Мир, в котором мы живём – сложное место. Чтобы как-то в нём ориентироваться наш мозг создаёт специальные модели, которые структурируют мир. Эти модели мы называем «понятиями». «Добро», «красота», «доблесть», «достоинство», «нация», «успех» - всё это понятия, они несут в себе конкретный смысл. Иногда бывает даже так, что мы не всегда можем дать чёткое определение того или иного понятия, но ситуацию спасает то, что, если человек сталкивается с «достоинством», он представляет о чём идёт речь. То же самое касается «нации». В наш век «национализмов» нации принято считать чем-то существующим испокон веков. Это, разумеется, не так. Учёные давно изучают национализм и в этой публикации я предлагаю краткое изложение одной из гипотиз возникновения национализма. Она принадлежит классику современной социологии и политологии английско-американскому исследователю Бенедикту Андерсену и изложена в его книге «Воображаемые сообщества. Размышления об истоках национализма».
Культурные истоки национализма
Истоки национализма Андерсон видит в религиозных сообществах, династических государствах, в изменении восприятия времени:
Религиозное сообщество: Благодаря знакам письма в религиозное общество могут включаться самые разные племена. Приобщение к языку является приобщением к общине. Латинская Библия сделала возможным представление о «христианском мире, Церкви», арабский Коран создал Умму, конфуцианские тексты создали своеобразную «религиозную» общину. Возможности членов этих обществ как бы уравниваются. «Англичанин», знающий латынь, может стать Римским Папой, а «манчжур», знающий китайское письмо и конфуцианские тексты, китайским императором. Но, с Великими Географическими Открытиями становится понятно, что священные тексты не так всеведущи, потому что они не описывают ацтеков, майя, инков, Индию, Китай, Японию, они не описывают эти общества. Авторитет священных текстов падает, но модель воображаемого общества, ими созданная, остаётся. Рост национальных языков приводил к упадку влияния латыни. В итоге религиозные общества рушились, фрагментировались, территориализировались.
Династическое государство: Государства определялись центрами, чьи границы не были чёткими, они были проницаемы. В центре династического государства – суверен. Все подданные связаны с ним невидимыми нитями. В XIII веке, например, Вы въезжали не на территорию Франции, но во владения французского короля. Династические государства умножали свои площади не только из-за войн, но и в результате браков, заключавшихся между конкретными владетельными особами. Но автоматическая легитимность монархии в Зап. Европе приходит в упадок. По мере развития науки, упадка авторитета Священных писаний, идея о том, что короли правят ибо так заповедовал Бог, находит всё меньше и меньше поддержки среди их подданных. Начинаются революции. В 1649 г. Карлу Стюарту отрубили голову. Англией стал править сын мелкого помещика Оливер Кромвель. Даже за два века до этого нечто подобное представить было трудно.
Изменение восприятия времени: До XVIII века события воспринимались как одновременные, всегда происходящие здесь и сейчас. Нет будущего, как и нет прошлого. Поэтому можно рисовать римских патрициев в одежде итальянской или французской знати XIV, XV века. Одновременность прошлого и будущего в мимолетном настоящем. Человечество всегда стоит перед лицом Апокалипсиса. Нельзя было сказать: «сейчас, как и во времена Христа, мы стоим перед лицом Апокалипсиса». Нет. И мы и уже умершие, мы равно стоим перед лицом Апокалипсиса. Здесь и сейчас. Одновременно. Но… печатный станок ломает такое представление о времени. Газета ломает такое представление о времени. Каждый день выходят новости, каждый день человек видит, что происходит нечто новое. Формируется представление о линейности времени, о существовании общества, в котором эти новости происходят. Собственно, «новости» возможны только при линейном восприятии времени. «Идея социологического организма, движущегося по расписанию сквозь гомогенное, пустое время, - точный аналог идеи нации, которая тоже понимается как монолитное сообщество, неуклонно движущееся вглубь (или из глубины) истории» (Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2016. С. 73).
Важным условием для появления наций было появление национальных (местного населения) административных языков, появление книгопечатания. Во-первых, языки становились печатными, они создавали унифицированное культурное поле. Эти «новые-старые» языки не было столь престижным, как латынь, но были выше местных диалектов. Люди из разных частей страны по-разному говорят на одном языке, но печатная страница облегчила понимание друг друга. Так они начали понимать, что существует языковое пространство с сотнями тысяч «носителей», а разница между диалектами одного языка не столь существенна, как между разными языками. Во-вторых печать придала языкам устойчивость, они стали меняться медленнее. А это – фундамент для одревления нации. В Европе языки обрели устойчивость с XVII века, у нас это XIX век, Пушкин. В-третьих, некоторые из языковых диалектов стали более престижными. Можно привести пример пекинского диалекта китайского языка, который стал «как бы» официальным китайским языком. Всё это итог взаимодействия капитализма, технологии, человеческой языковой общности. Так появились языковые сообщества, чьи границы не совпадали с границами государств.
Кроме этого мир стал больше. Европейцы узнавали о разных обществах, о которых не сказано в Библии и которые к Библии приписать трудно. Китай, Япония, Индия, Юго-восточная Азия. Европа стала теперь одной из цивилизаций. Изменилось отношение к языку – стали собирать словари неевропейских языков. Это было нужно для торговли и для путешествий. Сначала складывались простейшие словари, затем они усложняются. После исследования Индии, расшифровки египетских иероглифов, клинописи становится ясно, что многие цивилизации древнее греков и иудеев. То есть европейцы не уникальны. Получается, что все языки можно изучать в равной степени. Тот ореол уникальности, который до этого окружал греческий, латынь, древнееврейский, покидает их. Все языки теперь достойны изучения. XIX век – время расцвета филологии, создаются словари, толковые и двуязычные. А в двуязычных словарях языки уравнены. Не важно, какие отношения между чешским и немецким в империи Габсбургов, главное, что под обложкой словаря они равноправны. Однако, говоря об этой «словарной/филологической революции», нужно помнить, что всё это влияние филологии, увлечение филологией, касалось небольшого процента населения (Англия, Франция примерно 50%, в России – 2% грамотных на середину XIX века) европейских государств. Филологическую революцию потребляли представители дворянства, земельные аристократы, профессионалы, функционеры и люди рынка. И начинается языковое противостояние внутри империй: официальный национализм, «официальные» языки поддерживает государство (французский, английский, немецкий, русский и др.), но есть группы более малочисленные, но начинающие (или продолжающие) осознавать свою инаковость (то, что сейчас можно назвать языками национальных меньшинств). Вот эти местные языки начинает поддерживать местная элита: мелкие местные дворяне, учёные, университетская профессура, бизнесмены. Первые давали лидеров, вторые, третьи – мифы, четвёртые деньги и рыночные средства. Они были своего рода миссионерами национализма. «Новая среднеклассовая интеллигенция национализма должна была пригласить массы в историю, и это приглашение должно было быть написано на языке, который они понимали». Так, например появилась «Французская революция». Опыт, который получили французы в результате этих событий был заключен в понятие «Французская революция». Так же стало с войнами за независимость в Америке. Те самые «миссионеры национализма» представляли рассказы об этих вдух событиях так, как будто это были великие истории борьбы французской и американской наций за свободу. А если две эти нации имеют право на свободу, то все нации - венгры, поляки, перуанцы - заслуживают независимого государства, свободы. Все, без исключения. И устроены эти государства должны быть по французскому и американскому образцу. Почему? Потому что это автоматическое копирование американской и французской моделей республики. (С. 154).
Согласно Андерсону, в XIX веке, особенно во второй половине в империях начинается «официальный» национализм. Династии становятся национальными. Романовы становятся русской династией, Ганноверская династия – английской, хотя смена названия на более английский вариант «Виндзорская» произойдёт только в 1914 г. Но вот какую национальность приписать Гогенцоллернам (правят в Пруссии и Румынии), Виттельсбахам (Бавария и Греция)? В то же время «лексикографическая (филологическая) революция» привела к идее, что язык принадлежит той группе, которая на нём говорит, читает, использует в повседневной жизни. Эти группы, представленные в воображении как сообщества, уполномочены занимать своё место в братстве равных.
Причины "русификации" и тому подобных явлений
Возрастание количества государственных функций привело к тому, что требовались чиновники, которые бы единым языком владели и вели на нём делопроизводство во всей империи. Как следствие, в XIX веке растёт число бюрократии. Среди неё увеличивается процент выходцев из «среднего класса». Это вызывает недовольство среди старой аристократии. Здесь хороший пример – разговоры среди русских дворян о том, что отмена крепостного права была задумана как раз чиновниками, этими выскочками из простонародья, чтобы подорвать основы экономической базы дворянства. Эти слухи передаёт П. А. Кропоткин в своих «Записках революционера». Поэтому русификация, онемечивание, офранцуживание и так далее были несколько более сложными явлениями, чем просто желание имперского центра «задавить» великие местные культуры и могучие местные языки.
"Паломничества"
Бенедикт Андерсон вводит понятие «образовательного» и «административного» паломничеств. Первое – путешествие населения колонии в местный университет. Второе – путешествие в местный административный центр, местное средоточие власти. В XIX веке сращивание конкретных образовательных и административных паломничеств создавало территориальную основу для новых «воображаемых сообществ», в которых коренное население могло увидеть себя «национальным». «Экспансия колониального государства, которое, так сказать, приглашало «коренных жителей» в школы и офисы, и колониального капитализма,который, образно говоря, изгонял их из тех залов заседаний, где принимались решения, привела к тому, что первыми главными глашатаями колониального национализма стали бесконечно одинокие двуязычные интеллигенции, не связанные союзом с крепкими местными буржуазиями».
Причины возникновения расизма
Расизм Андерсон связывает не с нацией, но с классом. Правители имеют притязание на божественность. Они превосходят всех остальных англичан, русских, французов. Но тогда и англичане или французы или русские превосходят все остальные народы. Отсюда политика культурной миссии имперских народов.
Кроме языка в создании нации участвуют и другие инструменты. Их Андерсон выделяет три: Перепись – конструирование этнических групп и их счёт. Появлятеся представление о существовании какого-то числа латышей или грузин или кохинхинцев. И вот это число нужно пересчитать. Карта – учёт пространства. Где живут нации? Появляются исторические карты. Также появилась карта-как-логотип. Музей – появился благодаря тому, что престиж метрополии связан с престижем колонии. Владеть просто дикарями не интересно. Нужно показать, что эта земля богата культурой. Сейчас этого не видно, но вот, мы раскопали. Кроме этого, музеи – своего рода образовательная программа, на которую были согласны консерваторы из метрополии и либералы колоний. Если в колонии просят открыть школы, отказывать, кажется, нельзя, мало ли. Но и давать слишком много тоже нельзя. Поэтому музей – отличный компромисс. Музеи также выстраивали иерархию создателей памятников и тех, кто их наследовал. Создатели памятников были круче наследников. Поэтому наследниками можно управлять. Они утратили былое величие. Третье – памятники становились как бы регалиями, украшениями государства. Нецивилизованне народные языки стали выполнять такую же политическую функцию, какую раньше выполнял Атлантический океан: функцию отделения подчинённых национальных сообществ от древних династических государств.
"Прошлое" нации и идентичность.
Обнаружив себя в настоящем, нации начинают искать себя в прошлом. Тогда начинают говорить историки. Андерсон приводит пример французского историка Жюля Мишле, который одним из первых начал объяснять французам, что такое была французская Революция, кто за неё умер, почему это было важно и почему это прошлое напрямую касается ныне живущих. «Им (участникам революции) нужен Эдип, который бы разъяснил им их действительную тайну, смысла которой они сами не разумели, который бы поведал им, что подразумевали на самом деле их речи и их поступки, коих они сами не понимали» (С. 317). Аппелируя лишь к языку нельзя аргументировать свою инаковость по отношению к метрополии. Нужно апеллировать ещё к истории. Но память нации особенная. Нация «помнит» то, что её объединяет и забывает то, что разъединяет. Так, мы сейчас говорим «Наша гражданская война» 1918-1922/24 гг, Белые и Красные – наши, одинаковые. Сами о себе они так не думают. Но для нас – это так.
Нация порождает идентичность. «Ты и этот младенец идентичны» Биография наций. Прерывность времени порождает необходимость инструментария, который докажет мою идентичность и идентичность тех, что были до меня. Биографии наций пишутся от настоящего к прошлому. Иначе их и нельзя написать. Прошлое переживается как наше собственное.
Конечно, это очень сжатая передача основных идей книги. Кто заинтересовался – очень рекомендую к прочтению «Воображаемые сообщества». Скажите, дорогие читатели, нужны ещё такие развёрнутые публикации или нет?