(Из жизни родной газеты нулевых годов)
Продолжение. Начало читать тут
“ОХ” и Ко (стя)
Моя хроникиана началась гораздо раньше...
Да, сейчас пойдут скучные стариковские мемуары. Но, читатель, ведь попотчевали же тебя парой пикантных баек, разреши теперь повспоминать о скорбной и заурядной юности, лишенной геройства и примеров доблести…
Конечно, понимаю, кто-то в младые годы носил ирокез и играл на гитаре в панк-группе, как хроникер П. Лещенко. Кто-то вступил в партию НБП и стал главным орским лимоновцем, как хроникер А. Карандеев. А кто-то и на гитаре играл, и главенствовал в общественной жизни, и носил черную долгополую шляпу вкупе с черным долгополым пальто, и пошел служить в армию, участвовал в чеченской компании и пишет теперь об этом книжки в стиле Ремарка - как бывший хроникер и мой более удачливый тезка К. Сазонов. Уж разумеется про их геройства интереснее читать. А чем был знаменит я? Только тем, что отмучившись три года в железнодорожной каблухе, сидел на шее у мамки.
Лето 1998 года - самое счастливое время в моей бедной на события жизни. Я не искал работу, не помогал матери-пенсионерке с огородом, ничего не делал. Брал в поселковой библиотеке книжки и лежал на подоконнике. Писал нескончаемый литературный дневник в общих тетрадях. Редкий июльский дождь дробился в густых ветвях палисадника и мое распахнутое окно под навесом принимало цветочно-дождевую пыльцу. (Все, все, читатель, сейчас лирика закончится.)
Взрослая жизнь началась в августе, после знаменитого кириенковского дефолта. Маме пришлось переступить через гордость, выйти на рынок с огородным урожаем, а меня по большому блату устроили на щебзавод, тот что за поселком Степной.
Это был настоящий ад. Особенно после библиотечных книжек и радуги над палисадником. Но по ставке мелкого беса в этом аду платили регулярно. Работа на чистом воздухе, как у Варлама Шаламова. Летом пыль и палящее солнце, зимой продувающий ветер и - не забываем про пыль, которая высмаркивалась только вместе с нехорошими словами. Первая же пара недель на предприятии заменила мне два года армии, а объявление в «Орской хронике» о наборе в школу «Репортер» стало спасительной соломинкой в темном царстве, лучом света в стоге сена, короче я сбежал с завода буквально – бегом – в редакцию на собеседование.
Итак, его в величественном особняке на улице Советской назначили на конец рабочего дня творческой интеллигенции. То есть в самый разгар дневной смены для меня, пролетария. И я плюнул на все. Откашлялся сначала, конечно, от щебеночной пылищи, отплевался в прямом смысле, но и в переносном тут же начхал на все штатные расписания. Тайком, прячась от начальства, чтобы не задержали, короткими перебежками пробрался в раздевалку, не принимая душа сменил робу на приличную одежду, скинул кирзовые сапоги с портянками (да, да, такая была у меня работа) и через кустарник рванул к заводскому забору. Через тернии к звездам орской журналистики. Особенности моего подвига заключались в том, что от поселка Степной, то есть от края земли, от последнего островка цивилизации к щебзаводу не ходил общественный транспорт. Рабочих развозил “желтый колобок” - “ПАЗ-672”. А поскольку я выступал в роли беглеца из застенок, так что и драпать приходилось на своих двоих по грейдеру больше километра. Ведь нужно успеть к назначенному часу.
Рядом со щебзаводом, да будет он благословен в веках, располагался следственный изолятор, а где-то рядом с моей тонкой душевной организацией располагалось болезненное воображение, поэтому несся я по обочине чуть пригнувшись, ожидая окрика надзирателя.
И вот остановка за парком торчит, и Костя лохматый вприпрыжку бежит, и одно только слово Костя твердит: “Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо...” Ага, остановка на Гудроне есть, а транспорта-то нет. Обильных маршрутных “ГАЗелек” тогда еще не существовало, подплывали в полчаса раз только муниципальные “черпаки” - “ЛиАЗы”. А то и в час раз подтягивались. А на такси денег нет. А в “Хронике”, а в “Хронике”, в зеленой Лимпопо… В общем, не смог я стоять и ждать. Решил припустить галопом из Степного через железнодорожную линию, через Вшивый Поселок, через трассу Орск-Новоорск, через два пустыря - пешком добраться до поселка ОЗТП и там запрыгнуть в трамвай и на нем с пересадкой трястись до Старого города. Уж трамваи-то ходят чаще, по расписанию.
Минут за 40 отмахал несколько километров. Затем столько же на трамваях. (Как мы жили без маршруток, понять не могу.) И вот оно, здание редакции, впервые в жизни переступаю порог.
Достучаться до небезызвестного
Передо мною холл. Холл забит наглухо. Нет, не досками. Битком забит. Все стены, подоконник, диван облеплены активными школьниками, вдоль и поперек помещения галдящие старшеклассники, прибывшие на собеседование. Была ли люстра? Потому что точно помню кого-то, сидящего на люстре. Штатные журналисты переходили это столпотворение вброд, совершая руками гребки. А за конторкой у окна хохотал в бессилии вахтер.
Он, этот вахтер, стал первым сотрудником “ОХ”, которого я разглядел, отметил, который запомнился. Чем? Своим интеллигентным джемпером, прямоугольной лысиной и немецкой принципиальностью. И фамилия еще запечатлелась - Шефнер. Коллеги любили подбрасывать ему в конторку книжки советского писателя В. А. Шефнера, и один другого сюрреалистично читал, шевеля бровями.
Года через два после собеседования возвращался я заполночь из ночного клуба, расположенного на другом конце города, денег на такси по-прежнему не было, сумел доехать только до к тому времени уже родимой, “своей” редакции. Достучался до небезызвестного Шефнера, несущего ночную смену как что-то разумное, доброе, вечное. Как доблестный пограничник он нес смену:
- Как это переночевать в редакции? На каком основании? Тут вам что, постоялый двор?
А я уже лезу, шевеля локтями, отдуваясь перегаром, и по той самой лестнице на второй этаж, на тот самый диванчик в дизайнерской. Разложил его и дерзко выспался. И выражение лица у меня во сне было наглое, вызывающее. Так, наверное, говорил Шефнер главному редактору на следующее утро. Он почел своим долгом донести по начальству о ночном хулигане и, что удивительно, сохранил при этом свое достоинство и мое уважение. Люблю немцев. Где он сейчас? Жив ли...
Да, но это будет через пару лет, когда я обдурю коллектив, убедив всех в своей талантливости, и осмелею, поняв, что демократичный редактор не карает творческих сотрудников за диванные преступления. А пока - 1998 год и вот - передо мной орава абитуриентов поперек холла. Все лезут в школу “Репортер”, сволочи. Конкурс два человека на место. И я среди них, 18-летний увалень. Они только что от доски, у отличников еще учение на губах не обсохло, готовы держать хоть устный, хоть письменный экзамен. А я только что от сохи, утром какую-то подлую яму копал, готов держать совковую лопату и слушать матерщину чудовищного прораба. Что делаю среди этих чистых юнцов, которым уготовано светлое будущее, лучшая участь, творческое поприще? Надо бежать, бежать назад, в траншею, там мне место. Пусть прораб забросает сапогами, портянками и закопает живьем, даже и не буду возражать.
Однако масса подростков пришла в движение, меня затянуло течением в Отдел писем...