« — Не реви! Бери лопату!
В глухой степи, там, далеко-далеко, шуршала трава, исследоваемая сильным осенним Ветром. Маленькие насекомые быстро перебирались с травинки на травинку, их, то и дело, сносил Ветер, они падали, но продолжали неумолимо махать лапками в воздухе.
Полевые цветы прогибались под холодными порывами. Белые лепестки отрывались, тогда Ветер молниеносно поднимал их в воздух и кружил в своём быстром, страстном, красивом танце.
Когда, на пару минут, он успокаивался, гнетущая тишина покрывала всю степь, но вскоре убегала, гонимая в спину.
Ветер прогонял почти всякого, кого мог встретить в своих владениях.
Он гнал и бежал, танцевал, пел.
Он был наделён невероятной силой! Но лишь, пел… танцевал… бежал… гнал…
И пел, танцевал, бежал, гнал, пел, танцевал, бежал, гнал и пел…
А в некоторые дни, наделённые особой магией, Ветер затихал и слушал. Он слушал мальчиков, и видел их, и слышал их, но он не понимал их…
Ведь это мальчики. Маленькие мальчики, дети.
Ветер знал и других детей, те, в самом деле, были другие.
Мягкие, наивные, весёлые, светлые… Они могли ругаться, кричать, спорить, но любили они играть. Те дети бегали и прыгали и громко говорили и были счастливыми. Порой Ветер теребил их волосы, заглядывал в карманы, затаскивал в свой танец их шляпки. Словом, считал их своими, родными.
Но сколько могло пройти лет? Ветер не считал. Он и не умел, а зачем? Теперь, раскрыв глаза и взглянув на свою степь по-новому, Ветер испугался. Где его дети? Только вчера… ведь вчера? Это были они? Пусть они вернуться, а эти мальчики уйдут! Кто они? Неужели замена тем прекрасным, милым, ярким и живым лицам? Или лица эти Ветру уже не узнать? Как долго его глаза были закрыты?
Мальчиков этих Ветер не признаёт, они мертвы с малых лет, но и не гонит их. Всё же дети… где в них дети?
Слова исходят грубые, лица каменные, взгляд… такой жестокий. И не тянутся их мысли к играм, не льётся звонкий смех, что так нужен их сердечкам.
Ветер наблюдает. Он выжидает чего-то, но чего не может понять.
— Я не могу больше.
— Сколько ещё?
— Мало, не знаю, мало.
— С этим нужно покончить! Сейчас! Дай мне лопату!
Покрывшийся потом, измученный осенним солнцем, мальчик опустился на землю. Трава начала желтеть. Она колола обгорелые детские ноги и руки. Слезинка за слезинкой скользили к смуглому подбородку.
Второй мальчик уже держал в руках инструмент и усиленно трудился над ямой.
Услышанное было ложью — работы хватало.
Земля. Земля. Земля. Земля и земля.
Яма. Не глубокая. Но всё же к вечеру она была готова. Когда один из мальчиков спускался в неё, то оказывался в земле лишь по пояс, и нужно учесть, что ростом он был мал — около метра и двадцати.
Солнце всё ближе к западу. Дни всё ещё слишком длинные, но к вечеру начинает холодать. Градус опускается.
Мальчики сидели на земле, устеленной ковылем, и держались за руки. Один из них, тот что имел покладистый нрав, даже был слегка смазливым, смотрел всё дальше в степь. Взгляд его серых глаз то ли уходил в даль, то ли в свой мир, сказать наверняка было трудно.
Слезинки проходили по невидимым дорожкам, которые до сих пор не смогли высохнуть.
О чём он думал?
Наверное… руки.
Руки.
Они ласкают.
Нет. Какие руки?
Нежные.
Они тёплые.
Тёплые? Это как жар летнего солнца? А нежные? Как розовый зефир? Мягкий. Зефир. Давно он его не ел. Со стаканом холодного молока после завтрака.
Это руки, которые проводили по волосам? Молоко и зефир. И руки. Они точно проводили по волосам. Помнишь? Минуту. Нет.
Такого не было. Тёплое одеяло было, да. Его закутывали холодными ночами в одеяло. Закутывали. Кто они? Они были гладкие? Гладкие, это точно. Всё-таки те руки. Они всё: и зефир, и солнце, и одеяло.
Родные, настоящие… мамины руки. Где же мамины руки? Он их видел, они были, точно были рядом. Мальчик всхлипнул. Мама. Мама. Где она? Нет! Где он? Куда он ушёл? Зачем он это сделал? Ушёл от мамы. Сам! Нет! Не так! Где она? Она. Она. Она… она… она плачет дома. Снова она плачет. Громко, тихо. Нет ей больше пищи, сна, нет ей больше жизни. Где же маленький мальчик? Кто его увёл?
Он сам ушёл сюда.
И теперь нет никаких рук! Нет и не будет. Теперь степь… ветер… могильная яма.
Кап-кап, кап-кап, кап-кап, кап-кап.
Путь слезинок по щеке к подбородку и вниз, в траву.
Кап-кап, кап-кап, кап-кап, кап-кап.
Пальцы второго мальчика сжимали ладонь, того, что всё плачет. Плачет! Как же он надоел! Он хочет вернуться домой? Пусть проваливает! Идёт к своей мамаше. Только этот пацан ни за что не вернётся домой. Ни за что на свете!
— Эй! Давай за работу. Нам его ещё закопать нужно.
Мальчики покатили тело своего ровесника по земле, словно снежный ком. Труп ребёнка с грохотом свалился в яму.
Они смотрели на него сверху вниз. У одного из глаз всё больше вытекали потоки слёз, а второй недовольно хмурился.
Кулаки его были сжаты, всё тело напряженно. Лицо покраснело. Становилось жарко. Ему жарко, нехорошо.
«Больно, — подумал он — голова болит. Мне так больно»
И произнёс это вслух, ни к кому, в общем-то, и не обращаясь.
— Умирать тоже больно. Я так думаю, — ответил второй, хлюпая носом.
— Заткнись! Я не спрашивал тебя! Заткнись! — он замахнулся и ударил его по лицу. Он весь пылал от злости. Он рычал всё громче, словно был дикий зверь, а потом перешёл на крик. Страшный, дикий крик. Обхватив руками голову, опустился на землю. Он упал на спину, крича, всё крича. Громче, громче. Руками держал голову, но боль этим не удерживал.
Второй мальчик отшатнулся назад, из носа его бежала кровь.
Он не знал, опрокинуть голову назад или, наоборот, опустить пониже.
Неважно! Сейчас он тоже кричит. Он плачет. Взгляд его прыгал с трупа на этого безумного, с ямы убегал в степь.
Мама! Мама!
И он побежал:
— Мама! Мамочка! Мамочка!
Мальчик бежал, а Степной Ветер смотрел на него и всё же ничего не понимал. Пока в яме лежал труп».
21.03.20.