...Этот рассказ я написала в 2011 году. В его основу легла история реальной девочки, с которой я познакомилась, будучи вожатой в детском лагере для детей с "особой жизненной ситуацией". Я так прониклась ей, это было настолько сильное чувство, что оно прожигало меня изнутри несколько лет, и вышло на бумагу вместе с частицей души. И я уже не знала, где заканчиваюсь я и начинается она, та красивая девочка.
Это был холодный февраль... Мне 5 лет. Я стою посреди коридора одной из детских больниц города. За долгие месяцы пребывания здесь, я так и не смогла обзавестись друзьями, поэтому проводила время в хождениях от двери ведущей к выходу, до двери в комнату, где обычно спала медсестра. Иногда мне попадались посетители - родители пациентов -это было практически единственное развлечение, разглядывать их. Жаль, посетители были нечастыми. Ведь здесь лежали особенные дети, у которых из них вообще не было ни мамы, ни папы.
Стены в отделении были изрисованы яркими рисунками - животными, цветами и какими-то смешными человечками. Я их ненавидела. Потому что каждое утро они встречали меня с одним и тем же выражением лиц и никогда не отвечали на мои предложения поиграть. Они казались мне страшно холодными и равнодушными, несмотря на нарисованные улыбки.
В то утро я как всегда бродила по коридору - после завтрака прошел всего час и я не знала чем себя занять. Поэтому взяла из общего холодильника большой апельсин и начала рисовать на нем какую-то ерунду. Проходя мимо небольшого зеркала, самовольно повешенного на стену медсестрой, я услышала шум - из палаты №4 выходили посетители. Это была семейная пара - мужчина и женщина. Они что-то увлеченно обсуждали с заведующей отделения. Четвертая палата... Ах, наверное, опять смотрят того странного мальчика Диму, который никогда не встает с кровати, а на мое единственное предложение поиграть, лишь уставился своими, какими-то бесцветными, почти неживыми глазами. До Димы носили утку, носили ему еду. Иногда приходили вот такие вот пары, что-то выспрашивали, смотрели карту. Помню, это странное выражение - глубокая психическая травма - я услышала именно от таких вот Диминых посетителей. У него что-то случилось, что-то, из-за чего его родная мама теперь не может его навещать, а его самого несколько раз возили к дяде Саше, на третий этаж. В операционную. Большего я не могла ни узнать, ни понять в силу возраста.
Дама, пришедшая к Диме, была пышная, бойкая и красивая. Но при этом она вызвала у меня ассоциацию с мочалкой. Видимо, из-за копны сожженных перекисью волос. А вот спутника ее я назвала про себя "дядя таракан". Из-за больших черных усов. Так странно... В той, прошлой жизни, у моего папы тоже были усы, но его я называла - "Кот Леопольд", а тут - "дядя таракан". Я смотрела на них очень пристально и это не могло остаться незамеченным. На минуту "мочалка" замолчала и начала разглядывать меня. После некоторой паузы она улыбнулась, всплеснула руками и произнесла - "Какая красивая девочка!". Потом погладила меня по голове и ушла. А я осталась в некотором смятении и еще долго не могла прийти в себя.
"Какая красивая девочка!". Как много раз я слышала эту фразу после того дня. Ее произносили с разной интонацией люди разного пола, возраста, профессий... И каждый раз после этих слов я испытывала радость, удовлетворение, равнодушие, раздражение, а порой и жалость. Но никогда уже не было тех чувств, что я испытала в феврале 1992 года. Мне не суждено было заново ощутить то, что я ощутила стоя посреди серого коридора, провожая взглядом женщину-мочалку, которая сказала мне это... Какая красивая девочка!
Я повернула голову к зеркалу. На меня смотрела не я, какой-то уже совсем другой ребенок: без медицинской маски, в которой меня заставляли ходить, сколько себя помню. Над губой и на щеках - полосы зеленки, волосы непослушно лежат на плечах - жидкие, но пушистые. Те же волосы, те же большие совиные глаза, то же старое платьице в крупную коричневую клетку. "Какая красивая девочка!", - вертелось у меня в голове. Я бросила разрисованный апельсин на пол и пиннула его ногой. Как же так! Я помню, как дядя Саша зашел ко мне в палату, когда я очнулась от "долгого сна". Он улыбался, гладил меня по голове и говорил: "ну, вот теперь все, теперь точно все. Скоро домой поедешь". Он забрал мою маску - плотную, в розовый горох. Ее сшила мне мама из старого платья... Почему я сразу не побежала к зеркалу?
Я была слишком мала тогда, чтобы понять почему простая фраза заставила меня стоять несколько часов перед зеркалом, рассматривая свое новое лицо. Может быть, я просто никогда не ощущала себя уродом? Я могла видеть себя в зеркале и без маски, могла бродить по коридору больницы или скакать по интернату с другими детьми, чьи лица были в порядке, а души - искалечены, и мы вроде как были на равных. Для меня мое лицо было нормальным, не хуже чем у других. А "другие", в свою очередь, никогда не говорили, что я урод. Наверное, потому что у большинства из них не было родственников и никто не мог их научить - что нужно считать нормальным, а что уродливым. А воспитателям... Воспитателям было все равно - они с одинаковым равнодушием целовали перед сном всех детей.
...В мае того же года я, наконец, оказалась дома. А в 7 лет, как и положено, пошла в школу. Обычную среднестатистическую школу, где дети любили спрашивать про природу происхождения моих шрамов. Мама научила меня, что нужно говорить - котик поцарапал. И если вы спросите про него сейчас - я именно так и отвечу.