Как мне тогда казалось, это будет самое обычное ноябрьское воскресенье. Серое, цвета золы, нет, значительно темнее, так как солнце сокрыто тучами – грузными, недвижными, холодными. Ветер грубо давит на ветки деревьев, пригибает их, а те послушно склоняются, тянутся к земле, к дороге, к окнам…Я не мог избавиться от ощущения, что эти ветки являли собою костяшки рук самой старухи-смерти, которая льнет ко мне, где бы я ни находился. Не стану гадать, что порождало такие беспокойства. Но, казалось, начинался самый обычный ноябрьский день.
Блеклое, молчаливое утро. Совсем рано. «На седьмой день Бог отдыхал», – почему-то вспомнилось мне, когда я наливал на кухне чай. Заварил сильнее обычного, горько.
Одиночество давно перестало меня беспокоить. Я привык быть брошенным, привык лелеять это чувство. Несправедливость жизни давала мне смысл оной. Жалеть себя – все, что остается, когда внутренняя энергия питает только мрачные мысли. О, сколько их было в моей голове! Что бы ни происходило со мною, воспринималось это как жестокость провидения, томилось в памяти годами, дополнялось все новыми оттенками, всегда серого цвета…
Чай не допил, вылил. Гадость!
В каком-то тяжелом, болезненном настрое я прошел в коридор, накинул куртку, повязал вокруг шеи шарф-удавку, настолько колючий, будто впивается в плоть сотней жал, острых, жадных, жаждущих моей крови. Вышел на улицу. Ветер тут же подхватил заунывную песнь моего душевного состояния: выл, гудел, свистел, скулил, стучал, шершаво шипел и царапал…Я зажал уши ладонями. Зашагал быстрее. Постоянно проклинал ненавистный ветер. Бойко ступал ботинками по мелким грязным лужицам, которыми была заляпана вся земля. В этот бесовский день не найти было и островочка сухости и тепла. Чудилось, что мать-природа была готова бросить своих треклятых детей – деревья, ржавые гниющие листья, голодных издыхающих псов, обезумевших черных, одноглазых котов, – бросить их и тихо (а, может, наоборот, со стонами, в муках) умереть, поскорее сгнить, превратиться в зловонную мерзлую массу.