Григорий Перегородков.
Сидя в полной забытии у запыленного окна, он думал о чем-то столь отвлеченном и абстрактном, что мысли эти даже не успевали задержаться в его дурной голове. Пыльные шарики иногда причудливо скатывались по поверхности стекла к его коленям. Серое небо, чрез которое усиленно пытался пробиться лучик раннего солнца, угрюмо играло с ним в гляделки. Он смотрел в её глаза, что были разбросаны по всей её площади, она же, совсем не стесняясь, пробивала его своим взглядом насквозь.
Что-то зашумело на кухне. Кажется, заорал, мечась, переполненный чайник.
Игра закончилась.
Он встал, бросив тоскливый взгляд на пространство за окном, и последовал в соседнее помещение.
Спустя несколько легкий телодвижений чайник умолк, принявшись тяжело выбрасывать из себя облака пара.
Он же, расправившись с источником шума, уселся на старинную табуретку и уперся взглядом в стенку, на которой красовались допотопные обои в цветочек. Как были ничтожны эти дешевые цветочки, но как, в то же самое время, был близок ему сей узор! Он смотрел на него, на них, упиваясь красотой дешевизны и простоты. Он знал, что вскоре эти обои беспощадно сорвут, а цветочки окажутся на помойке. Знание судьбы этих убогеньких узоров и давало ему какое-то определенное эстетическое удовлетворение. Осознание тленности их обойного бытия нагоняло на него чувство печального очарования. Перед глазами его рисовались безликие просторы, на которых эти растеньица могли бы красоваться. Но просторы эти спешно пробегали мимо, будто бы он ехал на скором поезде. Они убегали, а глаза его впивались в их простую, но такую чарующую красоту.
В дверь постучали.
Цветочные просторы вмиг испарились. Показалось, будто на те поля заехала армия безжалостных бульдозеров. В его сердце что-то ёкнуло. И снова стук. Стук, похожий на визг тракторных гусениц. По его телу вновь прошла дрожь, но он взял себя в руки и шмыгнул к входной двери.
Оказалось, что пришел к нему давний знакомый, что иной раз любил врываться в его квартиру без видимой причины.
-- Привет, дружище! Как жизнь, м? -- фамильярно потрепав его по плечу, по-мальчишески прокричал гость.
-- Привет! Да так, потихоньку… -- скомкано ответил он и спешно проводил своего товарища на кухню.
Чайник всё ещё подозрительно пыхтел, а из нутра его вырывались чуть видимые языки пара. А хозяин этой квартиры снова услышал отдаленный гул каких-то механических штуковин.
-- Ну, что? Живешь, смотрю, потихоньку. А я вот, понимаешь, всё работку ищу да хрен что найдешь в нашем затасканном городишке! -- присаживаясь на табуретку, тараторил гость.
-- Да ладно тебе, не такой уж у нас и гад…
-- Во, правильное слово! Городок-то и вправду гадкий, иначе и не скажешь!
-- Да нет же..
-- Ладно! Хрен с ним, с городом! У тебя как работа-то, дружище?
-- У меня? Да так… деньги есть да и ладно…
-- Это ты верно сказал. Я, понимаешь, люблю своего рода аскетов. Да и сам не прочь бы таким стать, но… -- гость потянулся за куском белого хлеба, что лежал вместе со своими собратьями в салатнице, -- Но, как видишь, сложно так жить. Жизнь такая штука…
Он пододвинул салатницу к своему товарищу, так что тот всё-таки добрался до злополучного ломтя.
-- Так вот. Ты же, своего рода, тоже аскет! Холодильник, как тебя помню, всегда пустым стоит. Одежда - одна и та же. Вот вроде бы понятно всё, но на какой хрен тебе тогда белый хлеб? Он же это… - гость проглотил кусочек - В свое время на вес золота был!
-- Белый хлеб? Да для тебя и покупаю, -- он легонько улыбнулся и бросил свой взгляд на стенку, усеянную мифическими цветочками.
-- Ха! Понимаю, друг. А вот себя я, знаешь, не пойму совсем. Умиляюсь, понимаешь ли, подвигам святых разных: то про Франциска что почитаю, то про Радонежского. Умиляюсь! А потом что? Как начну про всяких декадентов да бунтарей читать и, понимаешь ли, тоже умиляюсь! Выходит, что для меня какой-нибудь Уайльд или Рембо наравне с Марией Египетской!
-- Что ж, природа человека, как известно..
-- Да-да, дихо… дихотомична, вот! Но, друг, понять того не могу все равно… И те и те умиляют. Да ещё как умиляют: до слез, понимаешь?
-- Да ты у нас в лирическую даму превратился? -- легонько усмехнувшись, заметил он.
-- Эх! Да послушал бы лучше. На какой хрен человеку-то раздвоение такое? Я вот…
Он поглядел на цветочки, временно отстранившись от монолога своего товарища. Они все также мирно росли на стенах, но уже рядом слышался жуткий гул техники.
Понимаешь ли! - шумела она.
До слёз, до слёз! - бухтела она.
Дружище! - визжала она.
Мещанская праздность безжалостно давила последние цветочки былых времен. Они безропотно принимали свою смерть. В их смирении было что-то воистину святое! Но бульдозеры, тракторы, вездеходы продолжали свою страшную работу.
Дружище! - прокричала одна из машин, навалившись на кучку несчастных цветков.
Не пойму! - шумел трактор, раздавливая колесами трупики растений.
Эх, дихотомия! - инфернально рассмеялся диковатый бульдозер, раздавив последнее живое существо.
Он очнулся. Гость его, доедая третий кусок булки, собирался уж уходить.
-- О, а я думаю, чего замолк? Живой, друг?
-- Кхм, да-да… Дихотомия?
Гость по-детски рассмеялся.
-- Да что ты? Я уж опять про работу, дружище… Эх, ладно!
Товарищ дожевал последний хлебный шарик и махнул рукой
-- Давай, друг! Ещё увидимся, хе!
В ту же секунду он скрылся и лишь из прихожей донеслась причудливая мантра:
“Дихотомия, дихотомия, дихотомия”
Он остался один на один с раздавленными цветами и чернеющим небом. Красота кончилась. То мимолетное видение прекрасного наполнило его душу чем-то светлым и по-юношески наивным. Вероятно, он рассмеялся бы, но красота уже ушла. Слова, наполненные мусором, превратились в трактора и снесли руины эстетического. La comedia è finita! Он посмотрел на стенку и на этот раз увидел там лишь блекло-коричневое пятно. Когда-то, мириады лет тому назад, тут разлили кофе. Часть напитка попала и на обои. Он тяжело вздохнул. То, что было с ним минут тридцать назад, было лишь наваждением. Но каким сладостным и трагичным! Наваждение конца. Эстетика смерти. Феноменальность уходящего!
Небо все ещё глядело на него через окно. Он усмехнулся и закрыл уставшие глаза.
Чайник, к слову, уже испустил дух, а где-то в тени промелькнуло:
“Дихотомия, дихотомия, дихотомия”