактора уже не обреталось секретарши. В этой нише могла пригреться зябнущая в эпоху ледникового периода последняя редакционная наборщица В. Золотарева. Последний журналист, который так и не освоил - отказывался осваивать компьютер, был В. Коновалов. И я застал хрестоматийную картину, как Автор диктует своей “стенографистке”, а она набирает его нетленку. Правда Владимир Федорович читал с листа рукописный текст, отгоняя назад съезжающие по носу тяжелые очки, а Валентина Ивановна позволяла себе критические отзывы по поводу текста, так что картина выбивалась из жанровых рамок.
После ухода Коновалова и Валентина Ивановна отправилась на заслуженный отдых, не найдя себе применения в приемной. Она остается постоянным подписчиком, внимательным читателем. Бывший наборщик набирает теперь телефонный номер и благодарит, ну или высказывает критические суждения по поводу нетленок нынешних Авторов.
Всю приемную занимал стол, запомнившийся мне вечно пустующим. Но сидел же за ним кто-то? А по обе стороны от этого валуна вели две противоположные двери: направо пойдешь - в комнату для планерок попадешь, налево пойдешь - в редакторском кабинете окажешься. Практичнее было собираться на летучке прямо у шефа, поэтому помещение напротив предназначалось для хранения Большой советской Энциклопедии в шкафах, к которой на моем веку уже не прикасались. После глобальной перестановки ее снесут вниз, в холодный склад напротив туалетов, ведь на пенсию ее не отправишь, а вещь явно относилась к ушедшей эпохе, для нее уже не было места в новой эре.
Двигаемся дальше. Если идти по стеночке влево от приемной, вы минуете уютнейший чулан, из которого доносился стрекот последней пишущей машинки - Т. Новгородова, профком, все еще выстукивала дедовским способом тексты объявлений с бланков.
Далее проходим мимо еще одного укромного закутка на две персоны... В тамошнем шифоньере 80-х годов я нашел россыпь визиток 90-х годов, из которых узнал, что был В. Коновалов когда-то, оказывается, заместителем главного редактора. Так вот чем объясняется потухший взгляд, невыполнение нормы и спрятанная за крышкой стола книжка, которую он тайком читал в рабочее время, пока никто не видит.
Теперь их нет. Все они ушли. Ушла та маленькая улыбчивая корректорша Божий Одуванчик, держась за стеночку. Про нее говорили, что неспроста она ходила по стеночке, якобы в тумбочке у нее “было”. И приходя утром она подпитывалась оптимизмом и хорошим настроением из тумбочки. Весь день правила полосы свежего номера, от которого неизменно оставалась в тихом восторге. А к концу рабочего дня внимательно ощупывала стену от корректорской до выхода из редакции. Прокрадывалась как маленький добрый ниндзя и никто не замечал ее счастья. В рамках ремонта выкорчевали старую волшебную тумбочку, заменили всю мебель в кабинетах, привели к единообразию. И улыбчивая корректорша исчезла. Исчезло волшебство.