Она приехала в Советский Союз в самом начале восьмидесятых, присутствовала на записях первых альбомов группы «КИНО» и собрала коллекцию живописи неофициальных художников, часть которой вошла в коллекцию Центра Помпиду. О том, как это произошло, почему ее не упоминает Джоанна Стингрей и почему она пока не написала книгу воспоминаний, Пакита Эскофе Миро рассказала владельцу книжного магазина «Бабель» (Тель-Авив) Евгению Когану.
Пакита Эскофе Миро:
...Русский язык стал для меня мощным способом идти вперед, к своей цели. Я читала русскую литературу, изучала Маяковского, Бурлюка, а Лесков и староверы были темой моей диссертации — сегодня я не очень понимаю, как можно было такую серьезную тему дать студентке, которая ни разу не была в России. Я читала Лескова, но не понимала и половины того, что он писал. А на пятый год обучения я получила стипендию и поехала из Парижа в Москву. Я приехала, влюбилась, вышла замуж за русского человека, который только-только окончил истфак в Москве, и очень быстро поняла, что хочу остаться.
По стипендии у меня были полгода московского обучения, общежитие на шестнадцатом этаже, меня сразу съели клопы, это было невыносимо. Но я влюбилась, мы быстро поженились, мои родители сошли с ума: как я могу выходить замуж за человека, с которым совсем недавно познакомилась! А у нас не было выбора — или мы поженимся, или больше никогда не увидимся, такое было время. Я приехала в 1979 году, и мы поженились в марте 1980-го.
Мой муж с юности увлекался детской литературой двадцатых годов с иллюстрациями Малевича, Родченко: это у него от дедушки была любовь ко всему, что связано с двадцатыми. Он любил ходить по комиссионным магазинам, когда это было немодно и доступно, и покупал там настоящие сокровища. А я очень быстро нашла работу в посольстве Франции, что удивительно: застой, железный занавес, у меня русский муж, а меня взяли. У меня была роскошная зарплата — самая низкая во всем посольстве, но для СССР это было несметное богатство: скажем, отец моего мужа был доцентом университета, он получал двести рублей в месяц, и это было великолепно, а мне платили несколько тысяч!
Через какое-то время я стала понимать, что то, чем занимается мой муж, мне очень интересно, тем более я тоже увлекалась русским авангардом, но мне хотелось увидеть реальность, живых людей нашего поколения. Муж говорил мне: в России есть целая общность людей, которые занимаются искусством и не следуют официальному соцреализму, давай я тебя с ними познакомлю. Но так получилось, что я не нашла с этими людьми общего языка. Помню, что, когда мы приехали к ним, это были мрачные мастерские, не те, которые давали официальным художникам или даже Кабакову. Художники совсем уже зрелого возраста смотрели на меня как на шпионку, было дискомфортно, и то, что мне показывали, было очень далеко от моих представлений о современном искусстве — довольно мрачные темы, земляные тона: мне не дано было это понять. Спустя примерно три года мы с мужем осознали, что наши отношения не складываются, и как раз тогда ко мне пришел очень странный молодой человек — Сергей Бугаев (Африка) из Питера.
Не знаю, откуда-то услышал, что есть сумасшедшая иностранка, которая интересуется неофициальным искусством. 1984 год, мы с французской тусовкой были в каком-то ресторане для иностранцев, и один из официантов мне сказал: «Мадам, какой-то молодой человек хочет с вами поговорить». Бугаев ждал меня в холле гостиницы. К моему удивлению, я увидела совсем молодого парня, весьма симпатичного, веселого, который мне сказал одну фразу: «Пакита, я — человек, который покажет вам все, что вам нужно увидеть. Приезжайте в Питер, я вас познакомлю не только с миром живописи, но и с миром музыки, с миром театра — у нас в Питере происходит тотальное искусство».
Мне было дико интересно, я быстро поехала туда и стала проводить там каждый уикенд. И мы действительно с утра до утра передвигались из мастерской в мастерскую и из котельной в котельную. В это время я познакомилась с Цоем и Каспаряном, проводила очень много времени в квартире у Гурьянова, где они пытались что-то записывать, была в квартире у Гребенщикова, толком не зная, кто он. Это были бесконечные открытия — людей и произведений. Еще во Франции я была знакома с figuration libre (свободной фигуративностью), очень интересной волной иногда грубого самовыражения, но то, что производил, например, Котельников, такой жесткий экспрессионизм, мне пока еще было не дано понять.
Африка говорил: «Купи все, что предлагают». А предлагали много и дешево — для них это был доход среднего человека, а для меня это было не так много. Я каждый раз уезжала в Москву на поезде с десятком картин под мышкой. Но тогда я еще совершенно не понимала, что собираю коллекцию, — и не понимала, что за коллекцию я собираю. Я тусовалась, мне было весело, было приятно жить среди этих людей, потому что я ощущала художественный процесс. Я, конечно, не принимала в нем участия, как потом Стингрей, — я была зрителем. Но ребята стали заказывать через меня пластинки — всяких Cocteau Twins, английскую «новую волну», шмотки, туфли, я от и до одевала Гурьянова, Африку, покупала в «Березке» для всех сигареты, спиртные напитки. Это была моя манера благодарить их за удовольствие, которое мне тогда дарили.
Что касается Питера — они дикие, и я любила эту их дикость, эту свободу, которая до сих пор сохранилась. Например, Олег Котельников — он же совершенно не изменился! Или, скажем, Инал Савченков, который еще в 1984 году приехал из Новороссийска, или Андрей Крисанов, к сожалению, недавно ушедший, — все эти люди были моими близкими друзьями, и я обожала то, что они делали, их свободу, их резкость.
— Слушайте, а как так получилось, что вы не пересекались с Джоанной Стингрей?
— Мы пересекались. Но две женщины в этой тусовке — такое было невозможно! Она очень сильная личность и к тому же приехала в Союз с деньгами. Я не умела искать деньги, искать спонсоров — в отличие от Джоанны. Я приехала из интереса, по любви, а Стингрей сначала приехала с реальными предложениями, с оборудованием. Мы жили там параллельно, у меня были прекрасные отношения с этой тусовкой, но, когда речь шла о каких-то серьезных делах, тем более о музыке, обращались к ней. В общем, дружбы у нас не получилось. Мне не так странно, что она никогда не упоминает меня, зато несправедливо, что Африка, например, меня тоже не вспоминает с того момента, как мы с ним расстались. Более того, семь лет назад я познакомилась с человеком, французом, который тоже покупал ленинградское искусство, общался в Париже с Африкой: ему девяносто лет, он жил в трехстах метрах от меня, у него потрясающая коллекция, Африка к нему приезжал чуть ли не каждый год, и мы с этим человеком не знали о существовании друг друга!
Полную версию интервью читайте - тут.