– Николай, люди, которые думают, что жизнь – это штука сложная, и пытаются зорко всматриваться в причины, в основы вещей, которые происходят, очень часто говорят о призвании. Призвание, с моей точки зрения, это как дар: если человек способен услышать это призвание, то у него все складывается, у него все получается. Скажите, пожалуйста, то, что вы пришли в балет и занялись хореографией, это в таком виде призвание? Понятно, что ничего нет случайного в этом мире, но что это, как это произошло?
– Дело в том, что в балет, конечно, я пришел и это был мой выбор, я хотел, я настаивал. Второй момент: мне кажется, что здесь было какое-то провидение, потому что я везунчик. Я все время попадал в правильное русло, все, что касалось моей танцевальной карьеры. Попадал всегда к очень правильным педагогам, именно к тем, которые нужны были этому материалу.
Дальше меня от двери служебного входа в Большой театр нельзя себе представить ребенка, потому что даже по социальному положению и социальному устройству в семье, понятие, что в этой семье можно стать артистом балета, – невозможно. Об этом очень подробно и с пониманием написала Тина Канделаки. Она как тбилисский гражданин понимает и знает район, в котором я вырос, в этом районе мальчики артистами балета не становятся, они артистами-то редко становятся. Директорами театра – да, но не артистами. Режиссерами – можно.
Другой менталитет. Это аристократическая часть Тбилиси. Там все немножко по-другому. Оттуда артисты очень редко выходят, если только такой чрезмерный талант. И поэтому, когда у мальчика появилось желание пойти в балет, это у всех вызвало шок.
Я очень сильно боролся с мамой, очень сильно боролся с родственниками, которые высказывались очень отрицательно. А потом, когда я стал Народным артистом, они стали говорить, что с детства понимали, что я буду им…
Опять-таки, я с первой секунды хотел только в Большой театр, никуда больше. Другой идеи, другой мечты, другого желания не было никакого, никогда. И мне тоже очень повезло, ведь вокруг меня было огромное количество талантливых и хороших и мальчиков, и девочек, и мы все пришли в один коллектив. Но так чтобы, в народе, у всех было понятие, что Николай Цискаридзе – это Большой театр, это очень тяжело заслужить. Это опять-таки дается сверху, свыше дано. Ведь пиарили рядом со мной всех – и до сих пор пиарят огромное количество людей, в них вкладывают средства, делают интервью, им покупают программы, но их фамилии не становятся именем нарицательным.
Когда твоя фамилия начинает олицетворять твою профессию и то заведение, в котором ты служишь, – это счастье, я этим очень дорожу. И со мной это произошло очень быстро. Уже в двадцать с чем-то лет я был очень известный артист в Москве и никому не надо было объяснять, чем занимается Николай Цискаридзе. Это имя живет отдельно от меня, это удача, это счастье, это то, что дано, и это надо было заслужить, надо было выработать.
Большой театр всегда сам выбирает персонаж. Туда приходят тысячи людей, они никогда никем не становятся, многие из них работают по семьдесят лет и их никогда никто не узнает, о них никогда никто не вспомнит и это трагедия. Это очень большая трагедия, при том что они идут на все: на подлости, на подкупы, чтобы только урвать кусок пожирнее. Они получают звания, они сидят на этом положении, но никогда рампу не могут перелететь.
– А почему это происходит? Все-таки много людей, которые приходят в профессию и ничего не добиваются…
– Пространство не принимает.
– Но это вовсе не означает, что они бесталанны, можно за ними предположить какую-то талантливость?
– Они бесталанны в том, что они не понимают своего места. Дело в том, что направлений танца очень много, и если бы я пошел в бальные танцы или в современные или в народные, из меня бы ничего не получилось. Мое везение было в том, что я вовремя понял, что мое призвание – классический балет. Только в классическом балете я мог «перечеркивать» всех просто появлением.
Другое дело, чтобы это было – это много часов, месяцев, лет постоянной пахоты. До тридцати лет я никогда не ложился спать позже 23:30. Впервые я не спал ночь, когда у меня случилась травма, мне было 29 с половиной лет. Я мог позволить себе не спать, я мог позволить себе пойти в ночной клуб, я мог позволить себе сделать, что угодно, потому что у меня вдруг появилось много времени.
И потом, я только в тридцать с чем-то лет стал употреблять вообще какое-то спиртное, не потому что я себя ограничивал – мне не хотелось, я не понимал, что это такое. Надо понимать, что я грузин и мне с детства наливали вино за обедом, мальчикам всегда наливают: а) чтобы не было привыкания, б) чтобы ребенок хорошо спал и для крови хорошее молодое вино – это очень полезно.
Когда пошла серьезная нагрузка в школе, дуэт у меня пошел, креатура была очень часто, мама где-то купила огромную бутылку Hennessy, я потом из этой бутылки сделал торшер, когда она закончилась. И она всегда добавляла мне в чай на ночь грамм 50 этого коньяка, для того чтобы креатура отходила быстрее. Но у меня вообще никогда не было тяги выпить, было неинтересно.
Потому ночные клубы, посиделки… у меня вообще этого не было. Я все время читал, учился, готовил роли. В общем, у меня была «скучная жизнь».
Меня ничто не могло отвлечь от балета. Я всегда был зависим от сцены, от моего внешнего вида на сцене, от сил. У меня, при моих способностях, была очень большая «ахиллесова пята» – это выносливость. Для того чтобы вырабатывать выносливость, надо было всегда очень много работать. Я всегда танцевал два раза подряд вариацию, для того чтобы один раз это хорошо сделать на сцене. И своих учеников приучаю так же делать, то, что в спорте называется «Общая физическая подготовка». Для меня это было очень важно до последнего дня. Почему я так ждал, когда закончится эта каторга.
Когда со мной случилось травма, я готовил спектакль в Парижской опере, у меня случилась травма на предгенеральном спектакле. И я думал, что у меня будет бессонная ночь, потому что до этого момента я очень часто вскакивал среди ночи, думая о спектакле, о том, что доделал или не доделал. И когда мне сказали, что все, полгода я прыгать не смогу, я так счастливо спал, я никогда до этого так не спал. Организм отпустил. Я, видимо, так хотел этой свободы.
Да, тогда было много чего сложного и плохого, но потом столько было интересного, столько у меня было путешествий, знакомств, музеев, поездок. Это было что-то необыкновенное.
Все мои настоящие друзья, видя мое стесненное положение, приглашали меня, покупали мне билеты, и в Америку я летал, и туда, и сюда. Володя Спиваков, с которым я дружу, видя, что я все время хожу в определенное место качать ногу, он мне просто подарил этот тренажер, чтобы он у меня стоял в раздевалке, чтобы я никуда не ходил, и он до сих пор стоит в Большом театре, ребята им пользуются. Вульф, когда я приехал, Виталий Яковлевич, вытаскивал все время меня на концерты, на спектакли, образовывал, мы сидели и часами с ним обсуждали какие-то книги. И так далее. Все мои друзья делали мне что-то такое и это был великолепный период моей жизни.
Из интервью Александру Виннику