Найти тему
Константин Брюзжалов

Орская хроника моих лучших лет-2

Оглавление

(Из жизни родной газеты нулевых годов)

Продолжение. Начало читать тут

Фасад редакционного особнячка уже после замены окон, но еще до покраски стен
Фасад редакционного особнячка уже после замены окон, но еще до покраски стен

“ОХ” и Ко (стя)

Моя хроникиана началась гораздо раньше...

Да, сейчас пойдут скучные стариковские мемуары. Но, читатель, ведь попотчевали же тебя парой пикантных баек, разреши теперь повспоминать о скорбной и заурядной юности, лишенной геройства и примеров доблести…

Конечно, понимаю, кто-то в младые годы носил ирокез и играл на гитаре в панк-группе, как хроникер П. Лещенко. Кто-то вступил в партию НБП и стал главным орским лимоновцем, как хроникер А. Карандеев. А кто-то и на гитаре играл, и главенствовал в общественной жизни, и носил черную долгополую шляпу вкупе с черным долгополым пальто, и пошел служить в армию, участвовал в чеченской компании и пишет теперь об этом книжки в стиле Ремарка - как бывший хроникер и мой более удачливый тезка К. Сазонов. Уж разумеется про их геройства интереснее читать. А чем был знаменит я? Только тем, что отмучившись три года в железнодорожной каблухе, сидел на шее у мамки.

Лето 1998 года - самое счастливое время в моей бедной на события жизни. Я не искал работу, не помогал матери-пенсионерке с огородом, ничего не делал. Брал в поселковой библиотеке книжки и лежал на подоконнике. Писал нескончаемый литературный дневник в общих тетрадях. Редкий июльский дождь дробился в густых ветвях палисадника и мое распахнутое окно под навесом принимало цветочно-дождевую пыльцу. (Все, все, читатель, сейчас лирика закончится.)

Взрослая жизнь началась в августе, после знаменитого кириенковского дефолта. Маме пришлось переступить через гордость, выйти на рынок с огородным урожаем, а меня по большому блату устроили на щебзавод, тот что за поселком Степной.

Это был настоящий ад. Особенно после библиотечных книжек и радуги над палисадником. Но по ставке мелкого беса в этом аду платили регулярно. Работа на чистом воздухе, как у Варлама Шаламова. Летом пыль и палящее солнце, зимой продувающий ветер и - не забываем про пыль, которая высмаркивалась только вместе с нехорошими словами. Первая же пара недель на предприятии заменила мне два года армии, а объявление в «Орской хронике» о наборе в школу «Репортер» стало спасительной соломинкой в темном царстве, лучом света в стоге сена, короче я сбежал с завода буквально – бегом – в редакцию на собеседование.

Итак, его в величественном особняке на улице Советской назначили на конец рабочего дня творческой интеллигенции. То есть в самый разгар дневной смены для меня, пролетария. И я плюнул на все. Откашлялся сначала, конечно, от щебеночной пылищи, отплевался в прямом смысле, но и в переносном тут же начхал на все штатные расписания. Тайком, прячась от начальства, чтобы не задержали, короткими перебежками пробрался в раздевалку, не принимая душа сменил робу на приличную одежду, скинул кирзовые сапоги с портянками (да, да, такая была у меня работа) и через кустарник рванул к заводскому забору. Через тернии к звездам орской журналистики. Особенности моего подвига заключались в том, что от поселка Степной, то есть от края земли, от последнего островка цивилизации к щебзаводу не ходил общественный транспорт. Рабочих развозил “желтый колобок” - “ПАЗ-672”. А поскольку я выступал в роли беглеца из застенок, так что и драпать приходилось на своих двоих по грейдеру больше километра. Ведь нужно успеть к назначенному часу.

Рядом со щебзаводом, да будет он благословен в веках, располагался следственный изолятор, а где-то рядом с моей тонкой душевной организацией располагалось болезненное воображение, поэтому несся я по обочине чуть пригнувшись, ожидая окрика надзирателя.

И вот остановка за парком торчит, и Костя лохматый вприпрыжку бежит, и одно только слово Костя твердит: “Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо...” Ага, остановка на Гудроне есть, а транспорта-то нет. Обильных маршрутных “ГАЗелек” тогда еще не существовало, подплывали в полчаса раз только муниципальные “черпаки” - “ЛиАЗы”. А то и в час раз подтягивались. А на такси денег нет. А в “Хронике”, а в “Хронике”, в зеленой Лимпопо… В общем, не смог я стоять и ждать. Решил припустить галопом из Степного через железнодорожную линию, через Вшивый Поселок, через трассу Орск-Новоорск, через два пустыря - пешком добраться до поселка ОЗТП и там запрыгнуть в трамвай и на нем с пересадкой трястись до Старого города. Уж трамваи-то ходят чаще, по расписанию.

Минут за 40 отмахал несколько километров. Затем столько же на трамваях. (Как мы жили без маршруток, понять не могу.) И вот оно, здание редакции, впервые в жизни переступаю порог.

Достучаться до небезызвестного

Передо мною холл. Холл забит наглухо. Нет, не досками. Битком забит. Все стены, подоконник, диван облеплены активными школьниками, вдоль и поперек помещения галдящие старшеклассники, прибывшие на собеседование. Была ли люстра? Потому что точно помню кого-то, сидящего на люстре. Штатные журналисты переходили это столпотворение вброд, совершая руками гребки. А за конторкой у окна хохотал в бессилии вахтер.

Он, этот вахтер, стал первым сотрудником “ОХ”, которого я разглядел, отметил, который запомнился. Чем? Своим интеллигентным джемпером, прямоугольной лысиной и немецкой принципиальностью. И фамилия еще запечатлелась - Шефнер. Коллеги любили подбрасывать ему в конторку книжки советского писателя В. А. Шефнера, и один другого сюрреалистично читал, шевеля бровями.

Года через два после собеседования возвращался я заполночь из ночного клуба, расположенного на другом конце города, денег на такси по-прежнему не было, сумел доехать только до к тому времени уже родимой, “своей” редакции. Достучался до небезызвестного Шефнера, несущего ночную смену как что-то разумное, доброе, вечное. Как доблестный пограничник он нес смену:

- Как это переночевать в редакции? На каком основании? Тут вам что, постоялый двор?

А я уже лезу, шевеля локтями, отдуваясь перегаром, и по той самой лестнице на второй этаж, на тот самый диванчик в дизайнерской. Разложил его и дерзко выспался. И выражение лица у меня во сне было наглое, вызывающее. Так, наверное, говорил Шефнер главному редактору на следующее утро. Он почел своим долгом донести по начальству о ночном хулигане и, что удивительно, сохранил при этом свое достоинство и мое уважение. Люблю немцев. Где он сейчас? Жив ли...

Да, но это будет через пару лет, когда я обдурю коллектив, убедив всех в своей талантливости, и осмелею, поняв, что демократичный редактор не карает творческих сотрудников за диванные преступления. А пока - 1998 год и вот - передо мной орава абитуриентов поперек холла. Все лезут в школу “Репортер”, сволочи. Конкурс два человека на место. И я среди них, 18-летний увалень. Они только что от доски, у отличников еще учение на губах не обсохло, готовы держать хоть устный, хоть письменный экзамен. А я только что от сохи, утром какую-то подлую яму копал, готов держать совковую лопату и слушать матерщину чудовищного прораба. Что делаю среди этих чистых юнцов, которым уготовано светлое будущее, лучшая участь, творческое поприще? Надо бежать, бежать назад, в траншею, там мне место. Пусть прораб забросает сапогами, портянками и закопает живьем, даже и не буду возражать.

Однако масса подростков пришла в движение, меня затянуло течением в Отдел писем...

(Окончание)